Читатель на кушетке. Мании, причуды и слабости любителей читать книги

3
Спор о половой принадлежности книг

Пусть книги станут твоим гаремом, а ты – их пашой.

Бернар-Анри Госсерон, Букиниана

Когда неолитературенные варвары пойдут на штурм нашей крепости, охраняемой гарнизоном людей в очках и с запачканными чернилами пальцами, давайте сделаем так, что в решающий миг они застанут нас всех в одном месте за спором о том, какого же рода слово «книга». Скажите, ведь получится отличная картинка – самое то, чтобы оставить потомкам на память? Эпизод с учеными мужами из Константинополя, которые дискутировали о половой принадлежности ангелов, когда турки уже стояли у ворот города, настолько прекрасен с литературной точки зрения, что эту сцену стоит разыграть заново. К тому же наш с вами спор отнюдь не так умозрителен, как знаменитый византийский диспут, а куда меньше, чем кажется, и он может повлечь за собой вполне конкретные последствия.

Устав одной английской библиотеки, изданный в 1863 году, содержит весьма четкие указания, которые запрещают промискуитет и внебрачные связи: «Произведения, написанные мужчинами и женщинами, должны из нравственных соображений содержаться отдельно и располагаться на отдаленных друг от друга полках. Их совместное хранение недопустимо, кроме случаев, когда авторы состоят в браке». Весьма невинное правило. Я не уверен, правда, что хромосомы и половые клетки авторов определяют пол созданных ими произведений. Но все же книги – это мужчины или женщины? Можно ли сказать, что по природе своей они гермафродиты, или что они андрогинны по духу, или не определились? Или нам следует считать их бесполыми существами?

Давайте же начнем наш византийский диспут, дорогие епископы и архиереи, служители культа Книги. Избавлю вас от вступительной речи императора: ведь за неимением лучшего эту роль должен взять на себя я. Первое заседание объявляется открытым! Слово внезапно берет некий господин, хирург из Детройта, переехавший в Калифорнию. Он что, случайно здесь оказался? Просто поболтать пришел? Это Леонард Шлейн, первопроходец в области лапароскопии и мини-инвазивной хирургии, а также не в последнюю очередь один из тех многочисленных людей, кого можно назвать живым воплощением конкретных литературных персонажей – Бувара и Пекюше. Как и двое известных дилетантов из незаконченного романа Флобера, доктор Шлейн стремился стать энциклопедически образованным человеком в эпоху узких специалистов. Как правило, подобное рвение приводит к тому, что человек просто разводит бурную деятельность и мутит воду. Можно сказать – на все руки мастер, персонаж эпохи Возрождения, но так или иначе из рук у него все валится. И Шлейн, которого будто нарочно звали Леонард и который посвятил некоторые свои работы мозгу Леонардо да Винчи, не стал исключением. Лапароскопии ему оказалось недостаточно, он хотел стать художником, изобретателем, антропологом, преподавателем, лектором, знатоком современного искусства, квантовой физики и, раз уж на то пошло, заодно и найти связь между одним и другим.

В 1998 году доктор Шлейн опубликовал свою самую популярную книгу – «Алфавит против Богини». Его гипотеза звучала на редкость безрассудно. Человечество долгое время (настолько долгое, что мы уже потеряли всякие свидетельства тех эпох) жило при мирном и благодушном матриархате. Мы поклонялись Великой Богине, и наши отношения с миром регулировались правым полушарием мозга – оно еще называется холистическим и интуитивным. Над холодным рассудком торжествовала сила воображения. Но все покатилось по наклонной, когда «один умелец, шумер, в первый раз в истории погрузил заостренную палочку в сырую глину и изобрел письменность». Именно с этого события, с этого первородного греха (неслучайно оно описывается как жестокое вторжение, проникновение, почти что символический акт насилия) и началось становление мужской власти. Она основывалась на другом полушарии – логическом и дискурсивном, то есть на абстрактном мышлении, математическом расчете, дуализме и разного рода воинственных противопоставлениях. Прошло еще несколько веков, и совершенная Гутенбергом революция в книгоиздании, по мнению исследователя, нанесла последний, смертельный удар нашей Богине. Прямо как в знаменитой главе из романа Виктора Гюго «Вот это убьет то», книга убьет собор, правда, для Шлейна «то» – совсем не Нотр-Дам, а сама Великая Мать. Вот это я понимаю – роман с продолжением!

Рецепт, которому следовал Шлейн в своей книге, в общем-то, довольно прост. Мелко покрошить самые рискованные предположения из поздних работ гениального канадского исследователя массмедиа Маршалла Маклюэна (писатель и критик Альберто Арбазино, со своей стороны, уже как-то сравнивал его с Буваром и Пекюше), перемешать их со спорными гипотезами литовской ученой-археолога Марии Гимбутас о матриархате в доисторическую эпоху и хорошенько выварить это все в пресном бульоне из «философии» движения нью-эйдж. Строго говоря, диетическое варево, изготовленное Шлейном, было одним из подвидов супа марки «Кэмпбелл». Здесь я имею в виду не огромную компанию по производству консервов, которая выпускала те самые красно-белые банки, что обрели популярность благодаря картинам Энди Уорхола, а продукцию за авторством Джозефа Кэмпбелла. Этот знаток мифологии, юнгианской психологии и сравнительного религиоведения оказал невероятное влияние на синкретизм, распространенный в Калифорнии во второй половине XX века.

Что бы они там ни кашеварили, однако, к столу подали блюдо, не терпящее возражений, – книга, по заверению доктора Шлейна, мужского рода. И не только: она к тому же лежит в основе патриархального уклада с его бородатыми богами и непререкаемыми священными текстами; она самый яркий пример единства между логосом и фаллосом… На этом месте в зале, где собрался наш консилиум, раздается нетерпеливый гул: сторонники деконструкции и феминистки, приехавшие сюда из Франции и Америки, протестуют. Они заявляют, что связь между фалло- и логоцентризмом открыли они и, более того, даже придумали для этого забавный неологизм, в котором смешали оба понятия, – «фаллогоцентризм». Но я все же предпочел их лингвистическим выкрутасам (не буду называть их педантскими из уважения к педантам) бульварное чтиво за авторством талантливого американского сказочника. В конце концов, даже если византийцы вели разговоры ни о чем, мне не хочется, чтобы люди больше симпатизировали туркам.

Ворчание, фырканье и гомон стихают, как только слово берет второй выступающий – доктор Зигмунд Фрейд из Вены. Уже при звуке этого внушающего почтение имени зал собраний погружается в робкое и полное предвкушения молчание. Что же скажет отец психоанализа? Может, он наконец раз и навсегда разрешит загадку половой принадлежности книг? Легко посмеиваться над доктором Шлейном и сравнивать его с Бюваром и Пекюше, но доктор Фрейд, наверняка подумаете вы, – это совсем другая история. Однако не стоит недооценивать дальновидность Флобера: под его сатиру попадают даже самые выдающиеся люди, а еще она звучит как пророчество. В романе есть один эпизод: в нем два чудны́х весельчака, которые поочередно увлекаются сначала медициной, потом химией, геологией, политикой, литературой, психологией, физическими упражнениями, духовными учениями, магией, философией, педагогикой, вознамерились стать археологами. Поэтому они берутся расшифровывать символы, относящиеся к древнейшим эпохам человечества:

В былое время башни, пирамиды, свечи, придорожные столбы и даже деревья означали фаллос, и для Бувара и Пекюше все сделалось фаллосом. Они собирали вальки от карет, ножки кресел, засовы, аптекарские пестики. Посетителей своих они спрашивали:

– Это, по-вашему, на что похоже?

Затем открывали тайну, и если им отказывались верить, они жалостливо пожимали плечами^[15].

Через двадцать лет после этих строк Фрейд опубликует книгу «Толкование сновидений», и такое чувство, что он тоже чрезмерно увлекся этими сравнениями: «Все продолговатые предметы, палки, трости, деревья, зонты (аналогия с эрекцией!), все длинные и острые орудия: ножи, кинжалы, пики – служат для изображения мужского полового органа»^[16], – пишет он. Заметим в скобках, что сравнение раскрывающегося зонта и эрекции вызывает много вопросов, в частности, какие такие странные зонты окружали Фрейда в его собственном доме, и каким же загадочным образом были устроены его гениталии. Но на этом список не заканчивается. В число фаллических предметов входят пилки для ногтей, женские шляпы, галстуки, аэростаты, водопроводные краны, садовые лейки, карандаши, грибы, светильники с противовесом. «Все сложные машины и аппараты в сновидениях большей частью половые органы», как и все типы орудий, военных и сельскохозяйственных: ружье, револьвер, кинжал, сабля, плуг, молот и так далее. Кроме того, цветы – тоже фаллические символы. А еще волосы. И носы. И маленькие дети. И многие животные: рыбы, улитки, коты, мыши, змеи… Список длинный, но в нем нет книг. Однако нужно всего лишь немного подождать и набраться терпения: ведь через несколько лет, в 1917 году, упоминание о них все же появится в трудах Фрейда. В одном из абзацев книги «Введение в психоанализ», посвященной символическому значению снов. Колодцы, канавы, пещеры, бутылки, шкатулки, пеналы, чемоданы, сумки, корабли, банки – все эти предметы изображают женские гениталии, пишет Фрейд в приложении к своему перечню. Впрочем, «материалы тоже могут быть символами женщины: дерево, бумага и предметы, сделанные из этих материалов, например, стол и книга»^[17]. А это уже, сами понимаете, внезапный поворот событий. Выходит, книга – наш карманный символ патриархата – на самом деле изображает женское начало?

Это ассоциативное представление куда менее причудливое, чем можно подумать, и оно довольно давно бытует в сознании как образованных, так и простых людей, – по крайней мере, уже со Средних веков. Больше всех с ним заигрывали поэты елизаветинской эпохи в Англии, и сам Шекспир не смог отказать себе в этом удовольствии. Авторы XVII века со свойственной им игривостью и склонностью к остротам метафорически сравнивают книгу с проституткой, ведь она денно и нощно готова раскрыться перед тем, кто желает покопаться в ее недрах. К тому же английское выражение two-leaved book в прошлом использовалось в качестве эвфемизма для женского полового органа, а значит, все связано.

Фрейд, однако, никак не развивает свою ассоциативную цепочку и стоит на том, что женское начало выражается в таких материалах, как дерево и бумага. Самое время дать слово Мелани Кляйн, уроженке Вены, обосновавшейся в Лондоне. Она посвятила самые выдающиеся свои труды психоаналитической работе с детьми, с начала 1920-х годов совершила важные открытия, которые напрямую касаются обсуждаемой нами темы. Кляйн идет куда дальше, чем ее учитель: книга – женского пола, но, более того, тело матери – это наша первородная книга, первая, которую мы желаем прочесть и жадно поглощаем, не боясь попортить ее или разорвать на части. В рассказах, рожденных воображением ее юных пациентов, Кляйн нередко встречалась с тем, что Фрейд называл чудесным словом Wisstrieb. Стейчи громоздко перевел его как «эпистемофилическое влечение», то есть стремление, страсть к новым знаниям: думаю, именно так нам стоит называть его в нашем разговоре.

Ребенок хочет знать, что же внутри материнского тела, однако этот интерес – любопытство, содержащее в себе зародыш будущей интеллектуальной деятельности, – связывается с разрушительными и даже садистскими порывами. Он превращается в желание силой проникнуть внутрь, сломать или выломать что-то, раскрошить, разбить на мелкие кусочки, забрать вещь себе, а эти позывы, в свою очередь, могут вызвать невыносимую тревогу, ведь они наполнены чувством вины – настолько, что временами выливаются в разного рода отклонения. Например, в запреты или трудности при чтении (помните, кто первым обнаружил это? Наш знакомый доктор Стрейчи, а Мелани Кляйн читала, любила и многократно цитировала его эссе в своих работах). Она пишет о шестилетней девочке по имени Эрна, которая категорически отказалась учиться: в мире ее бессознательного арифметика и письмо представлялись жестокими, садистскими нападками на мать. А чтение, благодаря символической связи между материнским организмом и книгой, – болезненным разрывом со всем тем, что, по ее представлениям, находилось внутри материнского тела. Раз так, лучше уж совсем не читать.

Оказалось достаточно послушать пару-тройку выступающих – и, кажется, мы уже окончательно и бесповоротно запутались. Книга убила Великую Мать. Великая Мать и есть книга. И как же в этом разобраться?

Действительно, это противоречие как будто непросто разрешить, однако с ним невероятно просто жить, что доказывает многовековая история любви к книгам. Давайте на время оставим наших мудрецов на поруки туркам, которым не терпится захватить их, и перейдем к Ричарду де Бери, епископу Даремскому, известному в первую очередь благодаря одному своему сочинению – это «Филобиблон», небольшой трактат о любокнижии. Работа над ним завершилась в 1344 году, но он увидел свет лишь век спустя. На первый взгляд, все просто. Де Бери использует в качестве риторического приема повествование от первого лица, при этом его главные герои – это книги, именно они жалуются на свою вечную соперницу – женщину, которую автор элегантно величает «двуногим животным». Это самое животное, как заявляют всеми забытые и изгнанные книги, «доказывает, что среди всей домашней утвари мы одни являемся совершенно излишними пришельцами, и жалуется, что от нас нет никакой пользы в хозяйстве. Вскоре она требует обменять нас на дорогие головные уборы, муслин и шелк, дважды окрашенный пурпур, платья и разноцветные меха, лен и шерсть»^[18].

Любовь к книгам – это любовь к мудрости, напутствует де Бери, и «подобно небесной росе, она угашает жар телесных пороков». Проще говоря, книги – это противоядие от власти женщины, ведь они противостоят ее чувственному легкомыслию, пустому тщеславию и лести. Но как же тогда объяснить, что когда наш средневековый богослов берется рассказывать о своих библиофильских сокровищах, он внезапно превращается в изможденного денди конца XIX века, перебирающего в памяти воспоминания о своем тайном алькове? Де Бери признается, что, находясь в окружении книг, он получает «от этого больше отрады, чем искусный аптекарь среди своих ароматических снадобий». А что сказать о парижских библиотеках! Аромат их «превыше всяких благовоний», это настоящий «земной рай» или даже бумажный гарем.

Когда де Бери берется рассказывать о том, как следует хранить книги, тут-то он и обнаруживает свойственные фетишистам церемонность и жеманство. Он ужасается при виде тех, кто перелистывает книги «своими потными руками», дерзает «поедать овощи и сыр над раскрытой книгой, небрежно прихлебывая из стакана» или оставлять на девственно чистых страницах следы объедков или каракули, не выказывает «осмотрительности при открывании и закрывании книги», ведь к оной, по его мнению, «подобает относиться гораздо бережнее, чем к сапогу». Мне вдруг кажется – и возможно, это мое ложное впечатление, – что я читаю строки, написанные Бодлером. Так или иначе, «Филобиблон» перевели на французский в 1856 году, то есть за год до публикации первого издания «Цветов зла». Библиоманы конца века, таким образом, – нечто среднее между клириком и денди, и все они в равной степени страдают мизогинией.

«Женщины часто ревнуют к книгам и инстинктивно испытывают к ним ненависть», – замечает Октав Юзан в «Словаре библиофила», изданном в 1896 году. Однако если прекрасный пол и правда настолько ревнив, у его представительниц на то есть причины, ведь именно книгам достается все внимание – прямо как любовницам, а еще и у тех, и у других есть общие свойства. Вход в клуб библиофилов открыт исключительно для мужчин. Они не желают, чтобы в их общество вторгались женщины из плоти и крови, особенно жены, а сами в это время охотятся за героинями, живущими на страницах романов. Веком ранее Казанова уже сравнивал женщину с книгой, заявляя, что ему должна нравиться в первую очередь ее обложка. Затем он отмечает, что любовь – это всего лишь любопытство, проявляющееся в более или менее яркой форме, и вот мы снова сталкиваемся с фрейдовской страстью к знаниям. Казанова пишет: наше желание прочесть книгу или познать женщину столь же велико, насколько обложка пробуждает у нас интерес к ней; под обложкой понимается лицо, одежда, очертания фигуры. Однако наш великий соблазнитель добавляет, что его самого, как истинного книголюба, привлекают и весьма неказистые экземпляры, и тоже не без причины. Он предлагает: попытайся полистать эту книгу – никто ранее не открывал ее, и потому ты испытаешь некоторое сопротивление…

Французские библиофилы конца XIX века, основываясь на этих сравнениях, измыслили множество других злоязыких высказываний. Среди них есть как остроумные, так и откровенно мрачные. Юзан сравнивает роскошные издания с чересчур элегантно одетыми женщинами, которые всячески сдерживают пыл любовников под предлогом, что те попортят им платье, а простые и доступные карманные книги он наоборот превозносит: ведь они, «как продажные женщины былых времен, легко отдаются любому». Для девственниц в его библиофильском лексиконе также нашелся эпитет: inédit, то есть «ранее не издававшееся» или «невиданное». Подобным весьма нездоровым образом метафорически высказывался и поэт Теофиль Готье: «Единственное наслаждение, которое книга еще может доставить мне, – это трепет, который я ощущаю, когда мой нож из слоновой кости врезается в ее нетронутые страницы, это ощущение – обладание девственностью, такой же, как и у прочих невинных созданий, – неизменно приятно».

Превращение женщины в книгу-фетиш приобретало и более жуткие формы. Например, бытует множество слухов и мрачных легенд о людях, желавших заполучить себе книгу в переплете из кожи юной девственницы, как правило, определенной выделки^[19]. Библиофил Жакоб, он же писатель и историк Поль Лакруа, приводит такой случай. В 1840 году некий мужчина «принялся искать вымышленную книгу, о которой где-то слышал, но умер в страданиях, поскольку так и не нашел ее; при этом он не сомневался, что искомый экземпляр хранит у себя какой-нибудь его соперник, хотя в обмен он отдал бы что угодно, даже философский камень». Не кажется ли вам, что эта история в чем-то совпадает с эпизодом из жизнеописания трубадура Джауфре Рюделя? Поэт страстно влюбился в графиню Триполийскую, но ни разу не видел ее, а лишь слышал, как расхваливают ее красоту и добродетель паломники из Антиохии. В надежде встретить свою возлюбленную он отправился в крестовый поход и в итоге умер у нее на руках.

Коллекционеры человеческих останков, любители вскрывать девственные книги, вооружившись канцелярским ножом, библиофилы, умершие от разрыва сердца в погоне за призрачными книгами… Мы с вами оказались в воздушном замке, где обитают читатели, страдающие психозом: те самые безумные дядюшки, о которых я обещал рассказывать как можно меньше – за исключением тех случаев, когда их несчастные судьбы могут прояснить, откуда берутся недуги обыкновенных читателей, то есть подверженных неврозу. И здесь именно такой случай: ни один книголюб не может избежать этой мрачной игры теней, занимающей сцену его внутреннего театра, на которой постоянно сменяются декорации. К тому же, если в книгах сохраняется что-то от игрушечных медведей и кукол, они неизбежно станут объектом той или иной проекции – даже если она связана не с половой принадлежностью этих предметов, а с их возрастом и ролью в нашей жизни. Книга может стать суровым отцом – вот он пристально глядит на нас с верхней полки, матерью – у нее мы попытаемся выведать все тайны жизни, любовницей – ее мы возьмем с собой в постель, ребенком – его мы будем баюкать на руках. Или она примет на себя все эти роли по очереди.

Так что же такое – или кто такой? – книга, которую мы держим в руках? В 1976 году два психиатра из Теннесси, Томас Хэнэвей и Гордон Бёргхардт, опубликовали исследование, ставшее результатом их четырехлетней работы: они анализировали походку мальчиков и девочек, когда те держат в руках книгу. Они выяснили, что в дошкольном возрасте особой разницы между ними нет, но со временем, когда усиливается влияние гендерных стереотипов, стили «книгоношения» начинают заметно разниться. «Чаще всего юноши носят книги в практически прямых руках, вытянув верхние конечности вдоль тела; девушки же обычно держат книги у бедра, упирают их в тазовые кости или же качают на руках». Похожий эксперимент в начале 90-х годов провели в Женеве – на сей раз он растянулся на шесть лет. Его результаты показали, что разница в повадках двух полов сохранилась, но стала менее выраженной.

Это специализированные, узкие исследования, сосредоточенные на «носителе», а не на самом предмете, который держат в руках. Но кто знает, быть может, у нас получится найти нечто, указывающее на ментальные проекции, которые связаны с той или иной манерой, другими словами, понять, что же напоминает нам книга в каждом из двух случаев, что нам в ней видится? После небольшого мысленного эксперимента (он продлился не четыре года и не шесть лет, а скорее от четырех до шести минут) я возьму на себя смелость предположить, что в первом случае книга – это чемодан или дипломат, а во втором – новорожденный ребенок. Все и так ясно – здесь тоже вступают в игру гендерные стереотипы. Однако я прошу вас воспринять эти слова как подсказку и весьма грубый пример самоанализа. Ведь спор о половой принадлежности книг, как и дискуссию об их возрасте, невозможно на самом деле поручить собранию мудрецов: мы должны сами разрешить его внутри себя. Как настоящие дилетанты – с благословения наших покровителей Бувара и Пекюше.