Читать книгу: «Дочь небес. Боги и гады», страница 3

Глава 4

Я в который раз перечитывала письма матери – те, что она писала отцу. Все они были направлены в гарнизон Легиона под Эсквиллом, но вернулись обратно – адресат отсутствовал. Мать никому их не показывала. Только спустя годы после её смерти я нашла их и впервые прочла. С тех пор хранила. Не только как память о ней, но и в надежде найти в них зацепку… может быть, хоть слабый след, ведущий к нему. К Элхарану.

Я привезла эти письма с собой – сюда, в Сагир, в Академию. Как будто знала, что здесь они особенно важны.

Я снова раскрыла первое письмо:

«Я не знаю, как это работает, но я начала чувствовать тебя с самого первого твоего письма.

Ты писал, что буквы не передают интонации – но для меня это не так. Каждая строка – это твоё настроение, твоя тень, твой голос.

Это стало таким естественным. Я, как собака, чувствующая дыхание Хозяина.

В день Весеннего Солнцестояния я ощутила, как ты отдалился. Я знаю: если ты решишь уйти, я даже не стану спрашивать – за что.

Твоя Л.»

С возрастом мне всё яснее становилось, насколько по-особенному мама смотрела на него. Не как на человека. Как на что-то… выше, сильнее. Как на Силу. Она говорила, что никогда – ни до, ни после – не любила так.

Была ли это любовь? Или всё-таки зависимость?

Она утверждала, что за Элхараном ощущалась энергия. Почти небесная. Власть. Доминанта. Сила, перед которой хочется склониться, идти за ней, не отпускать. Хоть в бездну.

Я достала следующее письмо:

«Недавно ты сказал, что мои глаза похожи на актрис из Вилленского театра. Но, по-моему, они – как твои.

Говорят, собаки похожи на хозяев. Мне кажется, я похожа на тебя.

Когда ты был рядом – это была бешеная радость.

Сегодня я почти не чувствовала боли.

Просто очень сильно хочется быть рядом. Особенно во сне.

Твоя Л.»

Я вздохнула. Это не просто влюблённость. Это обожание. В нём – слияние тел и душ, полное растворение в другом человеке. Это… небезопасно. Но, может, это и есть настоящая любовь?

Я открыла ещё одно:

«Эмоции – странная вещь. Легко описывать и невозможно объяснить.

Ты умеешь чувствовать мои состояния. Это почти пугающе точно.

Вчера были мгновения полной принадлежности тебе. Душа в тебе, не рядом – в тебе. Это приходит волнами.

Вечером, без тебя – снова дрожь. Пустота.

Ты сказал, тебя сравнивали с богом Солнца, Гэросом. Я подумала: может, это и правда так.

Людям нужно ходить в храм, чтобы убедить себя, что они верят. Им нужно показывать свою веру другим.

Но есть и такие, чья вера просто живёт в сердце.

С тобой у меня ощущение, что ты всегда рядом. Я никогда раньше не чувствовала этого.

Твоя Л.»

Началась учёба. Я познакомилась с группой. Нас на первом курсе инженерного факультета было всего десять, и только две девушки – я и Ниалит. Специальные дисциплины вроде математики, механики, оптики мы изучали узким кружком. А вот общеобразовательные предметы, такие как философия и основы биологии человека, должны были читаться в больших лекционных залах, вместе со студентами других факультетов и курсов.

Первым занятием стала лекция по геометрии от самого Шимдара – проректора Академии и ближайшего соратника Мефир-Анума.

Дверь распахнулась, и в класс бесшумно – словно летучая мышь – вошёл высокий худой человек в белоснежной тоге. Кожа смуглая, волосы до плеч – такие же белые, как его одежда. Не сразу поймёшь: блондин с необычным оттенком или просто рано поседел. На вид лет пятьдесят – не возраст для полного поседения, особенно у южан вроде сагирцев.

Глаза у него были почти бесцветные, светло-серые, которые часто бывают у слепых. Но он явно видел – крутил головой с хищной уверенностью, как сова, выслеживающая добычу.

– Добрый день, – прошипел он.

Прозвучало это, впрочем, так, будто он пожелал нам всем медленной и мучительной смерти.

– Я – учитель Шимдар, проректор Академии и один из её основателей. Преподаю теорию математики и физики.

– Похоже, учитель с садистскими наклонностями, – шепнула мне Ниалит, сидевшая рядом.

– Разговорчики! – рявкнул Шимдар, будто услышал её. – Наша сегодняшняя тема – введение в сферическую геометрию. Вы все знаете из гимнасии, что параллельные прямые не пересекаются. Но в сферической геометрии это не так. Кто может привести пример?

– Легко, – подняла я руку. – Меридианы на глобусе: они параллельны, но сходятся на полюсах.

– Верно, – кивнул он. – Ваше имя?

– Тамира Тиррен, господин учитель.

– Тиррен? – Шимдар дёрнулся, будто его укололи. – Вилленка?

– Да. А что? – спросила я, не понимая, какое отношение моё происхождение имеет к геометрии.

– Ничего, – процедил он сквозь зубы, нахмурившись.

Понятно: не любит вилленцев. Что ж, лишь бы на экзаменах был честен. А если попытается завалить – найду, кому пожаловаться.

***

Аудитория №3 медицинского корпуса оказалась больше похожа на музей естественных ужасов, чем на класс: вдоль стен ― анатомические постаменты, в нишах ― два аккуратно смонтированных скелета (взрослый и детский), а в стеклянном цилиндре на кафедре лениво покачивался эмбрион-двуглав. «Биология человека», ― гласила расписная табличка у входа, как будто извиняясь заранее.

Мы, первокурсники-инженеры, заняли средний ряд. Из десяти человек с факультета девушек было лишь двое – я и Ниалит.

Дверь распахнулась, и большим шагом вошёл преподаватель – грузный, кудрявый, с мохнатыми бровями, в белоснежном халате, с тяжёлым стетоскопом, перекинутым через плечо, словно символ власти.

– Доброе утро, класс, ― прогремел бас. ― Харунд. Замдекан медфака и ваш лектор по основам биологии человека.

Он бросил взгляд в зал, мгновенно пригвоздив к месту даже самых отчаянных остряков.

Слева поднялась рука. Один из моих однокурсников, сохраняя важный вид, задал извечный вопрос:

– А зачем инженерам знать все эти… патологии? Мы ведь не лекарями тут становимся.

Харунд ухмыльнулся так, будто сейчас продемонстрирует на добровольце строение черепа.

– Инженеры проектируют машины. Медики – людей. Вы будете строить мосты, турбины, а значит – отвечать за безопасность живых организмов. Без базовой анатомии это шарлатанство. К тому же, ― он постучал пальцем по стеклу с эмбрионом, ― биология – это ещё и творчество. Любой современный механизм сложнее двигателя именно потому, что учится у клеток.

Сопротивления больше не последовало.

Харунд сунул руки в карманы халата:

– Поговорим о наследственности. Несколько веков назад один человек… скажем, жрец Храма Луны по имени Мендель выращивал под Вилленом горох. В одном горшке – зелёный, в другом – жёлтый. Он скрестил растения, собрал семена и… какое было первое поколение, госпожа… ― взгляд упал на меня, ― Тиррен, кажется?

Я выпрямилась:

– Лимонное? Смешались пигменты?

– Логично, но нет. Всё первое поколение вышло ярко-жёлтым. Как думаете, почему?

– Жёлтый признак доминирует над зелёным.

– Верно. Мендель называл такие признаки сильными, нынче мы говорим доминантными.

Он быстро нарисовал на доске классический квадрат: AA, Aa, Aa, aa.

– Как вы думаете, Тамира, у этого жёлтого гороха, какой народился горох следующего поколения?

– Жёлтый, естественно, – уверенно сказала я. – Вы правы, – ухмыльнулся Харунд, а потом продолжил, – большей частью. Во втором скрещивании пропорции получилось три к одному – три жёлтых, один зелёный. Это основа генетики.

По залу прокатилось одобрительное гудение.

Харунд, будто вспомнив что-то, прищурился:

– Чтобы не доводить верующих до нервного припадка, лекторы добавляли: «Боги поступили мудро: они прячут болезненные гены в рецессию». Запомните: природа слепа, но статистика безжалостна. Мы же, медики, умеем эти гены видеть и даже чинить.

Я краем глаза заметила, как Ниалит тихо записывает каждую фразу.

В конце лекции Харунд произнёс:

– Мини-контроль. Две задачи по Менделю, пять минут. Да-да, прямо сейчас. Отличникам на две задачи на дом меньше.

Листы зашуршали. Я справилась за полторы минуты, чувствуя на себе тяжёлый взгляд учителя. Сдала работу, и он едва заметно кивнул:

– Вижу потенциал, Тамира. Не зарывайте.

Я улыбнулась – и, уходя, поймала себя на мысли: впервые за долгое время учебный материал заставил сердце биться чаще, чем близость симпатичного библиотекаря.

Следующим предметом была философия. Мы направились в зал философского факультета – просторное светлое помещение с арочными окнами и деревянными скамьями, отполированными поколениями студентов. В воздухе пахло пергаментом и полированным деревом.

Учительницу звали Фэйрат. Молодая, возможно, всего на пару лет старше нас. Высокая, в светлой тоге, с теми самыми глазами, в которых горит внутренний огонь – смесь страсти, разума и дерзости. От старшекурсников я слышала, что до нас она ещё не читала лекции. Видимо, это было нововведение – философию теперь преподавали и инженерам, и медикам с первого же курса.

– У каждого народа, – начала она, подойдя к кафедре, – есть свои нравственные традиции. И у каждой религии – свои заповеди. Однако философы Академии попытались сформулировать моральный кодекс, единый для всех разумных существ, независимо от веры, культуры и происхождения. Мы назвали его Универсальным Законом.

Она сделала паузу. В зале повисла тишина, нарушаемая только чьим-то неровным дыханием.

– Этот закон прост, – продолжила Фэйрат. – Всего две заповеди: не навреди и твори добро.

– Простые слова, – пробормотала мне на ухо Ниалит, – а звучит, как будто она хочет перевернуть весь мир.

– Этот закон, – говорила Фэйрат, не обращая внимания на перешёптывания, – не требует принадлежности к храму или к знанию священных текстов. Он требует лишь одного: быть человеком. Если ты честен с собой и другими, если в тебе живёт сочувствие и разум, ты сам поймёшь, где добро, а где зло.

– Учитель, – подняла руку Ниалит, – но разные религии говорят разное. Что считается грехом в одном народе – нормально в другом. Как отличить истинное от ложного?

Фэйрат улыбнулась – спокойно, без тени раздражения.

– Грех – это не то, что написано в древних заповедях. Грех – это причинённая боль. Если твоё действие причиняет вред, если оно разрушает – это зло. Если создаёт, лечит, объединяет – это добро. Желание вкусной пищи, например, – не грех. А вот унижение другого – уже преступление. Не важно, в какой стране ты живёшь.

Я посмотрела на студентов вокруг – кто-то скептически хмыкал, кто-то задумчиво подперевал подбородок. Ниалит насупилась, но молчала. Я чувствовала, как внутри меня назревает что-то странное – будто под сводами зала начали дрожать старые колонны привычного миропорядка.

– По Универсальному Закону, – продолжала Фэйрат, – тебе не нужно носить определённую одежду, соблюдать ритуалы или даже верить в богов. Если ты не творишь зла и помогаешь другим – ты уже идёшь по пути света.

Она замолчала на мгновение, а потом добавила:

– В Сагире говорят: «Почитающий богов лишь сердцем, не прибегая к разуму, – как мельничный осёл: движется, но не проходит расстояние».

По залу прошёл глухой шепот.

Я сидела с выпрямленной спиной, едва дыша. Мои родители были добрые, но никогда не учили меня мыслить в категориях добра и зла – скорее в категориях «прилично» и «неприлично». А здесь, в Академии, я впервые почувствовала, что можно попытаться жить иначе. Не навреди. Твори добро. Всего две заповеди – и какая революция.

– Она что, предлагает вообще отменить рабство? – прошептала мне на ухо Ниалит, – это ведь одна из основ нашей экономики. Хочешь сказать, всё можно вот так взять и разрушить?

Я посмотрела на неё. Не с упрёком – с печалью.

– Может, не разрушить, – ответила я. – А перестроить.

– Учитель Фэйрат, – уже вслух произнесла Ниалит, поднимая руку, – а если отменить рабство, за чей счёт будет держаться экономика? Рабовладельцы платят налоги. Рабами обеспечивается сельское хозяйство.

Фэйрат выпрямилась, глядя на неё открыто.

– Хороший вопрос. Я не даю вам готовых ответов. Я даю вам инструменты.

Ваша задача – задать себе честно: что важнее – удобство немногих или достоинство всех? Если ваш мир зиждется на унижении других, может, пора построить новый?

Она говорила тихо, но в зале наступила такая тишина, что я слышала, как у меня бьётся сердце.

Можно вообще отменить рабство… – это было как вспышка. Я никогда не думала об этом прямо. Просто принимала как данность: так устроен мир. Но что, если мир – это не скала, а глина?

– Как вы думаете, – продолжила Фэйрат, – кто сам по себе более нравственный: верующий или неверующий?

– Конечно, верующий, – тут же отозвалась Ниалит. – Он с детства знает, что такое добро и зло. А если богов нет – тогда всё дозволено, разве не так?

Фэйрат покачала головой:

– Вот тут вы и ошибаетесь. Большинство верующих поступают правильно, потому что боятся наказания. Но страх – плохая основа для морали. Добро нужно творить не из страха перед карающим богом, а потому, что ты понимаешь, почему это добро. И потому, что ты этого хочешь.

– Вы запутали, – нахмурилась Ниалит. – Я, например, никогда никого не убивала и даже не хотела. Разве этого мало, чтобы быть хорошим человеком?

– Нет, – спокойно ответила Фэйрат. – Не склонность делает тебя нравственной. Ты должна понимать, почему убийство – это зло. И, поняв, осознанно выбрать не делать его. Нравственность – это не просто отсутствие злых побуждений, а способность понимать, различать и выбирать.

Я чуть заметно кивнула. В её словах была какая-то истина, давно назревавшая внутри меня. Что-то, что я не могла сформулировать, но чувствовала.

– Значит, – уточнила Ниалит, – Универсальный закон считает, что человек свободен?

– Свободен – в рамках самого Закона. Но, обретая свободу, ты берёшь на себя и ответственность. Иначе свобода – просто прихоть. Часто родители требуют от детей ответственности, но не дают им свободы. Это ложь. Без свободы не может быть ответственности.

– Но почему боги не сделали всех нас добрыми с самого начала? – бросила кто-то из зала.

– Потому что только свобода делает нас разумными, – ответила Фэйрат. – Автоматически добрые существа – это не люди. Это куклы. Мы разумны именно потому, что способны выбирать. И потому, что способны ошибаться.

Она сделала паузу, потом добавила:

– Вот почему только зрелый, взрослый человек способен быть по-настоящему нравственным. Не из страха. Не из инстинкта. А по собственной воле.

На большом перерыве мы с Ниалит сидели в столовой. Я с аппетитом уплетала тарелку рагу из телятины. До этого мы уже разделили суп, так что это была моя вторая порция. Ниалит поглядывала на меня с лёгким восхищением и каплей тревоги:

– Тама, ты ешь как легионер после марш-броска. И при этом не толстеешь ни на грамм. По всем расчётам ты должна весить раза в два больше. В чём твой секрет?

– Быстрый метаболизм, – ответила я, пожимая плечами. – Мало сна, много гимнастики, постоянные скачки адреналина и, как сказал бы Харунд, перегретый цикл трикарбоновых кислот.

– Ведьма? – с прищуром спросила она.

– Ведьма, – согласилась я и усмехнулась, но где-то в глубине меня это слово кольнуло всерьёз. Может, действительно? Мои способности – скорость, сила, память, ночное бодрствование – всё это кажется ненормальным. Вероятно, я унаследовала что-то от отца. Уроженца Ар-Мицеха. У них даже поговорка есть: «В Ар-Мицехе каждая баба – ведьма».

Я отогнала мысль и переключилась на более насущные вещи – на мужскую половину зала. Сканируя взглядом студентов, я отметила трёх наиболее интересных. Все второкурсники. Все высокого роста и явно не новички в тренировочном зале.

Первый – худощавый, но жилистый, в чёрном парчовом халате и чалме с рубином на лбу. Аристократ, судя по виду, с инженерного. Второй – лекарь, судя по цвету халата. Сульский варвар, бледный, бородатый и могучий, как из сказаний о Севере. Я сталкивалась с такими на последних Талактийских играх. Южане, конечно, пылче в любви, но варвары надёжнее.

Третий тоже оказался инженером. Широкоплечий, с чёрными волосами, молчаливый и сосредоточенный. Его фигура – результат многих лет тяжёлых тренировок. Он сидел рядом с аристократом в чалме.

– Кто это? – спросила я у Ниалит, кивая на последнего.

– Сэфи, – ответила она. – Каста воинов. А его сосед – Шафир, аристократ. Говорят, они друзья не разлей вода, поступали вместе. Странные оба. Шафир – замкнутый, а Сэфи вообще не разговаривает, только если его спросят. Некоторые говорят, он как ребёнок. Но не глупый: экзамены ведь сдал.

Я пригляделась к нему внимательнее. Действительно странный. Тем интереснее.

Странность в поведении – ещё не повод считать, что человек плох в постели. Особенно когда у него такая спина. Особенно когда он Сэфи.

Я решила проверить.

После лекции подошла к нему. Как и всегда, рядом стоял Шафир. Они были как два элемента одного механизма – нераздельны и синхронны.

– Привет, – сказала я, улыбаясь.

В ответ – тишина. Не холодная, не грубая. Просто полное отсутствие реакции. Как будто я говорю с зеркалом, а оно молчит.

– Ты ведь Сэфи, да? – уточнила я. – А меня зовут Тамира.

Молчание. Шафир бросил на меня быстрый взгляд, как будто хотел что-то сказать, но промолчал.

– Я на первом курсе инженеров-механиков, – продолжила я, словно играя в одностороннее знакомство, – ты, кажется, на втором?

Ответа не последовало. И всё же я чувствовала, что он слушает. Просто не отвечает.

Я позволила себе лёгкий жест – пальцы скользнули по его спине, почти случайно. Он не вздрогнул, не отшатнулся. Но внезапно поднял руку, осторожно, с почти пугающей точностью, взял меня за запястье и мягко, но неоспоримо отстранил.

– Спасибо за предложение, – тихо произнёс он, – но я вынужден отказать тебе, Тамира.

Я удивилась. Немного озадачилась. Такое бывало редко. Очень редко.

Он посмотрел на меня – взгляд прямой, спокойный. Ни капли стыда, ни следа раздражения.

– Меня не интересуют женщины, – добавил он с той же непроницаемой интонацией.

Шафир легко взял его за локоть – не властно, не по-старшему, а… по-своему. Очень естественно. И повёл его в следующую аудиторию. Сэфи послушно пошёл следом.

Я осталась стоять, провожая их взглядом.

Вот это поворот.

Неужели… они пара? Та самая крепкая мужская дружба, которую подозревают все, кто хоть немного умеет смотреть между строк? Живут вместе, поступили вместе, сидят вместе. И глаза – такие, как у тех, кто не просто вместе ночевал, а вместе выжил.

Может, они и правда любят друг друга. И я почему-то не почувствовала зависти. Наоборот… Мне даже стало жарко. Перед глазами – сцены, которые обычно приходят ночью, а не днём, да ещё на фоне лекций. А потом – воображение дорисовало меня рядом с ними, в их комнате, втроём…

Но Сэфи сказал чётко. Женщины его не интересуют. А значит – мимо.

Ничего. Один из троицы всё ещё в игре.

Торлаг.

Я нашла его в одном из коридоров Академии. Он бродил в одиночестве, явно не ожидая, что кто-то появится. И совершенно напрасно. Потому что появилась я.

– Привет, северянин, – сказала я, останавливаясь рядом.

– Здравствуй, – ответил он с лёгким поклоном. – Тамира, если не ошибаюсь?

– Верно. Патрицианка с юга, из-под Виллена. А ты? Расскажешь про свои снега и шаманов?

Он усмехнулся – чуть скованно, как будто не привык к прямым разговорам с девушками.

– У нас полгода зима, – начал он, – из оставшихся месяцев четыре – дожди. И только две недели – нечто вроде лета. Прохладного и пасмурного. Я родом из Гурбертепа – «Крепости рунного камня». Город стоит у подножия Священной Горы. Там живут суллы – наш народ.

Он рассказывал просто и хмуро, как человек, для которого слова – не главное средство выражения. Но с каждой фразой я чувствовала в нём силу. Не только физическую.

– Я стал учиться на лекаря после того, как во мне проснулся дар. Семь лет назад я вдруг… стал видеть людей изнутри. Видеть их кости, органы. Чувствовать, где болит. Иногда даже лечить – простуды, жар, расстройства. Поначалу было страшно. Потом – стало смыслом.

– Я тоже улавливаю чужие эмоции, – вставила я, немного удивлённая сходством. – Думаю, это от отца. Мать говорила, он был… необычный.

– У меня отец ушёл, когда я был младенцем. Мать – шаманка. Мужским ремеслам учил дядя.

Внутри что-то кольнуло. Неизвестный отец, сверхчувствительность… А вдруг? Мы с ним родня? На секунду я замерла, оценивая его черты – белокурый, светлоглазый, кожа почти прозрачная. Нет, мы с ним с разных сторон мира. Облегчённо выдохнула.

– Наш Великий Шаман однажды поднялся на Священную Гору и с тех пор общается с богом-громовержцем Пирреном. Он дал нам письменность, градостроительство, выплавку железа, математику. Вернётся, когда мы будем готовы к новому знанию.

– А вот ты, Торлаг, – сказала я, скользнув рукой ему за спину, – может, поднимешься ко мне сегодня вечером и покажешь, как там поднимается твой шаман?

Он застыл. Но не от смущения – скорее, от внутреннего напряжения. Отпрыгивать не стал, но и не ответил.

– Нет, Тамира, – сказал он наконец. – Я помолвлен. Моя невеста ждёт меня на Севере. У нас измена – позор на всю жизнь. Изгнание из клана.

– Слушай, тут не твой Север. Тут Академия. Никто не узнает.

Я почувствовала, как он напрягся. Эмоции у него были яркие. И возбуждение в том числе. Он не камень. Просто… цепной.

– Когда в последний раз видел её? – спросила я мягко.

Он замялся.

– Мы ещё… не были близки.

– То есть… – я наклонилась ближе, – ты девственник?

Он кивнул. Лицо его порозовело, и это тронуло меня больше, чем если бы он начал оправдываться.

– У нас в Виллене это не считается добродетелью, – прошептала я ему на ухо. – После пятнадцати лет – скорее повод для дразнилок.

– Но я дал обещание. Ей. Себе. Клану. Это часть меня.

– Торлаг, не будь дураком, – чуть нахмурилась я, – ты в этой академии единственный сулл. И если у нас, что будет, если кто и узнает в Академии, то в твоём клане никто.

Северянин стоял передо мной, чуть напряжённый, будто готовый к прыжку, но не знающий, в каком направлении. Я взяла его за руку – ладонь была горячей, словно и впрямь несла в себе силу огня. Повела в свою комнату.

Там я опустилась на кровать, лениво потянувшись, позволяя себе быть увиденной. Торлаг колебался, но начал раздеваться – неловко, будто опасаясь, что одежда вдруг укусит его. Я чувствовала, как он дрожит: от волнения, от желания, от вины перед той, чьё имя, возможно, сейчас звучало у него в голове, как заклинание.

– Помоги мне, – прошептала я, подтянув край тоги.

Он протянул руки – осторожно, как к алтарю, – и снял с меня ткань. Под ней, как водится, не было ничего. Я почувствовала, как его дыхание сбилось. Губы, неумело и торопливо, скользнули по моей коже – слишком резко. Я чуть отстранилась.

– Тише, – прошептала я, – попробуй вот так… – и провела языком по его груди, замедлив темп.

Он уловил ритм, стал нежнее, осторожнее. Мои руки погладили его плечи, мощные, будто выточенные из дерева. Его тело отзывалось, крепло подо мной, но двигался он неловко, как молодой зверь, впервые вышедший из логова.

– Расслабься, – улыбнулась я, – дай мне вести.

Он подчинился. Я легла сверху, медленно скользнула на него – он вошёл в меня, осторожно, с благоговейной растерянностью. Я двигалась в своём темпе – уверенно, размеренно, ведомая желанием и чем-то ещё… глубинным, тянущим изнутри.

Пальцы его легли на мои бёдра, потом на талию, и, вдруг – я почувствовала не только его прикосновения, но будто мои руки сами легли на себя. Мой живот затрепетал, сердце забилось сильнее, но не только моё. Я… ощущала его. Словно внутри меня – не только я, но и он. Его мускулы отзывались, как мои. Его дыхание звучало у меня в груди. Его жар становился моим.

На миг я будто вышла из себя. Я видела, как мои волосы касаются его лица. Видела себя сверху. И поняла: я смотрю его глазами.

Вскинувшись, я слезла, задыхаясь.

– Что это было? – прошептала я, удивлённо глядя в его глаза.

– Я сам не понимаю, – Торлаг тоже тяжело дышал, лицо его было пылающим, – кажется… наша нервная система как-то объединилась. Это нечто вроде контакта… через энергию, через чувства. Мой дар – ощущать чужую боль и тревогу – сработал… иначе.

– Я чувствовала тебя… как себя, – прошептала я. – И себя – как тебя. Это было… – я не нашла слов.

– Может, так проявляется новая грань моего дара, – тихо сказал он. – В прикосновении. В близости. Ты – не просто шаманка или ведьма, Тамира. Ты… как волшебный резонатор.

– А ты не боишься ведьм?

– Нет, – он улыбнулся, слегка грустно. – Но, знаешь… мне не стоило… Я обещал одной девушке на Севере, что она дождётся меня. Я нарушил слово.

Я молчала. Он оделся, не глядя мне в глаза, и вышел.