Читать книгу: «Журавли летят на юг», страница 2

«Возвращение»

…сон. Сравнимый с видением из молодости.

Есть такие места, куда попадаешь между Навью и Сном.

Мы ехали в каком-то автобусе по бескрайним зеленым полям и лугам от травы и кустарников, моей родины с прозрачным небом.

…Небо. Откуда в аду такое голубое небо?

И вместе с кем-то. Только я не знал того и не помнил кто он.

Автобус был тоже бескрайним и бесконечным, со многими пассажирами сидевшими и стоявшими, бесплотными тенями.

Автобус без номера и определённого маршрута, ехавший в никуда.

И летела долгой скатертью дорога, под колёса чудного транспорта.

А пока он путешествует, я должен, обязательно должен вспомнить всё, что случилось со мной.

Сначала вспомнилось это:

…Кот, лежа на полу, весь хищно подобрался.

Словно готовясь сжатой пружиной к прыжку ловли мыши.

Или видя что-то невидимо жуткое в реальности.

Потом кот превратился в огромного бенгальского тигра.

Как было тогда:

В индийском торговом центре, куда приехал передвижной зоопарк.

Я ради любопытства, проходя мимо рядов с торгашами, заглянул туда. Конечно, было многолюдно, в том центре, что не протолкнуться толком и жара. А внизу в подвале, где и был устроен зоопарк, там было прохладно от всей продувной вентиляции.

Скользя взглядом по разным зверям от панд до мангустов, заметил тигра.

Он тоже увидел меня. И так мы смотрели друг на друга, некоторое время, глаза в глаза. Потом он оскалился, показывая здоровые клыки.

Не знаю, что он разглядел во мне.

Когда я повернулся спиной, желая уйти, раздался треск раздираемой сетки хлипкого вольера тигриными когтями.

Я кинулся бежать вон из подвала, пытаясь спастись от тигровых лап и клыков. И спрятаться за дверьми, неважно какими, ведь у тигра нет рук, чтобы открыть замки.

Дело было дрянь, людей было много, но тигр не обращал на них никакого внимания, и не отставая, гнался за мной огромными скачками.

И только за мной!

Я орал и кричал от ужаса, но люди не ведая мой язык, и не зная о сбежавшем тигре, ничего не понимали, что твориться.

Наверно думали, что очередной обкуренный мужик бегает и вопит по залам. Как назло двери не закрывались, или просто были стеклянными и раздвижными, возле которых навалилась куча уже очнувшихся посетителей! Я заметался по залу, ища какой-то выход из ада

Ага, вот снова стеклянная дверца.

Я забежал внутрь и понял, что оказался в тупике.

Помещение оказалось техническим и замурованным, без второго выхода.

Что делать, твою ж ты мать?!

В нём находились большие железные ёмкости, не знаю с чем, под два метра высотой. Залез на одну из емкостей, понимая, что тут от тигра спасения нет. Так как, эти звери прыгают свободно, и без разбега, на такие высоты. На ёмкости валялась маленькая железная бочка.

Хоть какое-то оружие, и подобрал её.

Принимаясь обходить ёмкость по кругу, готовясь к защите: хоть один раз, да ударю по морде!

Тигр ворвался в тех. помещение, но не успел ничего сделать.

Следом за ним забежали рабочие с зоопарка и усыпили, наверно усыпили.

Не знаю, меня трясло от всех треволнений.

Да уж, а кота вроде звали Мардук.

Только остался он «там» с Сатром.

А я куда потом делся?

Так и припомнилось всё по порядку.

Мои странствия по «беспредельной» с Гусоином, ну черт—демон такой, которому меня в бессрочное услужение отдали.

Только я сбежал от него вскоре.

Или не вскоре. Впрочем неважно, ведь там не такое линейное время как здесь, на планете земля. Об этом позже.

Так вот, этот чёрт, в натуральном смысле слова, иногда выпускал меня из мешка погулять на веревке, сторожившей меня также на привалах.

Я не знал, где мы были, в каких слоях и уровнях «беспредельной» Нави бродили. Было всё равно и безразлично.

Я не смотрел по сторонам.

Равнодушие пеленало меня в серый кокон из пыли сфер Нави, и такой же мохнатый, как веревка—охранитель косматого чёрта.

Я не знал ничего этого; да и не очень-то стремился узнать.

Куда идти – известно—неизвестно, за что спасибо «беспредельной».

А если ты, умирая от голода, нашел лепешку, то негоже сетовать на отсутствие халвы. Ешь и помалкивай, как говориться.

Обманывая сам себя – я все равно обманываюсь сам. Сам.

Хочется всё время назад, туда, в «темноту» без звуков.

И темнота милостиво приходит ко мне.

…В ту в нескончаемую ночь Путника снова мучили кошмары видений.

Своды мраморной гробницы смыкались над ним, и старательные каменщики закладывали дверь, плеща цементным раствором; лишь маленькое окошко покуда оставалось свободным.

Сквозь него Идущий видел, как в небе вместо солнца скалится в злорадной ухмылке шипорогий череп демона Аваддона.

Путнику временами казалось: его место – там, в земном саркофаге, в подземелье монастыря, скрытом под мраморными стенами.

Он уже давно там, спит без сновидений, а по «беспредельной» бродит лишь его неприкаянный призрак, навеки опутанный миражами чужой, или своей памяти, засунутый в мешок черта—демона…

Человек, человек ли, сущность ли человека, или уже тень ли от сущности, напомнило себе, что оно вроде живо. И невесело рассмеялось… если бесплотные сущности могли ещё смеяться…

…Темнота. Тишина. Покой. Ничто.

А вот уже – не тишина. Звук. Поющей Тибетской чаши. Издалека. Из светлого далёка, из Индии. А вот трещит буддистским варганом странный напев, постукивает палочками бамбуковых нунчаков. Ближе, ближе…

И уже Рядом…

Тишина. Но темноты больше нет – ушла куда-то, наверное.

Камень. Вокруг – камень. И над головой – тоже.

Сверху неуверенно сочится серость. Это свет.

Такой свет, когда наступает предрассветное утро сразу после ночи.

А ещё такой бывает свет перед затяжным дождём.

Впрочем, неважно, свет как свет.

Совсем рядом – руку протяни, достанешь! – грязные циновки.

Это пол. Такой пол. Чуть дальше – круглый блин из камня; на блине стоит кувшин. Глиняный, кособокий. Такие в Индии ещё делают.

Ага, вон, еще дальше – дверь, собранная из каких-то совершенно немыслимых обломков дерева.

Кажется, что-то подобное он уже видел. Серость, плоские камни, узкое оконце и – дверь—уродина. Где такое уже было? Или не было. Не знаю.

Нет, и не вспомнить.

Снаружи доносятся голоса. Люди. Разговаривают.

О чем – не понять. Люди…

А сам он – кто? Человек? Да, наверное.

Руки ползут по телу, щупают, трогают. Руки.

И тело, по которому они шарят. Наверное, где-то есть и ноги.

И голова. А вот на теле обнаруживается шрамы.

Под ключицей, и на плечах.

И еще один, выше, прямо на горле. Шрамы хочется чесать.

Ну и ладно.

Удивление уходит вслед за темнотой.

Он – человек. Это точно. Бывший Человек – и все?!!

Нет ответа. Только гулкая пустота там, внутри, где должен лежать этот самый ответ. Ну его в баню.

И вновь – тишина. Темнота. Вернулась.

– Нет, больше не приходи! Помню, я вспомнил! Где это было, – больше всего Путнику хотелось бежать отсюда.

Ноги, ноги лучшего бегуна из Индии – где вы?!

И конечно бежать со всех ног и сил, если они есть у обескровленной сущности.

Но сейчас, когда в намертво замурованной гробнице, куда заточил его издыхающий Аваддон, со сборищем демонов, обозначился крохотный просвет, мышиная нора, щелочка наружу, – Путнику стало страшно.

Так узники дуреют от глотка свежего воздуха, кричат, хватают стражников за руки, моля вернуть их в привычный смрад и мрак.

Или это просто предсмертный бред и снова кошмары из прошлых жизней… или может просто надо выйти для побега отсюда.

– Беги отсюда голыми ногами, прямо сейчас, без носков и сапог! – и пришедшая мысль из «ниоткуда» оказалось положительной: верёвка—охранник, или лярва—присоска в форме которой она воплощена, была изодрана в клочья и на ниточки.

Что-то или кто-то сполна поделился с ним энергией, чтоб осуществить побег из заточения Нижних Миров.

– Когда я с ним только расплачусь за всё, – мелькнула мысль у Идущего. – Если даже после смерти, и на уровнях смерти, он помогает мне. Значит, мёртвых не существует, совсем что ли. И нет смерти?!

Но его ещё что-то держало, не давая уйти с «беспредельной» окончательно

Может ещё не хватало Синергии, для последнего рывка на волю.

Его вело то же чувство, которое позволяло ему отныне безошибочно открывать призрачные переходы, находить дорогу в незнакомых местах Нави, за десятки и сотни парсеков определять, в какой стороне находится нужный ему Город – и, как выяснилось теперь, нужное ему место в его цели. А может вёл его незримый Дух. Кто знает об этом? Да никто…

Местом оказался, бывшем раньше целебным, испоганенный Источник Рода. Пришлось взяться за труд его очищения

Путник взмолился к своему спасителю:

– Эй, как там тебя, дух или не дух? А помоги мне, ради свободы!

Дух мастера согласился, и закипела работа.

Цепочка предыдущих воплощённых жизней оказалась довольно длиной и тяжелой, но благодаря умелым действиям ведущего Мастера и Путника, они умудрились из той давней истории, негатив перевести в позитив, меняя полюса. То есть, изменив структуру «воды» зараженной нечистью, превратили её в целебный источник для всего Рода.

Затем последовательно проведя через омовение в нём всех ныне живущих и уже ушедших в мир иной, Путник испытал внезапное облегчение.

Это была трудная, но столь необходимая и благостная часть работы, результатом которой «тело» очистилось от всей скверны заклятий демонов.

Но уже сам этот факт его порадовал. Лед тронулся.

Потом появятся и силы и Синергия. Восстановиться кристалл осознания.

Надо сказать, что во время проработки работа велась во всех направлениях и по всем фронтам.

Целебный источник принял всех.

И ныне живущих и уже ушедших. И не только.

Они прошлись по всем людям, которые, так или иначе, играли в его родовых воплощениях какую-то роль.

Теперь в его Душе нет ни обид, ни каких бы то ни было сожалений о прошлом. Всё забрал и переработал Источник.

И это также стало результатом серьезных изменений в жизни

энерго—инфо—тела проявленной сущности в Нави.

И снова путник принёс благодарность своему мастеру—учителю за помощь и прощаясь с ним. Только надолго ли…

Такие Источники есть у каждого мало—мальского фамильного Рода.

Только почти никто не знает об этом.

И вдруг, откуда ни возьмись, возник как чёрт из табакерки, чёрт Гусоин.

Его хозяин. Отыскал по следам, и за ним прискакал на своих копытцах.

Только не хозяин ты ему больше. Сил и энергии теперь у него много чтобы сразиться не с одним, а с целым сонмом чертей.

Пришлось объяснять ему на пальцах, и прощаться с этим миром:

– Спасибо тебе, Гусоин. Низкий поклон, ибо без тебя я никогда не достиг бы понимания простой истины: можно возвести гробницы и дворцы, обойдясь без каменщиков или зодчих; можно воскресить мертвых и похоронить живых, швыряя жизнь со смертью игральными костями;

можно откачать полностью всю энергию, но нельзя человеческую сущность сломить и поставить на колени, и заставить петь песни твоим демонам, если я! – я сам, не захотел петь им песни! Это единственное, что путник может сделать сам, и только сам, находясь в вашем рабстве.

Только одно ты не смог вплести в ткань изысканного унижения надо мной – это кровь моего сердца, мои видения, рожденные из тех глубин, куда я сам редко осмеливался заглянуть.

Все ложь: походы и завоевания, падения и взлеты, годы и расстояние, имена и громкие титулы – всё в мире ложь, кроме этого!

О, мой бывший повелитель – прости и прощай.

Всё, уходи к своим родным чертям!

Да пришла пора, наконец, было уходить и ему в свой мир.

…Путник зажмурился, потом медленно завертелся на месте, вспоминая осознанные ощущения… почувствовать, увидеть, нащупать, в какой стороне лежит дорога… дорога домой… только его дом где, и кто подскажет из ныне живущих и там и здесь.

Кто запомнит и вспомнит подобное…

Да ещё – испуг того мига, когда оторопевший чёрт—демон Гусоин видел такое впервые на своей чёртовой жизни: там, куда указывал Путник в последний раз, астральный эфир заплясал киселём открывающегося прямого перехода в Средний Мир.

«Странник в странной стране»

Крик – как у младенца, родившегося на свет.

Только запоздалый. Глаза открываются. Видят. Старца видят.

Сухого, жилистого, с родинкой над верхней губой, из которой растут жесткие черные волоски.

Старец сидит напротив, почесывает ухо, и глядит прямо.

Очертания раздваивались и двоились в калейдоскопе.

Или это моложавый граф Виландия. Или старец, из «беспредельной», вроде последнего привета с того света.

Или всё-таки тот знакомый, который еще в театре помог, а после дуэли, человека в госпиталь приволок на себе.

А ещё у него наколка на руке.

Странная. Как у странника в той жизни.

Так и не узнать правды.

На него он глядит – старец или граф.

На человека.

– Наконец-то ты пришел в себя, – улыбка играет скупым рассветом на морщинистом лице.

– Я… пришел… – слова выходят чужие, натужные, от них першит в горле, и человек на время умолкает, откашливаясь.

Грудь саднит; это неважно. Важно другое. Понять и узнать.

– Кто я? Ты старик, или тот знакомый граф из театра?

– Кто ты? Или я?

– Одно время тебя звали Джоником, сталкером проводником Зоны.

Но ты задушил это имя собственными руками.

А еще раньше, если мне не изменяет моя старческая зонная память, ты называл мне другое имя – Идущий Впереди по Небу, бродяга и дуэлянт.

…Я сидел на троне, и думал свои, совсем не благостные мысли.

Ибо грешен я, и грешен сам весь мир, в котором я проживаю.

Стою где-то на краю.

Только где он край?

Мой собственный край.

Сидел в нужнике больничном, и думал.

Если было чем думать и задуматься, да и место было подходящее для этого. А трон это так, для сарказма.

Ведь тогда фаянсовых унитазов не было, а существовали в употребление вот такие сиденья в форме царского трона.

Я Виландию после этого спрашивал, что со мной было, зачем в монастырь меня отдавал.

Он и рассказал вслед за тем. Ты лежал и болел, метаясь в бреду.

Видно крови потерял через край. Хотели тебе свиную кровь влить местные лекари эскулапы, но я не разрешил.

Потом вдруг отключился и не дышал. На три дня уходил.

И не приходил в себя.

Думали, уже умер, пора заказывать погребение в гробнице при часовни и замуровывать тело без эпитафии.

Потом вроде задышал, закричал страшно—страшно – и очнулся.

Так что никуда я тебя не отдавал. Почти всё время возле койки дежурил.

Значит всё привиделось! – и моя пьянка с Сатром, и монастырь,

и меч Иштен Кардъя. Обряд «перехода» для погибшего Андреса и Мардук, кот учёный.

Но я же помню это как случилось, вот как сейчас.

Не стал Виландии рассказывать о том, всё равно не поверит, а если поверил бы, что это изменило бы.

Лишь палые листья носит постылый ветер по тротуару.

И я сидел погруженный в думы думские.

Всё когда кончается.

Всё, всё есть в мире, всё что захочешь.

Только нет в нём того что нужно мне.

Всё суета сует, мирская тщеть и пыль бытия.

Вот кто принуждает людей проваливаться в сон, впадать в кому, а потом заставляет проснуться, очнуться через времена – если это не самих божьих рук дело?!

Только люди думать об этом не хотят, занятые личными делами.

А это уже дело рук дьявола, он поглощает всех в свою грешную рутину

Потому все свойским делом и заняты: и боги, и дьяволы, и паства со своими пастырями.

Бог ты или не Бог – Сатр?! Забери меня отсюда.

Теперь это уже все равно.

Ничего ведь не изменишь? – да, путник и странник?

Странник… страна… странно. Очень странно.

Страннику в странной стране странно.

Там, внутри, в пыли и тишине «беспредельной» бродил – я?

Да, наверное.

И в подземном бункере Зоны – тоже я?

И здесь сижу на троне – я? Только какой из нас троих – настоящий?

Я—здесь полагаю, что я; а что полагают я—там, и я—очень—далеко?

Но ведь реальности разные для каждого из моего «я», и поскольку мертвых не существует…

Зри в корень: в корень проблемы, в корень прожитой жизни, в корень истории событий – тогда может станет чуть понятней.

И всё вновь стояли тяжким строем пласт незавершённых задач, для моего бренного тела, за каким-то хреном закинутым в мир ренессанса.

Впрочем, отчаиваться, равно как и впадать в уныние, не стоило.

Я еще поброжу по Испании, и поищу все ответы на них. Я должен найти. Должен! Иначе просто и быть не может!

«Найти – что?» – сам себя спрашиваю, или кого-то?

Ответ невидимо свернул за поворот аллеи лечебницы и удрал, громко клацая кошачьими когтями по булыжной плитке, лишь оставив пару черно—белых шерстинок на колючих ветках дендрария.

Пора было Идти. Дальше.

Наведывался туда, в ту самую гробницу, ради интереса, представляя как, смиренно тут покоюсь, а где-то в «беспредельной» неприкаянно ходит моя сущность, вечным рабом низших сущностей демонов.

Да уж, неприятное чувство.

А если б я очнулся уже замурованным в стене?!

Суровая строгость мавзолея подавляла и вызывала невольное благоговение. Казалось, сам Огнь Небесный стеснялся светить здесь в полную силу, дабы не нарушать торжественную гармонию вечного покоя.

Багровый купол венчал полированные стены серого, в тонких золотистых прожилках, мрамора, и стражами застыли вокруг недвижимые свечи кипарисов, чья темная зелень и неправдоподобно четкие, резко очерченные тени внушали людям суеверный трепет.

Пусть усопший почивает в мире – аминь.

Кое уже почили в мире господнем.

Аминь, и ещё трёхкратное аминь.

Как прощальный залп из оружия, над президентской могилой солдата

Удачного убитого и похороненного.

Вот только ноги отказывались подчиняться, идти назад в лазарет.

Все время сворачивали обратно, к мавзолею.

Человеку временами казалось: его место – там, в саркофаге, в подземелье, скрытом под мраморными стенами; он уже давно там, спит без сновидений, а по земле бродит лишь его неприкаянный призрак, навеки опутанный миражами чужой памяти…

Человек напомнил себе, что он жив.

И невесело рассмеялся…

– А ведь действительно хорошо сделали, или сделано будет, – думал странник, глядя на суровую гробницу, последнее пристанище мертвых. – Никакой помпезности, показной пышности – на что они усопшему? Строго и величественно.

Хорошо. Вот только… хотя бы одно что-то могли все-таки написать!

Хоть один… одну строчку! Впрочем… ладно.

Может быть, тот, другой, так завещал, тот будущий Джоник.

Или не завещал. Не знает он, этот странник доподлинно.

…Потом, после посещения гробницы, провалился в сон без снов.

Как я каким-то образам очутился и вновь стою там, в «беспредельной».

Стройка не стройка, грузовик вахтовка вез от одного объекта на другой.

Странное место. Всюду разруха, как после войны или катаклизма.

Или другое.

Операционная реанимации.

Всё белом бело, запорошенная белым кафелем и краской, словно засыпанная в застывшем снегом.

Жизнь утекает сквозь время, просачиваясь каплями жидкости из промывателя.

Тикает нитеевидный пульсом на аппарате искусственного дыхания, с мониторами датчиков вокруг стола.

Кто и что я делаю здесь.

Прорывается сквозь наркоз.

Деловито журчит вода в водостоке, где-то не закрытым краном рукомойника.

Ей дело нет до всего, она течет себе и журчит и журчит, песочными часиками, падая вниз.

Остро пахнет кровью, болезнью, и чем-то еще неуловимым в операционных.

Наверно нашатырём, спиртом, формалином, или наркозом, не знаю.

Или всем сразу.

Тихо суетятся врачи, в белых полумасках, скрывающие их лица.

Да они просто смешны, мать вашу…!

Спасают они…. Просто смешно. Кого и от чего.

От смерти?!

Смерть приходить ко всем.

И только бог дает временную отсрочку.

Сатр Смотрящий на Вечность с Мардуком, вместе они наблюдают за мной исподтишка сверху.

Проступая рисунком знакомых очертаний во прошлых видениях, через белый, опять же, потолок с нестерпимым светом слепящих плафонов.

Что вам надо от меня? Ответьте? Черт побери!

…. И снова улица ночная где-то в мегаполисе.

Освещенная огнями тысячью реклам и мчащихся автомашин по навесным пролётам дорожных развязок.

Я стою прямо посреди неё, этого огромного проспекта.

Свет лазерного жара от бегущих экранов на стенах высоток бьет в глаза.

Толпа, нет потоки, идут сквозь меня, безумных, одурманенных городом, людских особей.

Я не понимаю их язык.

Пытаюсь протиснуться наперекор, толкаюсь локтями, сшибаю кого-то, извини так надо, но все равно получается вязко, утопая в трясинной топи.

И я чувствую, как трясина поглощает меня…

Путник заснул сидя, и сейчас, упав набок, основательно треснулся головой о камень. От чего и проснулся и выругался матом.

– Твою ж ты мать – еще раз повторил Идущий, потирая ушибленное место. – И приснится же такое!

Солнце успело закатиться за вершину Нарыш—Тау, и снежная татарская чалма, которую гора носила с неизменным достоинством, была уже не розовой, – серо—лиловой она была и есть, и продолжала быстро темнеть.

Сумерки стремительно падали на горы, или гору, серым саваном, обещая скорую ночь.

Пора было идти, по зову сердца и долга. За всеми ответами.

Путник тяжело вздохнул, встал и шагнул в кромешную тьму подземелья…

Раз—Два—Три шага – и темнота сомкнулась вокруг.

Беспределами.

– Кто я… скажите мне, кто я?!

– Выдающий—Себя—За—Пророка, улю-ль-азм рассуля; маленький Джоник, глупый сын своего рода, ветвь от дерева гордых обитателей севера…

– Где я?! Где он, этот, который выдаёт себя за пророка?!

Нет, и не слышно ясного ответа.

Лишь хихикает махонько насмешник—невидимка:

– В преддверии райских садов ада, в странной стране, дружище – а хуже места и не сыскать, хоть век сыщи, да не сыщешь!

Тьма обступает, морочит, приникает тесными объятиями нелюбимой женою, на зубах хрустит противной мукой, а где-то неподалеку капли воды долбят темя вечности: иже, еси, на, небеси, отче, наш… ты, гроза, гроза всех богов…

Капли? Воды?! Откуда…

Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.

Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую – темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим…

Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.

Так было и есть изначально.

Надо было Идти.

Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.

…Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом – и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.

Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.

Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.

Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания – а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.

Я стоял нелепой, закованной в металл статуей, посреди райских пределов, и не знал: тосковать ли мне за тьмой подземелья Испытания «беспредельной»?!

Тьмой, из которой родился свет, как уже случалось некогда с мирозданием; да и со мной, как однажды бывало.

Или обождать чуть…

Память подсказывала свидетелем, заслуживающим доверия: никакой доспех не надевал.

Я не брал его с собой, не просил Виландию помочь мне застегнуть пряжки и затянуть ремни; я не облачался во все эти зерцала, оплечья, наручи, поножи, не обвивал талию поясом с бляхами, не украшал голову прорезным шлемом.

Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.

И тем не менее – творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.

Я готов к бою.

Я – потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.

Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.

Не смешно ли? – оголенный боец в ратном снаряжении!

Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!

…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.

Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.

Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?

Меньше, чем ничего.

Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.

Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.

Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.

Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?

О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!

Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.

И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.

Я шел, не разбирая дороги, держа ладонь на рукояти клинка.

Легкий скрежет латной перчатки о костяные накладки рукояти, хруст травы под сапогами, звяканье наруча, когда он краем цеплял поясные бляхи – странная, противоестественная гармония царила в этом хаосе звуков!

Трели птицы бормотушки – и скрежет, воркотня голубей – и хруст, шелест крон под ветром – и звяканье… суфийский напев бытия!

Уж лучше бы меня ожидала тьма кромешная со скрежетом зубовным, мрак тысячи опасностей, чем этот волшебный Эдем, где волей—неволей приходится чувствовать себя захватчиком, не прошеным гостем, а он, как известно, хуже иблиса!

Я наклонился и мимоходом сорвал нарцисс.

Сунул было за ухо и, наткнувшись на шлем, устыдился.

«Только раз в году нарциссы украшают грудь земли – а твоих очей нарциссы расцветают круглый год…»

Воспоминание отрезвило, я бросил цветок в душистую тень олеандра и двинулся дальше.

Без цели; без смысла.

В метелках дикого овса, осыпая серую пыльцу, щеголями площади Мюристана бродили голуби. Ворковали, топорщили перья, терлись клювами в любовной игре. Ближе всех ко мне прохаживался крупный сизарь с алой полоской вокруг шеи, более всего похожей на коралловое ожерелье.

– Мир!.. мрр—амр—мр… – кошачье пение издавал он, и все топтался на одном месте, отпрыгивая, возвращаясь, кося на меня влажной бусиной глаза.

Я пригляделся.

У лап голубя извивалась пестрая гадюка, один укус которой отправляет человека к праотцам верней, нежели добрый удар копья.

Змея вязала из себя замысловатые узлы, но жалить не спешила; и уползать не торопилась.

– Ми—и—и—ир… мр—мр—я…

Вот оно, или она – Сущность эгрегора христианства.

Меч – под маской мира.

Волшебная Птица Гамаюн с ленцой топталась по упругому телу гадюки, кривые когти не по—голубиному хищно прихватывали змею, вздергивали над землей, чтобы тут же отпустить, дать наизвиваться вдоволь – и снова.

Тихое шипение вторило нежному мурлыканью, кораллы на шее птицы Хумая отливали рассветной зарей, а остальной стае дела не было до забав вожака.

– Кыш! – довольно глупо сказал я. – Кыш, зар—раза!

Голубь, только голубь ли, являя собой образец послушания, оставил змею в покое (та мигом юркнула прочь, исчезнув в зарослях), легко вспорхнул крылышками и уселся ко мне на плечо, обратившись в здоровую птицу похожую на орла.

– Кыш… – беспомощно повторил.

Гамаюн незатейливо потерся головкой о назатыльник шлема.

Щелкнул мощным клювом, норовя ухватить кольчатый край.

В ответ я дёрнул плечом, желая прогнать назойливую орлиную птицу, но земля вдруг ринулась прочь, вниз, в пропасть, а небо ударило в лицо синим полотнищем. Расплескивая пену облаков, я мчался в вышине вольным соколом, надзирая, как внизу стелятся реки и озера, холмы и долины, города с многоярусными крышами домов и зелёные поля, острые шпили храмов с крестами, судоходные каналы, обсаженные деревьями…

Я знал откуда-то: только захоти – и всё это станет моим.

Я стану всем, стану холмами и долинами, домами и людьми в них, стану сродни Еноху, который долгожитель, Сын Неба и пророк—рассуль Идрис:

и даже больше в сравнении с владыками иных держав.

Мне предлагали величие без границ и пределов.

Искренне.

Я зажмурился. Ну почему, и причём здесь я?!

Зачем я вам всем понадобился, простой бродяга, избравший долю искателя приключений?

Почему вы не даете мне умереть, отказывая в последнем утешении отчаявшихся?!

В те горькие минуты, когда душа моя, брала своего обладателя за глотку и гнала прочь от благополучия, заставляя бороться за справедливость мечами оскорбленных!

Да, иногда мне хотелось надеть венец «как все» и перестать быть скитальцем, ибо я втайне знал: такого не может произойти никогда…

И не потому, что венец мне заказан.

– Ми—ир—рра… – разочарованно проворковал ветер.

Я вновь стоял на земле, а Гамаюн—Хумай, Голубь—Мира религии Христа, спрыгнув с моего плеча, вразвалочку заковылял прочь.

Орлиная стая ждала вожака.

Хумай – птица, предвещающая счастье в иранской и арабской мифологии, а также в мифологии народов Средней Азии – волшебная птица—феникс, или вещая птица. Одновременно термин означал вид птиц, определяемых, как птиц—падальщиков – сипы или грифы.

Считалось, что она делает царём человека, на которого бросает свою тень от крыльев. Имя «Хомаюн» в персидском языке означает: счастливый, августейший. Существовало поверье, что убивший птицу Хумай, умрёт в течение сорока дней.

Из-за цветущей мушмулы выскочил заяц.

Принюхался, вытягивая мордочку, и дробно рванул в лощину, где мне почудилась серая тень.

За ним вылетела добрая дюжина приятелей – длинноухих, с куцыми хвостами—пуговками; и зайцы скатились вниз по склонам, топча клевер—пятилистник, будто совершенно не нуждались в удаче.

Солнце полоснуло их семихвостой плетью, прежде чем зверьки успели скрыться от моего взгляда, и заячьи шкурки запылали в ответ шафраном, а на ушах блеснули серебром длинные кисточки.

Минутой позже в лощине раздался тоскливый волчий вой.

Он разрастался, ширился, тёк унынием, захлестывая окружающий меня Эдем. Истошному вою вторил барабанный перестук.

Невидимые для меня лапки колотили в невидимые стволы, полые изнутри. Барабаны деревьев гремели все громче, и вой звучал все громче, превращая день в ночь, а солнце – в луну, пока не оборвался на самой высокой ноте.

Я шагнул к спуску в лощину, плохо понимая, зачем это делаю – и споткнулся…

Степь раскинулась вокруг меня: степи, где пасутся стада белых баранов раскосых людей, и степи пустыни в оазисе, где смуглые народы в тюрбанах разводят отары черных баранов.

До самой Шины, на чьи великие стены никогда не поднимался враг.

Ноги вихрем несли меня по ковыльным просторам, заставляя петлять меж сопками, шуршать в озерном камыше, бешеным соглядатаем наворачивать круги вдоль крепостных стен… люди, кони, юрты и палатки, стада и табуны, башни и рвы. Все это предлагалось мне.