– Жукова? Это очень сильная личность, единственный, кто мог сказать Сталину «нет». Он был мужественный генерал, решительный и твердый. Москву от поражения спас Георгий Константинович. Это была палочка-выручалочка. Туда, где было труднее всего, и казалось, что поражение неминуемо, бросали именно его. Жуков был краток. Тоже обладал прекрасным математическим умом, ни один самый хваленный немецкий фельдмаршал не смог обыграть Георгия Константиновича. Логика Жукова ломала все немецкие планы и рушила все их оборонительные рубежи. В этом была сила нашего прославленного маршала.

– А говорят, что Вы спали Ленинград от голодной смерти?

– Нет, что Вы! Это заслуга не моя. В декабре сорок первого года меня отправили в блокадный Ленинград, что там творилось, представить было страшно. Голод и холод косил людей. Я ходил по улицам блокадного города и видел все своими глазами. Люди шли по заснеженным тротуарам и падали от истощения в сугробы прямо на глазах у других, и помочь им было невозможно. Истощение приобретало необратимый характер. При виде этого, волосы ставали дыбом, а сердце кровью обливалось. Город был окружен со всех сторон, и единственное, что можно было сделать, обеспечить поставку хлеба и топлива. В Ленинграде было много военных заводов, часть предприятий удалось вывезти, но в городе оставалось более двух миллионов жителей. Я предложил организовать Дорогу жизни через Ладогу прямо по льду. Но сколько нужно было иметь мужества, что бы провести машину по льду под страшной бомбежкой фашистов. Второй путь был через заброшенную узкоколейку, но это заслуга партизан, которые в тылу врага нашли лазейку для помощи осажденному городу. Многие мои родные и друзья умерли в блокаду. Чем я мог им помочь? Ничем.

Слезы вновь выступили у него на глазах. Алесей Николаевич тяжело вдохнул, глотая ком горечи, который стоял у него в горле.

– А ведь столько напрасных жертв можно было избежать! Самым тяжелым для меня стало то, что я не мог изменить решения людей, наделенных властью, но лишенных сердца, обычного человеческого сердца.

Мой собеседник замолчал. Боль бушевала в его душе. Я это чувствовал. Да, как ему тяжело пришлось в войну с таким добрым сердцем и острой чувствительностью! Понимал, что все ужасные муки народа передавалась ему, принося страшные мучения и страдания. Я решил сменить тему.

Глава семнадцатая. Сто лет одиночества

– Извините, а какую книгу вы читаете?

Алексей Николаевич очнулся.

– Книгу? А, да, книгу. Это Гарсия Маркес – «Сто лет одиночества». Интересный роман. Очень нестандартное произведение, с глубоким подтекстом. Там был один герой – полковник Аурелиано Буэндиа, – он всю жизнь посвятил революции, поднимал множество мятежей. Его заслуги высоко оценила и даже хотели присвоить ему звание генерала. Но со временем он задался вопросом, а зачем нужна вся эта гражданская война, сколько погублено человеческих душ, ради чего? Жизнь самое ценное, что дает природа человеку и неумение существовать в мире и согласии приводит к страшным последствиям, разорению и голоду. Полковник к концу жизни понял, что сражаться вместе со своим народом против своего же народа – самое неправильное, что можно сделать в жизни.

Воспользовавшись небольшой паузой я задал самый неудобный вопрос:

– Алексей Николаевич, а как Вы оцениваете Сталина?

– В молодости относился к нему с большим уважением. Лично видел, сколько сил он отдавал модернизации страны, и понимал, какую огромную пользу приносил народу. Это был деятельный человек, индустриализация шла такими темпами, какими никто в мире не мог похвастать. За вторую пятилетку экономическая мощь страны выросла в три раза. Такого рывка мало кто мог достичь, а Сталин этого добился. Он мыслил масштабно. Сказать про Сталина плохо у меня язык не повернется. Я честно трудился, добросовестно выполнял поставленные задачи и понимал, каким нужно обладать мышлением, чтобы вот так, за короткий срок, вытащить всю страну. Приклоняюсь перед ним. Он был прекрасным математиком, все просчитывал, его можно было назвать гроссмейстером высшего уровня. И ошибался редко. Единственное, что его подвело, это внутренние комплексы, которые порождали страшные эмоции. Сталин их сдерживал, как мог. Но когда собаки рвутся вперед, а им не дают выплеснуть энергию и ярость, они становятся злыми и неуправляемыми. Это подвело его. Эмоции вырывались и заливали все вокруг кровью невинных людей. Но кто больше всего страдал от этого? Сам Сталин. Он не хотел такой жестокости, но страшный демон вырывался из его далеко не плохой души. Скорее всего, проблемы шли из детства. Вспоминая цесаревича Алексея – доброго и отзывчивого юношу, – я понимал, что ему в детстве дали много тепла. Он болел гемофилией и в любой момент мог умереть от малейшей царапины. Поэтому им очень дорожили, боялись потерять. Теплота прекрасные плоды. Душа растет в тепле и ярком свете. Она больше похожа на подсолнух. Будь у товарища Сталина теплое детство, он принес бы громадную пользу всему миру. Это очень масштабная фигура, которой просто не хватило тепла. Но у Сталина было холодное сердце, и вина в этом не его. А жертвы, в которых обвиняют Иосифа Виссарионовича, действительно были, но кто больше всех виноват в этом? Хорошо ли винить одного человека, вешая на него всех собак? Но почему же остальные молчали, когда уничтожали героя революции и Гражданской войны? Завистники злорадно ухмылялись – вот, убрали выскочку. Спустя годы топор взлетит над их головами. Но тогда, в двадцать девятом году, можно было остановить Сталина и поддержать Троцкого – и тем самым спасти и свои жизни и судьбы многих людей. А не виноваты ли те, кто на каждой трибуне кричал во все горло: «Да здравствует товарищ Сталин!»? А через некоторое время стоял у выкопанного рва на опушке леса и смотрел в грязную яму, в которой предстояло закончить свой жизненный путь? Ведь всего-то требовалось не проявлять излишней лояльности и лицемерия. И, быть может, жизнь была бы другой. А старая ленинская гвардия, которая бросилась в драку за власть, могла бы посмотреть на все чистыми глазами и понять и умом и сердцем, что надо добиваться не власти, а сделать все, что возможно для народа. И тогда люди не стояли бы равнодушно на судилищах и не голосовали за вашу смерть. Там, у стены во дворе НКВД, все эти основатели советской власти поняли свои ошибки, но слишком поздно. Но, обвиняя Сталина, надо помнить, что четыре миллиона доносчиков требовали смерти своих вчерашних друзей. Про это все почему то забыли. Забыли как, сорвав горло, разгоряченная толпа орала: «Смерть собакам!». Кому требовали смерти все эти люди? Героям революции, талантливым ученым, конструкторам и музыкантам, лучшим поэтам и писателям страны, одаренным организаторам и успешным руководителям? Почему все это случилось? Сталин виноват? Да, отчасти виноват. Но главный виновник – это злоба, которая вырвалась во время революции из сознания униженных людей. Революция свершилась, и нужно было находить примирение. Но и это не главное. Причина в том, что унижение опять вернулось, а злобы много, страшно много, и ей надо найти выход. На этой злобе вырос монстр Сталина, на этом негативе он почувствовал свою безнаказанность. Я часто видел на митингах, как осуждали врагов народа, видел искореженные от злобы лица людей. Страшно было смотреть, как они требовали смерти своих вчерашних кумиров. Но больше всего меня потрясли их глаза, что-то страшное было в их взглядах, человеческого было в них очень мало, это был демон, пробужденный революцией и не насытившийся до сих пор. Но и в этой толпе я замечал людей, у которых на глазах выступали слезы, они не кричали, их душа рыдала, видя всю эту жестокость вокруг. Все винят Сталина, но ведь можно было хотя бы промолчать на этих судилищах. Но потом, в сорок первом, я наблюдал этих вчерашних борцов с врагами народа, и как они бежали, как трусливые зайцы из Москвы, бросив все на произвол судьбы. Сколько этих людей было в толпах мародеров, грабящих магазины, и паникеров, бегающих по пустой Москве с криками: «Все, конец пришел советской власти!». Сколько этих злобных душ, требующих крови в период сталинских зачисток, становились предателями Родины, и в форме полицаев вешали самых достойных граждан страны. Но я знал и других людей. Они заступались за друзей, рискуя своей жизнью, помогали родственникам репрессированных пережить самые страшные минуты в жизни, спасая их у себя дома и серьезно рискуя своим положением, а часто и жизнью. Достойные граждане страны отказывались подписывать петиции с требованием сурово наказать того или иного человека. И таких было много. Именно они в самые тяжелые моменты вставали на защиту Родины, в отчаянном мужестве бросались под танки, погибали, защищали свой народ. Сколько их было на войне, и они первыми шли в бой, не думая о себе. Их доброе начало остро переживало о судьбах близких, матерей, жен и детей. Миллионы честных людей сражались не за славу и награды, а за мир. В этом была сила народа. А сколько женщин, стариков и детей трудились в тылу! Они падали от усталости, но их доброта шептала им на ухо: «Твой сын воюет за тебя, ты устала и не можешь больше работать, но там твоей Алешка может погибнуть, если ты не сделаешь еще один снаряд». И пожилая женщина, падая от усталости, с трудом добирается до станка, чтобы выполнить еще одну норму, не ради начальства или плана, а ради своего самого родного человека и своей страны.

На глазах Алексея Николаевича опять выступили слезы. Мой собеседник знал, что говорит, в войну много ездил по заводам и все видел своими глазами. Я читал энциклопедию и помню слова, сказанные про него: «Если на фронтах войну выиграл маршал Победы Жуков, то на трудовом фронте ее одержал маршал…» Мой собеседник.

Величие этого человека возрастало с каждой минутой в моих глазах. Передо мной сидел скромный пожилой мужчина, немного стеснительный, сдержанный, очень простой в обращении, но с такой внутренней силой, что из всех своих собеседников я постепенно стал выделять его больше всех.

– Я не могу сказать плохого про Сталина при всех его недостатках. Его поступки обусловлены тем кругом, который его окружал. Преданность – это хорошее качество собаки, она всегда смотрит хозяину в глаза и ждет только команды, чтобы выполнить любое его приказание. Умение говорить правду в глаза – это достоинство, которое должен ценить мудрый правитель. У каждого из нас есть недостатки, но способность понимать людей и прощать их ошибки и промахи – это достояние сильных людей. Когда Сталин умер, меня сняли практически со всех постов. Почему-то считали, что я выдвиженец вождя, и моей фигуре не место в правительстве. Внезапная нелюбовь к Сталину нового правителя тяжело отразилась на моей судьбе. Но прошло время, и меня вернули. Почему, не знаю.

Я помню, что Хрущев выгнал из правительства всех ставленников Сталина, но толковые люди на дороге не валяются, и, конечно, все взвесив, он пригласил моего собеседника обратно, предложив пост Председателя правительства.

– Алексей Николаевич, а как вы оцениваете Хрущева?

– Никиту Сергеевича? Интересный был человек, живой такой, энергии хоть отбавляй. В какой-то мере он был мужественным человеком, хоть и с опозданием, но начал критиковать Сталина. Лучше поздно, чем никогда. Его выступление на Двадцатом съезде можно сравнить с разорвавшейся бомбой. Говорил честно о том, что было. О репрессиях, культе личности, но о свободе говорить побоялся. Мне казалось, что Никита Сергеевич хочет изменить людей, научить их говорить правду. Но в тех условиях граждане великой страны не поняли бы его. Хрущева часто несправедливо ругают, но ведь он сделал многое для страны – и спутник вывел на орбиту, и наш человек покорил космос. Это все его заслуга. А сколько невинно осужденных освободил из тюрем и лагерей! Только за это Никите Сергеевичу нужно было поставить памятник при жизни. Но ему тоже не хватило логики, его часто эмоции захлестывали, и из доброго весельчака он превращался в агрессивного человека. Что-то было в его душе нарушено, какая-то боль не давала покоя и все время срывала его на агрессию. И поток негатива перекрывал самые лучшие качества этого человека. Вскоре Хрущев так увлекся всевозможными реформами и экспериментами, что страна начала стремительно уставать от него. Поэтому члены Политбюро приняли решение отправить первого секретаря на заслуженный отдых. В октябре шестьдесят четвертого года мы так и сделали. Надо отдать должное Хрущеву – ушел он с достоинством, сказав на прощание: «То что, вы сняли меня с должности – это моя заслуга, при Сталине вас бы просто расстреляли». Никита Сергеевич ушел, а мы стояли, склонив головы от стыда, понимая, насколько он прав. И, конечно, мы должны быть благодарны ему, что тот дикий страх, который витал повсюду, ушел в прошлое.

– А что было потом?

– Дальше? Долго спорили, кто станет главным. Но две группировки не могли договориться, и в качестве компромисса выбрали Брежнева. Почему-то его никто всерьез не воспринимал. Леонид Ильич был компанейским и веселым человеком. Он обладал весьма хорошим качеством: умел понимать людей и был человечным. Тогда меня назначили Председателем совета министров. После хрущевских реформ положение в стране было тяжелым. Все экономические вопросы легли на меня. Нужно было что-то радикально менять. Еще при Никите Сергеевиче шла дискуссия по вопросу внедрения другой экономической модели управления страной. Сталинская система изживала себя, и нужны были продуманные реформы. Общество нуждалось в новых идеях. В шестьдесят пятом году в газете «Правда» вышла статья профессора Харьковского университета, экономиста Евсея Григорьевича Либермана. Она была предельно простой и понятной и сильно поразила меня. Я позвонил автору и попросил прислать в ЦК его видение реформ. Также обратил внимание на идею академика Глушко, который предлагал всю экономику перевести на полное автоматизированное управление. Но в тех условиях реализовать такой замысел было невозможно. Любая реформа требует денег, а в стране их катастрофически не хватало. Я много времени провел с Евсеем Григорьевичем. Интересный был человек. Грамотный и дальновидный. С ним было интересно работать.

– А в чем была суть этих реформ?

– Вы знаете, в чем была основная проблема нашей экономики? Главное – выпускать продукцию, согласно установленному плану, и неважно – пользуется она спросом или нет. Вторая проблема заключалась в том, что люди не заинтересованы были хорошо работать: зарплата мизерная, начальства много, и всем нужно только одно: даешь план! При Иосифе Виссарионовиче все боялись и работали более-менее удовлетворительно, но на страхе долго не продержишься, и производительность стала резко падать. Никита Сергеевич пытался изменить такое положение дел, но ему не хватало логики. Эмоции всегда портят дело. Сидя долгими вечерами с Евсеем Григорьевичем просчитывали последствия новой реформы. Я спросил его: «Во сколько нам обойдется внедрение Ваших предложений?». Он ответил: «Стоимость бумаги!». Аргумент был весомый. И я принялся за дело. Вы спросили меня, в чем была суть реформ? Отвечу.

Глаза Алексея Николаевича загорелись, лицо просветлело, возникло ощущение, что передо мной не зрелый человек, а энергичный мужчина лет тридцати. Столько энергии шло от моего собеседника, что мне стало очень тепло рядом с ним.

– Первое, что необходимо было сделать, усилить экономические методы управления. Заставить людей работать из-под палки, больше было невозможно. Главным стимулом было заинтересовать материально – рублем. Хорошо работаешь, качественно – получили премию. Плохо – ну тогда и на зарплату не жалуйся. Важно, чтобы предприятиям хотелось выгодно работать, рабочие коллективы надо было заинтересовать. Раньше всю прибыль отдавали наверх, а потом оттуда получали дотации. Получалось, что работаешь хорошо – все отдаешь дяде, а тот подумает и решит, возвращать или нет заработанные деньги. И часто получалось, что дотации шли тем, кто работает-то как раз не самым лучшим образом. Предприятиям, получается невыгодно, хорошо работать. Зачем? Работай хорошо или плохо – все будет решать дядя наверху. И выгоды никакой. Поэтому трудовые коллективы стали работать все хуже и хуже. Реформа предлагала часть прибыли оставлять на предприятиях, и они сами решали, как ее потратить – в рамках закона, конечно. Теперь на предприятиях создавались свои фонды. Первое – это фонд развития производства. – И мой собеседник, положив книгу на скамейку, поднял правую руку и загнул большой палец. – Фонд материального поощрения. – И загнул второй палец. – Обязательные премии сотрудникам за эффективный труд. Вот представьте, ваша зарплата – сто пятьдесят рублей. Вы работаете хорошо, и вам выдают премию рублей тридцать. Доплата неплохая. Рабочий работает на станке – зарплата сто восемьдесят рублей, но он хочет заработать больше. И пожалуйста, предприятие дает ему такую возможность. Зарплата двести пятьдесят рублей, а то и выше. Рабочему интересно? Выгодно? Конечно. Теперь его материальное благополучие зависит от него самого, от того, как он будет работать и какая будет производительность труда. Третье. – Алексей Николаевич загнул средний палец. – Фонд социально-культурного поощрения. Что это такое? Предприятие откладывает деньги на строительство собственных пансионатов, профилакториев, санаториев, где смогут бесплатно отдыхать все его сотрудники. Из этого фонда можно строить детские сады, дома культуры, спортивные сооружения. Четвертое. – Он прижал безымянный палец. – Фонд жилищного строительства. Очень важный. У людей не было своего жилья. Многие ютились в переполненных коммунальных квартирах, некоторые – и таких было немало, – жили в бараках и общежитиях, и вопрос с жильем стоял очень остро. Чтобы заинтересовать людей хорошо работать, предприятие теперь само может строить дома и поощрять лучших работников собственной квартирой. В сельском хозяйстве мы стали закупать продукцию по более высокой цене – в полтора-два раза выше, чем прежде. А если продавали продукцию сверх нормы, стимулировали льготами на покупку запчастей, техники и давали право колхозам и совхозам снижать ставку подоходного налога с крестьян. Это подняло материальный уровень колхозников, где зарплаты были ничтожно малы. Но вот сравни. Вначале шестидесятых труженики села получали по двадцать-тридцать рублей, вначале семидесятых зарплата выросла до ста двадцати-ста сорока рублей. Прибавка все-таки существенная. Плюс в деревне начали строить клубы, школы, детские сады, а лучшие колхозы умудрились возвести свои пансионаты в Крыму и Сочи. Людям стало выгодно работать. Чтобы облегчить работу предприятий, мы снизили объем отчетной документации. Потом провели реформу управления народным хозяйством. Создали три уровня управления. Министерство – объединение – предприятие. И ликвидировали все лишние структуры. Очень много управленцев направили на предприятия. Зачем содержать огромный бюрократический аппарат, который занимается не делом, а производством ни кому не нужных бумаг? Сэкономили большое количество средств и направили много высвободившихся сотрудников на предприятия, где так не хватало людей. Все это стало мощным рычагом роста экономики страны. В период шестьдесят шестого по семидесятый года по темпам роста экономики мы были на первом месте в мире, каждый год по семь с половиной процентов ВВП. Таким темпом шла еще только Япония. Наша экономика за пятилетку выросла наполовину. Благосостояние народа росло, жилищное строительство набирало такие обороты, каких еще никогда не было за всю историю страны. В Западной Сибири наши геологи нашли огромные запасы нефти и газа. За пять лет разработок добыча нефти выросла в десять раз, а газа – в сорок. Вот это были темпы!

Глаза Алексея Николаевича светились гордостью за страну, за людей и те возможности, которые сулила стране реформа профессора Либермана.

– В шестьдесят девятом году мне удалось убедить итальянцев построить самый крупный автомобильный завод в Европе, и возвели его за два года в городе Тольятти. Потом автогигант КАМАЗ в Набережных челнах, много заводов по производству бытовой техники. Но… – И тут глаза Алексея Николаевича потухли.

– Что – но? – осторожно поинтересовался я.

Лицо моего собеседника потемнело, передо мной сидел пожилой человек с болью в душе. «Какая разительная перемена! – подумал я. – Как можно все-таки сломать человека, обрубить ему крылья и разрушить надежды, которыми он так горел?» Тяжело вдохнув, посмотрел на Алексея Николаевича. Великий организатор молча переживал свою главную трагедию жизни.

– Реформы шли успешно, темпы экономического роста были просто ошеломляющие, люди загорелись, они поверили власти. Те, кто трудился хорошо, стали жить более-менее зажиточно, почувствовав вкус к работе. Ведь как это хорошо, когда твой честный труд оценивают по достоинству! Но события в Праге подорвали мои позиции. В Чехословакии люди выходили на демонстрации за новый экономический курс, желая построить социализм с человеческим лицом. Нужно было всего-то пойти на уступки в экономических вопросах, но руководство партии всерьез напугалось. У нас во власти всегда были люди, которые боялись свободы, и они внушили Леониду Ильичу страх перед событиями в Праге, истерично крича с пеной у рта, что нужно вводить войска для подавления антисоциалистического заговора. А вполне справедливые требования трудящихся братской страны сумели завернуть в упаковку империалистической провокации. Брежнев долго колебался, но под напором консерваторов дал согласие на военное решение. В Прагу вошли танки. Я был против такого развития событий, и многие члены Политбюро обвинили меня в малодушии и поощрении контрреволюции. В сознание наших людей пробуждали ненависть и злобу, послышались отголоски Гражданской войны. Мне было искренне жаль Леонида Ильича – это решение вызвало в его душе боль. Его добрая душа сопротивлялась, но Политбюро только нагнетало истерию. Я хорошо знал, что Генеральный секретарь хотел построить доброе общество, такое, какое хотела его чуткая натура. Но окружение умеет играть на эмоциях и, главное, страхе. Леонид Ильич сильно переживал события в Праге, внутренне он был против того, что там случилось после ввода войск. Но Политбюро решало все, а не один Генеральный секретарь. Прага стала главной причиной того, что реформы начали буксовать, а потом и вообще сошли на нет.

Алексей Николаевич тяжело вдохнул, видимо, виня себя, что не проявил характера и воли, чтобы продолжать реформы любой ценой. Я посмотрел на этого интеллигентного человека, и мне показалось, что это и правда, сын Николая Второго. Сильное внешнее сходство, аристократизм, воспитанность, сдержанность, тактичность – и такая кристально чистая открытая душа. Много ли таких людей на свете?

– А почему все называли вас счетоводом? – осторожно поинтересовался я.

Мой собеседник загадочно улыбнулся.

– Счетовод. Это так меня Иосиф Виссарионович назвал. Дело было в сорок восьмом году. Шло заседание ЦК, когда оно закончилось, все стали расходиться, а Сталин громко окрикнул меня: «А ты, Косыга, мой всесоюзный счетовод, останься!». Так прозвище надолго и пристало. Много позже я узнал, что тогда Иосиф Виссарионович спас мне жизнь. После заседания ЦК многих арестовали по Ленинградскому делу. Моя участь была предопределена. Но Сталин в последнюю минуту изменил мою судьбу. Почему, я не знаю. Жизнь тогда не стоила и ломаного гроша. Но математикой я горжусь. Она позволяет все просчитывать и поступать в жизни разумно. Даже думаю, что в руководители стоит брать людей только с математическим умом, тогда не будет возможности плести вокруг них интриги и заговоры… Реформы не пошли, потому что консервативная часть Политбюро была напугана свободой. А если предприятия станут самостоятельными и рабочие станут определять сами их политику, то, как они станут относиться к социалистическим идеям? Консерваторы вытащили самые провальные лозунги из прошлого и опять начали пугать общество ревизионизмом и бить себя в грудь, призывая сохранять чистоту ленинского учения. Смешно было на них смотреть, они и статей Ленина особо-то не читали, но говорили красиво, как истинные знатоки марксизма-ленинизма. Далее пошли трения с министерством обороны. Военные постоянно требовали увеличения затрат на оборону. Я понимал, что гонку вооружений мы не выдержим. Надо уметь эффективно тратить деньги, а не пускать все на наращивание гор оружия. Пытался всех убедить, что чрезмерные траты на вооружение подорвут экономику, что тратить на оборону нужно определенный процент от ВВП и ни в коем случае его не превышать, что наша оборона должна целиком зависеть от ситуации в экономике. Но в дело вмешалась негативная историческая память. Все хорошо помнили Великую Отечественную, ее ужасы стояли у всех перед глазами, дикий страх повторения того, что было в первой половине сороковых, диктовал одно, лучше сидеть голодными, но смотреть на мирное небо. Военные победили. Но, мне не смотря ни на, что удалось убедить Леонида Ильича сделать первые шаги к переговорам с Америкой и начать политику разоружения. Надо научиться доверять друг другу и жить в мирном сосуществовании двух противоположенных систем. В это время у Брежнева случился инсульт, и он стал постепенно терять контроль. Консерваторы давили на свое. Вскоре я понял, что реформам приходит конец. Ничего не осталось. Все рухнуло. Все работы остановлены, а все лучшие начинания попали в руки людей, которые их вообще не хотят. Лучших специалистов, с которыми я разрабатывал материалы съезда, отстранили, и призвали совсем других. Реформам нужно было продолжение, так как экономика хоть и развивалась, но темпы снижались, и это был тревожный сигнал. Необходима была глобальная модернизация экономики. Но в семьдесят четвертом году произошла самая главная ошибка, которая потом больно ударит по всему будущему страны. На закрытом заседании Политбюро, обсуждалось важнейшая тема, как будет развиваться экономика дальше. Я предлагал сделать упор на промышленность и научно-технический прогресс, а мои оппоненты предлагали сконцентрироваться на экспорте в Европу нефти и газа, а с этих доходов покупать на Западе все, что нужно стране. Я был категорически против таких предложений. Мне было непонятно, зачем заранее обрекать великую державу на роль сырьевого придатка Запада? Ведь в то время наша экономика была вполне конкурентоспособной. Теперь я догадываюсь, что некоторые влиятельные люди в Политбюро заняли прозападные позиции. Я не могу этого понять. Но это было концом всей нашей системы. Именно тогда мы и отказались от модернизации страны. Это была даже не ошибка – это было предательство, за которое будущим поколениям придется дорого заплатить. Но меня никто не слушал. Считай свои цифры, счетовод, и не лезь везде со своим особым мнением. Тогда наша страна стала супердержавой, и этот статус дорого всем нам обошелся. Пришлось раздавать кредиты друзьям. Оказывать всем военную помощь. – Вьетнаму, Кубе, Египту, Судану, Ираку, Анголе, Мозамбику, Ливии, Чили, и еще много-много кому. Деньги все уходили и уходили. Братские народы брали кредиты, оружие, товары, но не спешили ничего возвращать. Так мы разоряли свой народ ради безумной идеи построения социализма во всем мире. Я всеми силами боролся с бюрократизацией, но все возвращалось к старому, росло число чиновников, всевозможных отчетов и показателей. Везде пошли приписки. И это время было еще периодом стабильности. Сколько раз я предупреждал членов Политбюро, что нет такого понятие «стабильность». Не может человек все время стоять на месте, тем более государство. Не нужны липовые успехи на бумаге, нужно развитие, новые идеи и обязательно заинтересованность людей. Но когда все хорошо, кто будет слушать предупреждения об опасности? Так стабильность превратилась в застойное болото, из которого не вылезти. Ведь чем дольше стоишь в теплой комфортной трясине, тем глубже она засасывает, и когда придет время, будет сложно спастись. К тому же еще произошли события в Кабуле – непонятно откуда взявшиеся революционеры свергли нашего союзника в Афганистане. И заявили о построении в стране социализма. Нам ничего не оставалось, как их признать. Очень скоро там пошли внутренние разборки, и нас стали втягивать в их проблемы. Я убеждал всех, что не надо посылать войска в Афганистан. Но я оказался в одиночестве – опять со своим особым мнением. Войска вошли в Афганистан. Для престижа и пропаганды социализма взяли на себя организацию Олимпиады. С самого начала не нужно было ее затевать, очень затратная статья для бюджета. Но престиж супердержавы требовал жертв. Я видел, что страна катится вниз, и скорость падения будет только набирать обороты. Бил набат, пытался объяснить. Но члены Политбюро были лишены математического ума, они умели все перевести на эмоции, яркие лозунги, которых больше никто не слушал. Болото стало быстро поглощать страну. Я был серьезно болен и опустил руки, зачем бодаться с каменной стеной? Вокруг Леонида Ильича образовался круг удобных людей, с подобострастием смотревших ему в рот. И умный, добрый человек, уставший от своих болезней и изнурительной работы, стал верить им. Мне было искренне жаль его: ведь человек трудился, пережив инсульт и несколько инфарктов. Но никому не было дела Брежнева, каждый решал свои задачи, пользуясь слабым здоровьем Генерального секретаря и его страшной усталостью. На нервной почве мое здоровье пошатнулось. Я не мог спокойно пережить гибель своего главного детища – экономической реформы. Отдыхал в Карелии, любил кататься на байдарках по ее быстрым рекам. Был август, грело теплое солнце, я плыл по реке, работая веслом. Какая в Карелии природа! Высокие сосны, живописные берега, множество порогов на реке, чистейшая вода. Скоро будет поворот, а за ним откроется новая панорама! Взмахиваю веслом и чувствую сильный удар по голове, что-то лопнуло внутри, в глазах все потемнело – и я теряю сознание. Мой помощник вовремя заметил случившееся и успел вытащить меня из холодной воды. Так у меня произошел инсульт. Все от нервов. Меня отвезли в больницу, хорошее лечение дало результаты, на этот раз вроде обошлось, но после каждого заседания Политбюро мне становилось все хуже и хуже. Я понял, что началась травля. Было ли мне обидно? Нет. Что можно ожидать от людей, у которых нет в душе доброты. Они пришли и ушли, оставив после себя пустоту. Обидно было за народ, который спокойно смотрел, что творится наверху. Равнодушие народа началось именно с того момента, когда сорвались реформы профессора Либермана. Я вышел из состава Политбюро, покинул свой высокий пост. Для чего быть ширмой и прикрывать не лучшие дела людей с подобострастными глазами и черствой душой? Ничего хорошего впереди не видел. Как счетовод, просчитал все последствия, и от этой страшной боли холодным декабрьским вечером я умер. Через несколько дней был день рождения Генерального секретаря. Поэтому о моей смерти просто никому не сообщили, а когда прошли пышные торжества, меня без лишнего шума проводили в последний путь. Все, что происходило, потом я видел с небес.