Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны

 
Придем, воспоем же пред Господом,
Возликуем пред твердыней спасения нашего,
Встретим его благодарственными приношениями,
Восславим его радостными песнопениями.
Ибо Господь – великий Бог,
Великий Владыка над всеми богами…
 

Все оставались до праздничного кидуша^[21]. Монтефиоре часто задерживался на час-два послушать беседу или почитать ученые книги. Для своего класса он был знатоком и эрудитом. Он запомнил кое-что из дядюшкиных наставлений и прибавил к этому то многое, что вынес из долгих часов, проведенных за чтением. Однако сам он осознавал, что до настоящей учености ему далеко. Однако он любил знания и общество знатоков и часто вступал в ученые дискуссии и продолжал их на обратном пути домой.

Когда в 1862 году умерла его жена, Монти построил в Рамсгите еврейский богословский колледж ее памяти и нашел некоторое утешение среди ученых и древних книг и рукописей, которые он же им подарил. На холодном кентском мысу он воссоздал маленький Иерусалим.

Однако творение его рук ненадолго пережило своего создателя. В конце века колледж закрылся после скандала с участием нескольких студентов. (Их обвинили в поступках, недостойных будущих раввинов и джентльменов.) Его миниатюрный Колледж Всех Душ Праведно Усопших сломали. Построенные им дома обветшали и развалились. Его дом снесли, а в поместье теперь общественный парк.

Синагога же стоит, все такая же красивая, хорошо сохраненная, но редко посещаемая. Ряды сидений пустуют в тишине. Наверху, у восточной стены, возле ковчега, стоит огромный обитый кожей трон с глубокими морщинами от времени и износа. Глядя на него, невольно ловишь себя на мысли о том, что в те времена на свете все-таки были великаны.

Глава 6
Дамасское дело

5 февраля 1840 года бесследно исчезли отец Томазо, монах капуцинского монастыря в Дамаске, и его слуга Ибрагим. Начали поиски в еврейском квартале, и 9 февраля схватили брадобрея с одной из беднейших улиц квартала по имени Соломон. Его били и пытали, пока не вырвали признание в том, что ему заплатили 300 пиастров за то, чтобы он убил монаха, и взяли его кровь для приготовления мацы – пресного хлеба, который едят на Песах. В качестве соучастников он назвал Аарона и Иосифа Арари, Иосифа Леньядо, Моисея Абулафию и других – почти все они были зажиточными еврейскими купцами, видными жителями Дамаска. Они были известны всем евреям города, и, вероятно, их имена первыми пришли ему на ум. Последовали новые аресты. Новые избиения. Новые пытки. Новые признания. И новые аресты. Прежде чем закончилось следствие, в тюрьме оказалось более ста человек. Среди них было пятьдесят три ребенка в возрасте между четырьмя и восемью годами, которых 28 дней продержали в цепях на хлебе и воде в расчете на то, что их удастся заставить признаться в том, что им хоть что-то известно о преступлении.

Это, можно сказать, была худшая мука, хотя и физические пытки были и без того чудовищны. Заключенных пороли кнутами, срывая куски мяса с тел. Им сдавливали головы так, что глаза едва не вылезали из орбит. Загоняли шипы под ногти. Заставляли стоять без сна несколько дней подряд, а если они засыпали, их будили штыками. Другие пытки не поддаются описанию. И они признавались. Признания плохо совпадали друг с другом, но тем не менее убедили губернатора Дамаска Шериф-пашу в том, что виновные у него в руках.

Но где же тело Томазо? Где же его кровь? До Песаха оставалось еще шесть недель, и, если кровь взяли на мацу, значит, она должна где-то быть.

Впервые в использовании человеческой крови в ритуальных целях римляне обвинили ранних христиан. Христиане, в свою очередь, обратили обвинение против евреев. Еще в 1247 году папа Иннокентий IV осудил кровавый навет, признав его беспочвенным наговором, но на протяжении всех веков к нему прибегали раз за разом с ужасными последствиями. Уже в 1911 году в России судили Менделя Бейлиса по обвинению в ритуальном убийстве. В данном случае нетипично то, что обвинение предъявили в мусульманской стране. Но в 1840 году Сирия, номинально входя во владения султана, на самом деле находилась под властью паши Мухаммеда-Али, правителя Египта и французского протеже. Более того, европейцы обладали правами экстерриториальности в Леванте. Томазо, хотя происходил из Италии, был монахом французского монастыря, и французский консул Ратти-Ментон подстегивал и направлял следствие в нужную ему сторону.

Затем вызвали астрологов. Они подтвердили показания брадобрея Соломона и для убедительности назвали еще несколько видных дамасских евреев в качестве убийц слуги монаха. Однако вещественные доказательства по-прежнему отсутствовали. Но 2 марта, через 25 дней после исчезновения Томазо, обнаружилась улика.

Мурад эль-Фаллат, один из слуг Арари, заявил, что на самом деле это он убил монаха по приказу хозяина в присутствии других обвиняемых, а останки сбросил в канализацию. Хотя его слова противоречили показаниям Соломона, Шериф-пашу и Ратти-Ментона это не волновало. Они перекрыли водопровод, обыскали канализацию и возле лавки мясника в грязи и отбросах нашли остатки хрящей, мяса и костей – и кусок ткани, обрывок, как им показалось, монашеского капюшона. В Дамаске не нашлось врачей, которые бы вне всяких сомнений установили, чьи это останки – животного или человека, а если человека, то именно отца Томазо, и никого иного. Один врач сказал, что это баран. Ратти-Ментон, однако, удовлетворился тем, что это останки священника. Он велел собрать их и похоронить с приличествующими христианину обрядами.

Сирийским властям думалось, что дело практически закрыто. Но где же кровь? Шериф-паша с новой яростью обрушился на заключенных. Тюремщики опять взялись за палки и штыки. И вновь полились признания. Кровь в бутылке у Моисея Абулафии, сказал один. Тогда Шериф-паша взялся за Абулафию, но тот все отрицал. Его избили палками по пяткам. Сто ударов. Двести. Тысяча… но все без толку. Наконец, под новой пыткой он, задыхаясь, пролепетал, что бутылка лежит в ящике в его доме. Где в доме? В каком ящике? Абулафия был слишком слаб, чтобы ходить, и четыре солдата отнесли его в дом. Стали искать ящик. Нашли только крупную сумму денег. Абулафия надеялся, что губернатор удовольствуется деньгами вместо крови. Но Шериф-паша, на которого наседал Ратти-Ментон, был настроен слишком решительно, чтобы остановиться даже за взятку. Абулафию тут же отнесли назад в тюрьму. Там из него чуть не выбили последние остатки жизни, пока он не согласился принять ислам. Двое заключенных умерли под пытками. Остальных Ратти-Ментон потребовал казнить.

Дамасские евреи пришли в ужас. Те, кто мог, бежали. Остальные сбились в кучу, беспомощные, обезумевшие от страха. Султан был слишком далеко, чтобы чего-то добиться. От Мухаммед-Али-паши помощи ждать было нечего. А сами они были слишком сломлены, слишком слабы и слишком малочисленны.

В довершение всего родосских евреев – Родос тогда входил в состав Османской империи – обвинили в похищении и убийстве в ритуальных целях ребенка-христианина. Там судебное следствие все же установило истинные факты дела и оправдало евреев, хотя некоторым из них пришлось посидеть в тюрьме и испытать на себе избиения и пытки. Следствие заняло несколько месяцев, и все это время антиеврейские настроения были очень сильны. В Бейруте и Смирне прошли погромы, и дамасские евреи жили под дамокловым мечом массовой резни.

В феврале и марте британская пресса эпизодически сообщала новости о постигшей их беде. В апреле в контору фирмы «Н.М. Ротшильд» пришел призыв о помощи от главного раввина Константинополя с изложением хроники событий. Барон Лайонел сразу же озвучил его на заседании Совета представителей британских евреев.

Заседание проходило в Гровенор-Гейте, в доме сэра Мозеса Монтефиоре на Парк-Лейн, под председательством Джозефа Гаттереса Энрикеса. Среди присутствующих, помимо Монтефиоре и Лайонела де Ротшильда, были Джейкоб Монтефиоре, Исаак Лион Голдсмид и его сын Фрэнсис, А.А. Голдсмид, Дэвид Саломоне (будущий лорд-мэр Лондона), Мозес Мокатта, Айзек, Генри и Луис Коэны, С.Дж. Уэйли и Хиам Геделла. Одни были из ашкеназов, другие из сефардов. Почти все приходились родственниками Монтефиоре. Также присутствовал месье Адольф Кремьё, ведущий французский юрист и будущий министр юстиции, вице-президент Центральной консистории французских израильтян (примерный французский эквивалент Совета представителей британских евреев). Президентом консистории был (и остается) представитель семейства Ротшильд.

Делегация в составе Энрикеса, Ротшильда, двух Монтефиоре, трех Голдсмидов и Дэвида Саломонса обратилась к лорду Палмерстону на Даунинг-стрит. Палмерстон отнесся к ним с большим сочувствием и пообещал применить все свое влияние, чтобы воздействовать на султана и Мухаммед-Али-пашу для свершения правосудия.

Австрийский консул в Дамаске господин Мерлато сострадал и оказывал помощь евреям и более чем скептически глядел на тактику Ратти-Ментона и все его манипуляции с этим делом. Австрийский канцлер Меттерних направил письмо Мухаммед-Али-паше, призывая его к милосердию.

Паша, обеспокоенный создающимся давлением, обещал провести непредвзятое расследование. Кошле, французский консул в Александрии, выразил протест, и свой голос к нему прибавила в Париже клерикальная партия депутатов. Расследование отменили.

Лондон был оскорблен. Вопрос поднимали в палате общин, и сэр Роберт Пиль^[22] потребовал, чтобы правительство оказало давление на сирийские власти ради торжества справедливости. По всей стране поднимались протесты. 3 июля многочисленная демонстрация прошла у Мэншн-Хаус^[23]. Среди выступавших были лорд-мэр сэр Чепмен Маршалл, Джон Абель Смит^[24], Сэмюэл Герни, Дэниэл О’Коннелл и поэт Томас Кэмпбелл. Оратор за оратором поднимались, чтобы осудить дамасские зверства и выразить свои симпатии евреям. Но симпатий было недостаточно.

Монти, который к тому времени сменил Энрикеса в качестве президента Совета представителей, постановил, что осталось только одно – лично встретиться с Мухаммед-Али-пашой. Кремье согласился ехать вместе с ним.

В 1833 году Мухаммед-Али-паша захватил Сирию, отобрав ее у своего турецкого государя. Через семь лет провинция восстала против его правления, и султан, увидев возможность отомстить за прежнее поражение, двинул войска на юг, но снова был разгромлен. Его флот сдался. Его армию загнали в Анатолию. Ему пришлось обратиться за помощью на Запад. Палмерстон, обеспокоенный французским вмешательством в египетские победы, твердо решил приструнить Мухаммед-Али-пашу. 15 июля в Лондоне была подписана Конвенция по умиротворению Леванта между Великобританией, Россией, Австрией и Пруссией. Эта конвенция поставила Мухаммед-Али-паше ультиматум – уйти из Анатолии и помириться с султаном, либо ему придется иметь дело с альянсом европейских держав. Чтобы продемонстрировать серьезность намерений, Палмерстон приказал военной эскадре под командованием адмирала Стопфорда блокировать сирийское побережье.

Вот в такой-то напряженной и сумбурной ситуации Монтефиоре и готовился к своей миссии. Его вновь принял Палмерстон и пообещал ему любые рекомендательные письма, а незадолго до отъезда его приняла у себя королева. 4 августа в сопровождении леди Монтефиоре и группы специалистов по восточным делам и других помощников он высадился в Александрии.

Он сразу же поспешал встретиться с главными раввинами города, чтобы узнать новости из Дамаска, и посетил британского консула полковника Ходжеса, а также французского, австрийского и прусского консулов и в конце направился в русское консульство, но оказалось, что консул уже в кровати и спит. Монтефиоре вернулся к себе в гостиницу в 2 часа ночи и встал через три часа. В восемь часов утра, одетый в платье шерифа^[25] лондонского Сити (эту честь ему оказали за несколькими годами ранее), в сопровождении полковника Ходжеса он явился к Мухаммед-Али-паше.

При нем была длинная петиция, однако паша принял его без большого энтузиазма и в этот раз и во все другие, которые ему удалось устроить. Мухаммед-Али был готов разговаривать на любую тему, только не о Дамаске, и в конце концов Монтефиоре собрал консулов всех главных европейских держав, кроме Франции, и представил свою петицию через них. Это произвело немедленный эффект, и паша предложил отпустить заключенных евреев из тюрем и забыть всю эту печальную историю. «Они хотят замести под ковер это чудовищное дело, – сказал Монтефиоре. – Я на это никогда не пойду».

Он провел уже две недели под жгучим солнцем Александрии, бегая от консула к консулу, из дворца во дворец, устраивая встречи, составляя петиции, и все это практически без толку. Мысль о дамасских пленниках не давала ему покоя. Надвигалась угроза войны, и все это вместе – напряжение, зной, общее чувство фрустрации – высасывало из него силы и терпение.

Тогда Кошле выдвинул план. Он предложил, чтобы паша заявил, будто бы Томазо убили те евреи, которые умерли в застенках, по каким-то своим личным мотивам, а тех, кто уцелел, выпустил как невиновных и сделал публичное заявление о том, что в еврейской религии нет разрешения использовать человеческую кровь. Монтефиоре на миг лишился дара речи. Ни за что не согласится на такой план, вскричал он. Не позволит, чтобы людей, которые уже мученически погибли, вдобавок обвинили в преступлении, которого они не совершали, да и не могли совершить.

Его объяли такие горькие чувства, что он хотел было пойти прямиком к паше и высказать ему все, что думает. Кремье удержал его. Британский флот находился у побережья возле Бейрута, собираясь высадиться. Это было не самое подходящее время для демарша.

Лето становилось все жарче и душнее, но Монтефиоре все носился туда-сюда по жаре. Леди Монтефиоре падала в обмороки и слегла с лихорадкой, которая лишь усилила тревоги ее супруга.

Началась лихорадочная дипломатическая активность. Капитан британского корабля «Беллерофон» явился к сэру Мозесу и предложил доставить его с помощниками на борт; он в любой момент ожидал начала военных действий.

Сэр Мозес остался. Напряжение немного спало. Он снова пришел к паше, и на этот раз его приняли даже с некоторым радушием. Сэр Мозес напомнил о петиции, которую представил почти четыре недели назад. Паша уверил, что не забыл о ней. Он непременно распорядится освободить заключенных. Сэру Мозесу этого было мало, он хотел правосудия для несправедливо обвиненных и наказания для реальных виновников. Но понимал, что освобождение заключенных – это лучшее, на что он может надеяться в данной запутанной ситуации. На следующий день паша подготовил соответствующий фирман. Доктор Лоу, секретарь сэра Мозеса, знаток арабского, обратил внимание на то, что заключенных не освобождают как честных людей, а даруют прощение. Сэр Мозес, сказал он, ни за что на это не согласится – признание невиновности жертв лежит в основе всей его миссии. Паша решил не вступать в дальнейшие дискуссии и тут же внес изменения в документ. 5 сентября пленники получили свободу.

Когда сэр Мозес явился к Мухаммеду-Али, чтобы поблагодарить, его отвели в сторонку и спросили, не может ли он оказать одну маленькую услугу. Египет, сказал паша, часто заказывает вооружение из Британии, которое поставляется с задержками, может быть, потому, что производители не уверены в его платежеспособности. Так вот не может ли Монтефиоре выступить в качестве своего рода экспортного банка-поручителя. Паша заверил его, что ему никогда, никогда не придется делать никаких авансовых платежей, он просто будет гарантировать поступление средств. Монтефиоре не хотелось соглашаться, но он сказал, что посмотрит, нельзя ли что-нибудь сделать. А сделать, вероятно, он мог немало, ведь между ним и правящей семьей Египта завязалась близкая дружба, и отпрыски египетского правителя, приезжая в Лондон, часто использовали его дом в Гровенор-Гейте в качестве гостиницы.

Кремье вернулся в Париж. Монтефиоре поехал в Константинополь, намереваясь поговорить с султаном. Случаи с кровавым наветом вспыхивали по всей Османской империи, один оговор провоцировал другой, и сэр Мозес решил добраться до самой сути дела. По прибытии его встретили с кавалерийским эскортом, провели по веренице мраморных залов мимо склонившихся вельмож, и наконец он предстал перед монаршей особой султана Абдул-Меджида.

Султан выслушал его ходатайство с самым пылким сочувствием, издал фирман, снимающий обвинения с евреев и их религии, объявив кровавый навет «чистейшей клеветой» и постановив, что «еврейский народ будет обладать теми же правами и привилегиями, которые имеют множество других подвластных нам народов» и «будет пользоваться защитой и покровительством».

Оставался еще один вопрос, который не давал покоя сэру Мозесу. В Дамаске над тем местом, где, по мнению Ратти-Ментона, нашли останки брата Томазо, капуцины поместили надпись: «Здесь покоятся кости отца Томазо с Сардинии, миссионера-капуцина, убитого евреями 5 февраля 1840 года».

Сэр Мозес увидел в этом клевету на еврейский народ и на обратном пути на родину остановился в Риме, чтобы выразить протест кардиналу Ривероле, главе капуцинского ордена, показать ему фирман, свидетельствующий о невиновности евреев, и призвать убрать позорящую надпись. Кардинал посмотрел на документ и сказал, что велит убрать надпись, даже если этот фирман куплен на деньги Ротшильдов. Сэр Мозес тут же горячо перебил его. Он никогда не пытался добиться справедливости при помощи подкупа и не собирается этого делать. Прелат, не привыкший ни к тому, чтобы его перебивали, ни к тому, чтобы с ним спорили, тем более повысив голос, растерялся и не желал долее обсуждать это дело. Клеветническую надпись в конце концов убрали, но в Риме, похоже, верили, что евреи все же убили отца Томазо, а их освобождение было куплено за деньги.

Много лет спустя, когда сэр Мозес вновь приехал в Рим по другому делу милосердия, это убеждение никуда не делось, и кардинал как бы между прочим спросил его, сколько золота он заплатил за фирман.

Сэр Мозес поднялся во весь свой гигантский рост и навис над низеньким сморщенным прелатом…

– Не больше, чем я дал вашему лакею за то, чтоб он повесил мое пальто у вас в прихожей, – парировал он.

У дамасского дела был постскриптум.

В 1859 году в Сирии произошло восстание друзов, направленное в первую очередь против христиан. Племена спустились с гор и опустошили целые поселки и деревни на своем пути. Сотни христиан погибли. Тысячи бежали, спасая жизнь, и скитались по пустыне без еды и крова, и на них могли напасть в любой момент. В то время сэр Мозес находился в Рамсгите. Он прочел об этом в «Таймс» и тут же сел составлять письмо. Затем он велел подать экипаж и поехал на Принтинг-Хаус-сквер, чтобы доставить его лично. В письме он выступал от имени беженцев и сам пожертвовал в фонд помощи 200 фунтов. За ним последовали и другие, и было собрано 22 500 фунтов.

Для некоторых из тех, кто помнил дамасское дело, это стало примером еврейского великодушия. Для других это было подтверждение виновности евреев. Про акцию Монтефиоре говорили, что это «деньги для успокоения совести».

Глава 7
Эмансипация

Для зевак, выстроившихся на протяжении 8-мильного пути между Ганнерсбери и Кенсингтоном, это могла быть еще одна коронационная процессия. Викторию короновали в июне 1838 года. Дворяне, слетевшиеся по такой оказии в Лондон, остались, чтобы продолжить празднества блестящей вереницей званых ужинов и балов.

«Лондон кишит иностранцами, – писал Дизраэли сестре, – от разных посольств явилось целых двести важных особ, никак не меньше… И каждую ночь видно, как они разъезжают в своих парадных мундирах и сверкают орденскими звездами – как будто с наступлением рассвета их кареты не превращаются в тыквы».

Леди Солсбери дала бал 3 июля, леди Лондондерри – банкет 10 июля. Через несколько дней пришла очередь сравнительно нового лица на этой лондонской сцене – баронессы Лайонел де Ротшильд. Место действия – Ганнерсбери-парк, возможно, пробудило некоторые воспоминания кое у кого из гостей постарше. Когда-то там жила принцесса Амалия, дочь Георга II.

Более пятисот гостей съехалось в Ганнерсбери. На лужайках раскинулись райские кущи с шатрами и навесами. Один оркестр играл на террасе, другой – у озера. Гости прохаживались по изысканным угодьям, восхищаясь беседками, увитыми плетущимися розами, клумбами гелиотропов, останавливаясь полюбоваться на расхаживающих павлинов и лебедей на водной глади. Фуршет был мечтой чревоугодника, но яства были с таким изяществом уложены под огромным шатром, что порой гости не решались наполнить свою тарелку, чтобы не испортить красоту.

Вечером состоялся банкет. Баронесса сидела между двумя герцогами королевской крови – принцем Георгом Кембриджским и герцогом Сассекским. Также присутствовали герцог и герцогиня Сомерсет, герцогиня Ричмонд, герцог Девонширский, маркиз Лондондерри. Среди собравшихся было два бывших премьер-министра – Веллингтон и Мельбурн – и пара будущих премьер-министров – Рассел и Дизраэли. Казалось, туда явились все английские знаменитости и немалая часть европейских: князь и княгиня Шварценберг из Австрии, князь Эстерхази из Венгрии, маршал Сульт из Франции и целая россыпь германских князьков.

Развлекали гостей самые прославленные оперные знаменитости – Гризи, Лаблаш, Тамбурини, Рубини. Окончился вечер балом. «Это было одно из самых восхитительных событий сезона», – писала «Придворная газета», явно преуменьшая.

Однако хозяин вечера, друг королей, первый банкир Англии, один из влиятельнейших (и один из богатейших) людей Европы, не имел некоторых прав, которыми обладал даже самый мелкий клерк у него в конторе.

Ротшильды были евреями, и, хотя евреи в Англии пользовались правами и привилегиями, недоступными единоверцам на континенте, их эмансипация была далеко не полной. Доктрину лорда Кока, гласившую, что иудеи по закону являются вечными врагами короля и веры, «поскольку между ними, как и дьяволами, которым они служат, и христианами не может быть мира», подтвердил английский суд уже в 1818 году.

Евреи не допускались к государственной службе. Они не могли стать членами парламента. Не могли они служить и в муниципалитетах – а еще их можно было лишить права голоса. Им не разрешалось поступать в университеты, то есть для них в буквальном смысле слова существовал запрет на определенные профессии. До 1828 года число евреев на Лондонской бирже ограничивалось двенадцатью. До 1831 года они не могли стать полноправными гражданами лондонского Сити – и таким образом не имени права заниматься розничной торговлей в пределах города.

Большинство этих ограничений касалось также католиков и диссентеров^[26]. Отмена Акта о присяге и Акта о корпорациях в 1828 году освободила диссентеров от ограничений в правах и могла бы сделать то же самое и для евреев. Однако по настоянию епископа Лландаффского, в присягу, которую должен был принести любой государственный служащий при вступлении в должность, внесли слова «клянусь истинной христианской верой». Эти четыре слова встали перед иудеями непреодолимой преградой.

Не все эти ограничения были тягостными, они не затрагивали многих, может быть, даже большинство евреев. Для сапожника из Хокстона или портного из Уайтчепела не имело значения, что ему никогда не стать лорд-мэром Лондона или высоким шерифом Кента. Один уайтчепелский еврей, когда его попросили пожертвовать на кампанию за эмансипацию, возразил: «Если Ротшильду нужна эмансипация, пусть Ротшильд за нее и платит».

Однако для Родни эти законы были оскорбительны. Они родились в Англии и гордились званием англичан, но их все так же не допускали в самые вожделенные институты власти и главный поток общественной жизни. Их не принимали, а всего лишь терпели. Они властвовали в своих мелких общинах и мечтали найти более широкий выход для своих талантов и пыла. Они не желали быть гражданами второго сорта.

В 1829 году, когда обсуждался билль об эмансипации католиков, была сделана попытка хотя бы отчасти эмансипировать евреев. Ее главным инициатором был Исаак Лион Голдсмид, племянник Бенджамина и Абрахама Голдсмидов и сын Ашера, старшего партнера в фирме «Мокатта и Голдсмид».

Исаак Лион Голдсмид начинал свой жизненный путь самым непримечательным образом. Он родился в 1778 году и вступил в семейную фирму в 1800-м. Через шесть лет он купил место на бирже. Он активно спекулировал, опираясь на собственные средства, и нес большие убытки. Он был пионером в развитии железных дорог и участвовал в концерне по строительству линии Кройдон – Мерстем (позднее продана Южной железной дороге) и в реорганизации компании «Лондонские доки», был инициатором и председателем компании «Беркенхедские доки». Все эти предприятия не принесли ему ни большой радости, ни прибыли. «Беркенхедские доки» стали особым разочарованием и ковыляли от кризиса к кризису, пока их не выкупила «Ливерпульская корпорация».

Исаак Лион Голдсмид был одним из первых спонсоров и пожизненных президентов Имперской газовой компании. Однако он стал подозревать управляющих в нечестности и рассорился с другими директорами. Пробыв членом правления пять лет, он вышел из него. Ему пришлось вытерпеть все взаимные упреки и треволнения первого этапа и при этом остаться без плодов последующих лет.

Как кредитный брокер он добился большего успеха и помог получить займы Португалии, Бразилии и Османской империи. Восстание в Бразилии против португальского господства в 1822 году и ее последующая независимость чрезвычайно осложнили фискальные отношения между двумя странами и их кредиторами. Было неясно, на ком лежит обязанность по обслуживанию уже выданных займов. Последовали бесконечные переговоры. В конце концов Исаака Лиона Голдсмида попросили выступить арбитром между всеми участвующими сторонами, что он и сделал к всеобщему удовлетворению, и в 1845 году благодарная королева Португалии сделала его бароном.

Исаак Лион Голдсмид был учеником Иеремии Бентама, другом Роберта Оуэна, Джеймса Милля, Давида Рикардо и Уильяма Уилберфорса^[27]. Он верил в присущее человеку внутреннее благородство; в то, что нужно лишь улучшить обстоятельства жизни человека, чтобы улучшить его самого. Не было таких прогрессивных начинаний, будь то отмена рабства или тюремная реформа, общественное образование или здравоохранение, которые не получили бы от него поддержки. Он щедро жертвовал на Лондонский институт развития литературы и полезных знаний на Финсбери-Серкус и принимал живейшее участие в создании Лондонского университета.

Учредить университет в столице задумал его друг, поэт Томас Кэмпбелл – диссентер-либерал, мечтавший о таком учебном заведении, которое было бы свободно от священников и всех сектантских предрассудков. Этот замысел, конечно, сразу же привлек внимание евреев и других групп, которым не разрешалось поступать в старинные учебные заведения Англии.

В 1826 году Исаак Лион Голдсмид образовал совет для продвижения идеи такого университета вместе с Александером Бэрингом (из «Братьев Бэринг»), лордом Джоном Расселом, Джорджем Беркбеком (основателем Института механики), Джеймсом Миллем, Закари Маколеем и герцогом Норфолком. От иудеев в совет вошло шесть членов: Исаак Лион Голдсмид, его кузен Аарон, Абрахам и Мозес Мокатта, Натан де Ротшильд и Джордж Мэгнус.

В основном предварительная проработка плана происходила на неформальных встречах в Сент-Джонс-Лодже – красивом доме Исаака Лиона Голдсмида в Риджентс-парке. Его супруга Изабелла, на которой он женился в 1804 году, приходилась ему двоюродной сестрой – она была дочерью Абрахама Голдсмида. Она держала изящный салон, где в разные времена принимала молодого Мендельсона, принца Альфреда, сына королевы Виктории, а однажды и саму Викторию.

Открытие Института механики получило всеобщее одобрение, а вот идею нового университета сочли довольно самонадеянной, и одна газета отвергла ее, отрекомендовав ее как «мошенническое училище, организованное вскладчину для мальчишек-кокни… обстряпанное в сезон дутых акций, которыми торгуют ажиотеры, вексельные брокеры и евреи».

Но Исаака Лиона Голдсмида было не поколебать. Он купил нынешний участок на Гауэр-стрит за 30 тысяч фунтов под свою ответственность и на собственный страх и риск. 30 апреля 1829 года герцог Сассекский – близкий друг семейства Голдсмид и горячий сторонник еврейской эмансипации – заложил камень в фундамент будущего Лондонского университета (позднее получившего название Университетский колледж). Лишь через десять лет правительство дало университету право присваивать ученые степени, но преподавать в нем начали сразу же.

С 1827 года до момента, когда в 1871 году отмена Акта о присяге раскрыла двери Оксфорда и Кембриджа для евреев, Лондонский университет оставался высшим учебным заведением для Родни. Туда ходил Фредерик Дэвид Голдсмид, сын Исаака Лиона Голдсмида, Натаниэль де Ротшильд, сын Натана, Джейкоб Уэйли, будущий профессор политэкономии в колледже и сооснователь – вместе с Лайонелом Коэном – Объединенной синагоги, Артур Коэн, выдающийся барристер, который некоторое время был председателем в Совете представителей британских евреев, и Джордж Джессел, генеральный стряпчий и глава Государственного архива. Сэр Мозес Монтефиоре, всегда сознававший свой недостаток образования, посетил университетский курс лекций по политэкономии, когда ему шел уже семидесятый год.

Исаак Лион Голдсмид также активно участвовал в создании больницы при Университетском колледже, которую любовно называл «моя больница».

Как обнаружил Исаак Лион Голдсмид, бороться за эмансипацию своих собратьев-евреев куда труднее, чем открывать университет. Начать с того, что было неясно, все ли евреи хотят этой эмансипации. В частности, сефарды еще помнили об антиеврейских вспышках, вызванных биллем о натурализации евреев 1753 года. Даже Мозес Монтефиоре, который в остальном был храбр как лев, считал, что еще не пришло время будить спящую собаку. Евреи и так неплохо поживают, пока их терпят. С эмансипацией можно и подождать. Более того, сефарды по-прежнему не желали считаться частью единого сообщества с ашкеназами. Педанты указывали на то, что во время переселения 1656 года евреи обязались не участвовать в политических делах. Ашкеназы, не дававшие такого обязательства и не разделявшие памяти о 1753 годе, не ощущали перед собой таких преград. Меньше всего они тяготили Исаака Лиона Голдсмида. Натана де Ротшильда, склонного к некоторой нерешительности, жена известила, что, если он ничего не предпримет, она будет действовать сама. Ее сестра Джудит Монтефиоре была настроена почти так же воинственно. Сам сэр Мозес, что бы он ни думал насчет несвоевременности кампании, не мог держаться в стороне, как только задвигались шестеренки. К нему присоединился и другой выдающийся сефард – Мозес Мокатта. Синагога на Бевис-Маркс пожертвовала значительную сумму на нужды кампании. Но община сефардов как таковая не участвовала в ней.