Батифон

Этот аттракцион под названием "Великолукский мясокомбинат №2"³, в совдеповском простонародьи именуемый "американские горки", эпизодично всплывал в сознании каждый раз, когда возвратно-поступательные движения, считающиеся апогеем отношений двух людей, достигали, наконец, кульминации и развязка наступала моментально, без всяких переходов. Конечно же, со временем события эти стали приобретать довольно ощутимые грани и детали, тем паче, что происходили теперь реже, оставляя больше времени для анализа и расширяя пространство наблюдений. Уходило время физкультурных прыжков через снаряды, впоследствии называемые "козлами", рыцарям с присущим им пафосом и талантом вешать на уши развесистую клюкву предпочитались их "кони", обладающие добродушным нравом и твёрдо знающие предназначение своей природной жеребцовской неутомимости. По мере углубления ощущений и приобретения ими оттенков и полутонов взамен молодёжных остроты и прямолинейности, начала проявляться и лирическая составляющая этого, казалось бы, обычного рефлекторного процесса. Простое общепринятое название "оргазм" становилось совершенно не информативным и слышалось как ответ "солнце встало" на вопрос о прогнозе погоды. Теперь эпитеты и описания наполнялись жизнью и это было не начинающее отдавать обыденностью "я кончила", а очень яркое восприятие, рисующее образы, достойные палочки Басё, которой он писал хайку на песке. Мозг вдруг становился соцветием, конвульсии тела сопровождались ускоренным раскрытием его бутонов и опаданием лепестков, оставляя эхо угасающих вибраций и послевкусие аромата, растворяющегося в образовавшейся пустоте, которая могла заполниться какими-то картинами, всплывающими из глубин подсознания. Предваряло это разливающееся по телу тепло и утрата физических границ из-за чего забывалось дышать, ослепительная вспышка Большого Взрыва заполняла всё, что ещё недавно делилось на составные элементы и одновременно становилась всем, сотканное из моментально ставших порхающими бабочками клеток тела пространство пульсировало, рождая на несколько тягостно-сладких мгновений новую реальность, как будто ангелы приоткрывали полог, скрывающий необозримый, состоящий из звёзд и тишины, невероятно живой бесконечный космос, где всё было ЧУДОМ и сама ты, растворенная, была ему причиной, и смыслом, и сутью. И любые попытки задержаться в этом невозможном и одновременно единственно возможном мгновении, сотканном из дыхания вечности были обречены на провал, потому как напоминали потуги покорителей неба, похоронивших свои идеалы в конструкторских чертежах и безумных формулах. Бабочки разлетались в необъятные вселенские дали, взмах крыла последней из них запускал удары сердца, и ты стояла с сачком посреди остывающего великолепия созвездий в недоумении и растерянности, замечая, как одна из звёздочек упала и превратилась в слезинку на появившемся лице. И гулкое эхо глубокой благодарности за возможность исчезать напоминало о только что прожитом…

__________________________________________

…Итак, я начинаю…

Черный пес Петербург – морда на лапах,

Стынут сквозь пыль ледяные глаза.

В эту ночь я вдыхаю твой каменный запах,

Пью названия улиц, домов поезда.

Черный пес Петербург – ночь стоит у причала,

Завтра в путь, я не в силах судьбу отыграть.

В этой темной воде отражение начала

Вижу я, и, как он, не хочу умирать…

Покрытый многочисленными царапинами и шрамами бронзовый шар около метра в диаметре, заполняя собой пустоту, размеренно описывал круги в пространстве между софитами и сценой. Если бы не закрепленный на нём канат, уходящий другим концом в тьму потолочного закулисья, то шар мог, казалось, летать как стимпанковский НЛО над залом и сценой Лужников, собравших в этот декабрьский вечер накануне годовщины крушения одной из мировых империй многочисленную серую толпу зрителей, зевак и тех, кто за компанию. Присутствующие по большей части принадлежали к поколению, не изуродованному неизлечимо, канувшей в лету диктатурой, именем которой и по сей день названы некоторые городские объекты и площади. Так и не привыкнув к красному знамени в своих руках, эти юноши и девушки несли полотнища белые, с аббревиатурой, совершенно ничего не говорившей обитателям остальной планеты, но при этом являющейся в разлившемся вокруг межвременье иконой и символом наступившей внезапно никогда не пробованной на вкус свободы, которая подавляющим большинством была принята за волю со всеми присущими этому понятию разрушительными качествами.

Над толпой висела пелена тумана состоящая из смеси сигаретного дыма и испарений бенгальских огней, разбросанных в этом живом море как некие маячки, указывающие на сопричастность тому, о чем пел стоящий на сцене человек. Зелёный свет прожекторов, расположенных у него за спиной, казалось, пытался оживить серо-черную паутину действительности цветом долгожданной и никак не наступающей весны новой жизни, которая больше походила на промозглый и ветренный декабрь, соответствуя времени года. Но, поддавшись настроениям, царившим в этом месте и в это время, он тускнел и растворялся, наполняясь цветами мрачными и грязными, придавая происходящему характер безысходной ледяной глубины. Потные блики на плечах и руках артиста, похожего на небритого депрессивного интеллигента в круглых несуразных очках (образ достаточно распространённый теперь повсеместно), лежали липкими пятнами, выхватившими фрагменты мокрой серой майки, серебряной цепи с крестом и ремня, перекинутого через плечо и державшего гитару. Крики, свист и пьяное улюлюкание зала начали разбавляться простым гитарным боем, балалаечностью поведения задававшим ритм этому хаосу звуковых волн и органично вписавшемуся в канву. Человек в очках кашлянул в сторону, продолжая размашисто и нервно бить по струнам, и это простое движение, напоминающее падение ножа гильотины, невольно выполняло роль взмаха дирижерской палочки, побуждающей тысячи рук подняться над головами и хлопать в такт. Средь волн раскачивающихся под музыку тел появлялись огоньки зажигалок как поминальные свечи рождающейся заново стране.

Артист приблизил лицо со скатывающимися по нему каплями пота к перемотанному изолентой микрофону, прикрыл уставшие глаза и…

…Пронизывающий ночной ветер, ставший с закатом так и не поднявшегося солнца полновластным хозяином в этом разрезанном на куски, как большой пирог, городе, пустился в разгул. С завываниями и пугающим свистом забияка нагло одергивал и подталкивал задержавшихся редких прохожих, которые спешили укрыться в складках обшарпанных шинелей стоявших плечом к плечу пехотинцев – зданий. Им было невдомек, всем этим людям, испуганным не столько поведением ветра и слепотой фонарей, которые только и могли теперь, что отражаться в потухших окнах, сколько безмолвным свинцовым равнодушием покрывающейся белой холодной пылью родиной, ставшей теперь матерью – отказницей, что ветер – хулиган состоит в сговоре со всеми домами и переулками города. И как бы ты ни спешил и не надеялся на защиту того, кто выглядел и долгие годы считался родным домом, как бы ни пытался спрятаться, гранитный ветер перемен пробирал без труда до костей, выдувая последнее тепло из человеческих душ и подготавливая их к временам смутным, где каждый приходил к осознанию пропитавшей страну и воспаляющуюся в эти дни истины – человек человеку волк. Как бы ни ужасало то, что обнаруживались в себе черты этого дикого, чтящего только свои законы, зверя, вынуждавшие подчиниться набирающей силы зловещей свободе – у любого обитателя обнажившихся враждебностью каменных лесов выбор был невелик. Над прахом и разлагающимися трупами серебрянного века, золотой эры и увядших средь железобетонных постаментов цветов раздавался вой, предвещающий шабаш тёмных сил, по обыкновению своему собирающихся на Литераторских мостках, могильные плиты которых были единственным наследием, сохраняющим человеческое лицо таким каким его задумывал Творец. Ставший полем битвы духа времени и бессмертных душ этот город превращался в котёл, наполняемый новыми резонами, запахами, взглядами, слезами, отражениями, сердцами, чужими людьми, не понимавшими его тайны, а посему и лишенными способности стать частью его, хоть и считали иначе. Ветер же беспрепятственно играл на украденной губной гармошке лестничных маршей в мёртвых ныне парадных, где совсем недавно грезившие подростки зачинали рок-группы на скрипучих, как фанерный тарный ящик, гитарах. И дешёвый портвейн пел им дифирамбы, наполняя собой не только идеи, но и роты квартирных поклонников, расширенными глазами пожирающие всё это запрещенное великолепие. И звуки неясной природы как мыши выползали из разных углов по ночам, прислушиваясь к воспоминаниям Медного Всадника о том как начинались эти берега, и ностальгия была сымпровизирована им на трубе джазовыми нотами, падающими в бьющиеся о гранитные голенища парапетов волны Невы. Невидимая рука мягким движением перемешивает времена и чаяния, мечты, беды и лишения, ослепительные победы и сверхчеловеческую стойкость, революции и войны, архитектуру прошлого и туалетную макулатуру сегодняшних дней, всё то, что составляло и составляет жизнь, судьбы и смерть, и любовь, и счастье и восхищение. Заглядывая в водоворот, поднимающий на поверхность одно и поглощающий другое легко увидеть идущих в обнимку Набокова с Мандельштамом, которые читают стихи куполу Исаакиевского собора, приветствующего отблесками утреннего бронзового солнца золотую листву, и еще не совсем трезвого Есенина, что-то весело кричащего им из окна напыщенного «Англетера», ругающегося из соседнего номера за беспокойство в такую рань Антона Павловича⁴ в смешном ночном колпаке; Вера Фёдоровна⁵, с присущей ей артистичностью разговаривает с распустившимися как розы, которые кидали на сцену поклонники, кочанами капусты, украшающими площадь перед собором, хоть остывшее лето и заставляло сомневаться в урожае; спешащий на службу в Русский музей Казимир Малевич, будучи уже не совсем здоровым, все же решит остановиться и сделать графитовый набросок в акварельном альбомчике профиля БГ, медитирующего на бортике фонтана в Летнем саду на вчерашний полуденный выстрел Петропавловской пушки; с жаром доказывающий преимущества резной майолики на куполе Соборной мечети усатый керамист Ваулин, придерживая одной рукой шляпу, другой размахивает чертежами перед носом улыбающегося академика и крестьянского сына Михайла Ломоносова, который предпочитает мозаику из цветного стекла собственной разработки; протоирей Смирягин Григорий Александрович лупит по раскрасневшимся ушам колодой карт сидящего на кортах гопника, проигравшего в «штаны», тяжелый золоченый крест раскачивается перед носом продувшего, намекая на переменчивое настроение фортуны; на Фонтанке с гандолы Харон закидывает сети в мутную воду в надежде ловить человеков, но вытягивая её жмурится от ослепляющего, дергающегося в последней пляске зеркала корюшки; бабы с вёслами танцуют любовь с героями войны и труда на стрелке Васильевского острова, находя в этом виновной весьма непонятную весну, а старый дворник, тряся сжатым в кулаке картузом, кричит на них по-матушке из-за перепачканной гипсом брусчатки, которую теперь надо «щётками отдраивать»; жмурясь на докучливое неласковое солнце одним глазом, Витька Цой наблюдает на слетающуюся на Невский стаю сапог, Леблон дергает его за рукав куртки, торопя заскочить в прожорливую глотку станции метро, потому что огромная чугунная туча угрожает излить гнев дождём – потоком на вечно суетящееся человечество и Димка(7) уже распугал всех кошек с крыш громом, а флейты водосточных труб, как смиренные девы, готовы принять; Анна Ахматова в больших пекарских рукавицах с трудом достаёт из пылающего жерла промышленной печи форму для выпекания, Менделеев, которого приходящие за жмыховыми 125ю граммами люди, продрогшие на улицах, ставшими зимним кладбищем, по-свойски называют Иванычем, широкой лопатой-ножом кроит ещё не остывший кирпич стоя у разделочного стола с весами и маленькими гирьками; «Александр Яковлевич, голубчик, – убеждающе-возбужденный голос городского щеголя Пушкина раздаётся из открытой двери модного ателье,– мы же обсуждали с Вами эту деталь. И сошлись на том, что фрак будет синего бархата, а не брусничный с искрой, как у какого-то гоголевского помещика!», потомственный мастер портной Розенбаум быстро кивает начавшей лысеть головой и настойчиво внушает клиенту, убедительно бурча в усы, что этот яркий цвет – последний писк в высших слоях Лондона, старательно скрывает при этом тот факт, что его обманул поставщик тканей, являющийся по совместительству шурином, будь он неладен; генерал-адмирал Апраксин упорно, как и подобает человеку военному, торгуется с щуплым узбеком в засаленной тюбетейке за торпеду ароматной дыни, преуменьшая словесно её размеры и сомневаясь в медовой сладости, но по доброте душевной не жадничает и, шутливо грозя пальцем всё же соглашается на цену; прощальным костром догорающей эпохи взметаются над Смольным алые знамёна и невысокий коротышка в кепке горячо и твёрдо чеканит картавые слова о свободе, нищете, хлебе и братстве, стоя на скамье, на которой сидит Гумилёв и удивленно смотрит на трагедию, разыгравшуюся на Марсовом поле шахмат, недоумевая как такое могло получиться; академик Павлов выгуливает пекинесов с вечно недовольными кукольными мордочками, переходя Банковский мост под равнодушными взглядами золотокрылых грифонов, останавливается и, воровато осмотревшись, пишет на одной из колонн ограды Экономического Университета заранее приготовленным мелом «О где же ты, Европа?»; дядя Миша⁶ режет на саксе кропотливо сотканное атмосферное полотно, над которым потрудились виртуозная гитара Сашки Ляпина и Курылёв с псалтерием⁷, барабанщики вбивают сваи, и новый, уж точно правильный мир, куда интереснее чем тот, с которым мы так боимся расстаться, чернеет чужими словами о любви и свободе, Екатерина оборачивается у дубовых дверей Мариинки на зелёный свист весны, салютующей о полном распаде мира; предчувствуя беду, в церкви Шостакович зажигает свечи и глядя на прыгающие огоньки в отражении стёкол его очков светлейший князь Меньшиков ощущает спящее на груди одиночество, отчего внутри ноет и скребется тоска, и я, слыша клавиши- чайки, прохаживаюсь по помещению ночного Пулковского аэропорта в ожидании своего рейса на Мурманск, и никак не решаюсь подойти к голове продавщицы, раскачивающейся китайским болванчиком в окошке сигаретного ларька, чтобы спросить, где же всё таки похоронен Последний Герой Звезды По Имени Солнце; высокий крепкий парень тянет за руку девушку с взъерошенными волосами в короткой темной юбке, говоря: «Идём, заяц, наша приехала», моргающее им из темноты стекла зелёным глазом такси пыхтит горячими облаками на фоне февральского грязного неба, лениво посыпающего землю необычайно белыми снежинками, девушка оглядывается на ходу, ловлю большие карие улыбающиеся глаза и…