Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945)

Эпоха горбачевской гласности открыла новый этап в историографии военного плена, а 1995 г. значительно расширил возможности для издания целого ряда мемуарных повествований. Усилиями исследователей и публикаторов, по инициативе самих мемуаристов или их родственников многое из того, что лежало на архивных полках, хранилось в музейных собраниях и домашних архивах, пришло, наконец, к читателю (см. Приложение на с. 373–374). Правда, как правило, без подробных вводных статей, источниковедческих и археографических комментариев. С уходом из жизни многих лиц, побывавших в плену, поток мемуаров на эту тему постепенно ослабевал и почти иссяк. Рассчитывать можно только на счастливые случайные находки и издание в полном объеме текстов, ранее опубликованных лишь во фрагментах или сильно искаженных правкой, купюрами и проч. в процессе редакторской работы.

Одна из «привилегий» профессии историка заключается в том, что она порой дает возможность ее обладателю испытать чувство удовлетворения от возвращения к жизни того, что, казалось бы, навсегда выброшено на помойку Истории. И это относится отнюдь не только к археологам, для которых мусорная яма древнего поселения – желанная находка, но и к историкам Новейшего времени, способным обнаружить любопытные письменные свидетельства, судьба которых, казалось бы, обрекала их на полное забвение. Историк-исследователь зачастую отнюдь не пассивно пользуется предоставленными в его распоряжение историческими источниками, формируя источниковую базу, но иногда самостоятельно, нередко неожиданно открывает их для себя, делая доступными как для специалистов, так и для широкой публики.

Характеризуя богатство фондов Государственного исторического музея (ГИМ), его руководители в свое время не случайно придумали для издаваемых сборников «Забелинских научных чтений» подзаголовок: «Исторический музей – энциклопедия (!) отечественной истории и культуры» (курсив и восклицательный знак мои). В разговорах же между собой музейные сотрудники иногда выражают ту же мысль, но не столь академично. Работая над новой выставкой в отделах хранения и неожиданно в своих поисках обнаруживая ранее не известный никому из коллег экспонат, они с удивлением, смешанным с гордостью, восклицают: «В ГИМе есть всё!» Так случилось и с темой, связанной с судьбами советских военнопленных, которая до середины 1990‐х гг. не являлась предметом специального изучения и не включалась в планы комплектования музейных коллекций. Но сегодня в собраниях Отдела письменных источников ГИМ (ОПИ ГИМ) хранятся два обширных, информативно ценных мемуарных повествования, написанных бывшими советскими военнопленными. Воспоминания одного из них – Ф. И. Чумакова, военврача, путь которого в немецкую неволю начался в августе 1942 г., готовятся к изданию. Здесь же мы дадим слово второму свидетелю печальных событий минувшей войны…

Мемуары Георгия Николаевича Сатирова (1904–1981) были переданы на хранение в ГИМ его племянницей Элеонорой Сергеевной Никольской в декабре 1994 г. при посредничестве ведущего сотрудника отдела картографии кандидата исторических наук А. К. Зайцева. К тексту приложена составленная ею биографическая справка об авторе на трех машинописных листах, датированная 6 апреля 1993 г.⁵¹ В музейные фонды поступили и некоторые личные документы Г. Н. Сатирова (военный билет офицера запаса и др.). Позднее, в 2005 г. этот небольшой архивный комплекс был дополнен еще 40 предметами (часть которых была принята в научно-вспомогательный фонд). Все материалы сегодня находятся в необработанной части фонда 459 ОПИ ГИМ.

Согласно имеющимся документальным сведениям (включая автобиографические детали, которые содержатся в воспоминаниях) можно восстановить основные вехи биографии мемуариста.

Георгий Николаевич Сатиров родился 2 мая 1904 г. в семье священника в г. Геокчае (Азербайджан)⁵². По национальности он грек-цалкинец. Его предки были когда-то вывезены из завоеванной Греции в Турцию, где стали заниматься медеплавильным ремеслом. Со временем они забыли родной язык, но сохранили православную веру. Во время Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. потомки греков помогали русским войскам, за что впоследствии Николай I предоставил им для жительства земли в высокогорной части Грузии. Так образовалось греческое поселение Цалка. Любопытно, что фамилия, доставшаяся мемуаристу от отца, писалась через о – Сотиров (от Сотириди – Спаситель). Но при выписке каких-то документов была допущена ошибка. Так вместо о в фамилии появилась буква а. Молодому человеку эта забавная ошибка понравилась, и он не стал настаивать на ее исправлении.

Отец мемуариста окончил Тифлисскую семинарию и получил приход в г. Геокчае. Во время Первой мировой войны его направили на фронт. Опасаясь межэтнических конфликтов, жена и шестеро детей переехали на Северный Кавказ, в г. Георгиевск. В 14-летнем возрасте Георгий остался без матери, которая во время Гражданской войны умерла от холеры.

Окончив реальное училище, он мечтал о профессии горного инженера, однако социальное происхождение помешало этому. «С ранних лет, – утверждает Э. С. Никольская, – самым дорогим для Г. Н. была книга»⁵³. Он занимался самообразованием, много читал, изучал древние и новые языки, штудировал книги древнегреческих и немецких философов. В одном из писем отцу 12 декабря 1938 г. Георгий Николаевич писал: «Я не нахожу никакого удовлетворения в сытой, обеспеченной, но безынтеллектуальной, растительной жизни. Поэтому меня нисколько не страшит смерть под забором, только бы с книгой в руках»⁵⁴.

Вместе с тем он совершенствовал себя и физически: закалял тело, вырабатывал выносливость. В тексте воспоминаний есть такой пассаж: «Помню, во дни юности мне приходилось часто голодать. Моя студенческая жизнь была перенасыщена голодовками. В те годы я ел три, а иногда два раза в неделю. Голодал я и позже, но уже, правда, с целью закаливания. Однажды, это было в Свердловске в 1932 году, я в течение 10 суток ничего не ел и не пил. Перенес голодовку легко, на ногах, не бросая работы на Верх-Исетском заводе, куда каждый день ходил пешком из центра города» (с. 74)⁵⁵.

В 1922 г. Сатиров переехал в Москву и поступил в Институт физической культуры, который и окончил в 1926 г. Но постоянно пополняемые знания в области литературы, истории, философии позволили ему одновременно экстерном сдать госэкзамены на педфаке 2‐го МГУ (очевидно, по программе литературно-лингвистического отделения). В конце 1926 г. он был призван на военную службу, проходил курсы одногодичников при 82‐м стрелковом полку 28‐й Горской дивизии, с 1927 по 1929 г. преподавал литературу в школах Москвы и подмосковного Воскресенска, с 1929 по 1931 г. – на рабфаке Дальневосточного университета. До 1934 г. он успел поработать методистом культотдела, инструктором физкультуры и проч. В 1934 г. Сатиров переехал в Крым. До 1938 г. он занимался экскурсионно-туристической работой в Гурзуфском санатории РККА⁵⁶, много путешествовал, исследуя природу и памятники истории полуострова, затем увлекся пушкинской темой. Ему представлялось интересным все, что было связано с пребыванием поэта на Крымской земле. По его инициативе в Гурзуфе был открыт дом-музей А. С. Пушкина, в котором мемуарист с 8 апреля 1939 г. работал научным руководителем. В № 7 журнала «Крокодил» за 1938 г. (с. 14) опубликовано письмо Сатирова по поводу происходившей ведомственной борьбы, связанной с открытием музея. В альбоме «Артек» (М.: Медгиз, 1940), вышедшем к 15-летию детского лагеря, можно увидеть фотографию «Экскурсанты в Пушкинском музее», на которой Георгий Николаевич запечатлен со школьной группой.

В нескольких сохранившихся письмах Сатирова предвоенной поры содержатся интересные биографические детали, описание продовольственных трудностей и иные подробности быта⁵⁷. В одном из них, отправленном родственникам в Москву 12 ноября 1938 г., Георгий Николаевич рассказал о намерении поступить на исторический факультет МГУ или ЛГУ, куда направил запросы, но получил ответ лишь из Ленинграда. «Видно, в Ленинграде более любезная и приветливая публика», – выносит он свое заключение⁵⁸.

Война застает его в Гурзуфе. 3 сентября 1941 г. он пишет сестре в Пятигорск: «Через несколько дней обещают взять в армию <…>. Неудобно как-то сидеть в тылу в такой момент»⁵⁹. Будучи младшим лейтенантом запаса, он еще в июле 1941 г. записался в Ялтинскую бригаду народного ополчения и получил назначение на должность адъютанта старшего (начальника штаба) батальона. «Я руковожу Всевобучем⁶⁰ и командую батальоном народного ополчения», – сообщает он в почтовой открытке племяннице Элеоноре в Пятигорск 23 октября 1941 г.⁶¹ При прорыве в Крым наступающих немецких войск в конце октября 1941 г. ополченцы в районе Ялты попали в окружение, и 9 ноября 1941 г. Сатиров раненым был захвачен в плен⁶². До 26 марта 1945 г. он находился в лагерях для советских военнопленных в Германии, несколько раз пытался бежать. После освобождения войсками союзников и перемещения в советскую зону оккупации, пройдя спецпроверку при 1‐й запасной стрелковой дивизии, приказом по Смоленскому военному округу № 0331 от 15 декабря 1945 г. Сатиров был восстановлен в воинском звании младший лейтенант, а на основании следующего приказа № 0332 в тот же день уволен в запас.

Учитывая, что близких в Крыму не осталось, Георгий Николаевич решил поселиться у родственников в Москве. Состояние его здоровья, очевидно, не оставляло иного выбора. В последний период пребывания в одном из германских лагерей Сатиров был сброшен охранником в шахту и только чудом остался жив. К счастью, искусство пленного хирурга-чеха, сумевшего справиться с серьезнейшей черепно-мозговой травмой, возвратило его к жизни. Для этого врачам потребовалось восстановить утраченную костную ткань черепа площадью 10–15 кв. см⁶³.

15 июля 1945 г. из Германии пришла в Москву открытка Сатирова – первая за четыре года войны. В ней он, обращаясь к родным, писал: «Четыре долгих и страшных года прошло с тех пор, как мы расстались. Едва ли Вы считали меня в числе живых, да и сам я не верил в свою звезду. Вижу, что ошибся: я в рядах баловней судьбы. Итак, спешу сообщить. Я жив и почти невредим. Надеюсь скоро свидеться и рассказать обо всем, что пережил…»⁶⁴.

Первый год после возвращения из Германии он не мог работать и жил на пенсию по инвалидности, раз в три месяца подтверждая ее во ВТЭК. Клеймо бывшего военнопленного препятствовало трудоустройству на работу в области литературоведения. Только в 1958 г. ему удалось устроиться на должность заместителя главного редактора журнала «Физическая культура в школе». Сатиров публиковал статьи, участвовал в составе коллектива авторов в написании учебника для факультетов физического воспитания педагогических вузов «Теория и методика гимнастики» (М., 1971) и проч. Выйдя в 1970 г. на пенсию и оставив работу, он продолжал свои литературные занятия дома. Тяжелая болезнь, с которой он мужественно боролся, не прекращая трудиться почти до самых последних дней, привела к уходу из жизни 20 ноября 1981 г.

Близким и окружающим Сатиров запомнился как очень добрый, очень нежный и ласковый человек, одновременно сильный и мужественный. Он был эрудированным, умным и интересным собеседником, общение с которым доставляло неподдельное удовольствие. Георгий Николаевич «многое мог рассказать о событиях, в гуще которых всегда старался быть, начиная с первых дней революции и кончая последними годами его жизни, – вспоминает Э. С. Никольская. – Он слышал всех поэтов 20‐х годов, ценил Мейерхольда, очень любил Блока, лично видел и слышал всех наших государственных и общественных деятелей <…>. Обо всем у него было собственное суждение, всегда не лишенное логики и объективности»⁶⁵. Не случайно в плену некоторые немцы принимали его за профессора.

Г. Н. Сатиров оставил после себя датированный 1947 г. труд «Систематика физического воспитания и педагогическая классификация физических упражнений», а также книгу для учителей и родителей о физической культуре, физическом воспитании и образовании, которые не были изданы. Автор был человеком совершенно «непробивным» и беспомощным по части устройства своих личных дел.

Мемуары о годах, проведенных в Германии, Сатиров, по утверждению его племянницы, начал писать вскоре после возвращения из плена. Не рассчитывая на то, что они могут быть в ближайшем будущем опубликованы, он не стремился в своем изложении увиденного и пережитого держаться в рамках цензурных требований. Работая над текстом много лет, Сатиров добивался литературного совершенства мемуаров. Будучи человеком исключительной требовательности к себе, он в конце концов счел, что все написанное им слишком далеко от идеала, и уничтожил рукопись. Но первоначальный вариант текста по счастливой случайности все же сохранился.

Вся эта история, по устным воспоминаниям Э. С. Никольской (13 мая 2001 г.), выглядит следующим образом. Сатиров проживал в одной квартире с племянницей до тех пор, пока не возникла необходимость ухаживать за пожилым близким родственником. Решено было отселить Георгия Николаевича в отдельную квартиру. Подготовка к переезду и связанные с этим сборы, как водится, сопровождались суетой. В один из моментов Э. С. Никольская увидела, что на полу валяется рассыпанная рукопись воспоминаний о плене. Опасаясь, что Сатиров может ее уничтожить, она подобрала ее и припрятала. Это был, по ее утверждению, первый вариант воспоминаний, подвергшийся позднейшим переработкам (в тексте появились отсутствовавшие ранее чертежи и проч.). С новыми редакциями мемуаров Г. Н. Сатиров знакомил Э. С. Никольскую у себя на квартире. Текст хранился в отдельной папке. Когда же после смерти автора она нашла и открыла эту папку, в ней лежали другие материалы, искомой же рукописи она так и не обнаружила.

Сохранившийся экземпляр Элеонора Сергеевна в декабре 1994 г. передала на хранение в ГИМ (вариант № 1), предварительно сделав с него машинописные копии. В архиве публикатора имеется сканированный текст перепечатки (вариант № 2), полученной от Э. С. Никольской. Очевидно, один из экземпляров, как упоминалось выше, и был передан в Гурзуф⁶⁶. Фрагмент воспоминаний был в 2004 г. опубликован⁶⁷.

Воспоминания охватывают события с лета 1942 г. до момента отъезда в СССР из Франкфурта-на-Одере в конце августа 1945 г. В тексте варианта № 1 имеются погодовые хронологические разграничения: 1943, 1944, 1945, более подробные хронологические ориентиры отсутствуют, но частично восстанавливаются по упоминаемым событиям. Более подробная датировка появляется только в конце повествования, рассказывающего о последних днях пребывания в плену и репатриации. Не исключено, что автор мог вести в последние месяцы плена и после освобождения дневниковые записи (в тексте при изложении событий иногда встречаются слова «сегодня», «вчера», «третьего дня»).

На первом листе, который отличается от остальных сортом бумаги, имеется надпись: «Сатиров Г. Н. Райш. 1946–1950 г.». Автор использовал в названии транскрипцию гессенского диалекта, характерного для произношения тех немцев, с которыми он продолжительное время общался, находясь в рабочей команде в г. Дармштадте. Объяснения особенностей этого диалекта автор подробно дает в тексте рукописи. Публикатор посчитал допустимым, оставляя авторскую транскрипцию в тексте произведения, в названии все же дать привычное «Рейх» с тем, чтобы потенциальные читатели не затрудняли себя решением загадки при взгляде на обложку книги на магазинной полке. С этой же целью название дополнено подзаголовком.

Воспоминания беллетризированы, в них встречаются отдельные лирические отступления, эссе, иногда прямая речь передает диалоги, которые автор явно не мог слышать⁶⁸. Это дает основание рассматривать текст и как мемуарное повествование, и как произведение документальной прозы, написанное хорошим литературным слогом, порой весьма образным и метафоричным.

Одна из особенностей изложения Сатирова – передача речи персонажей на языке оригинала (латиницей или в транскрипции кириллицей (с последующим переводом⁶⁹)). При этом автор весьма искусно передает языковое своеобразие лагерной среды. Историк А. В. Конопатченков применительно к другому типу лагерей – концентрационных – справедливо отмечает появление таких лингвистических конструкций, в которых для общения между узниками различных национальностей используются слова и выражения из разных языков – немецкого, испанского, русского, итальянского, польского⁷⁰.

Мемуарист – музейный работник, преподаватель и лектор (о чем лишний раз свидетельствуют многочисленные цитаты, ссылки, сравнения, употребления сложных понятий, оставленных без комментариев в расчете на эрудицию читателя), владел немецким, французским, некоторыми восточными языками. Отсюда больший круг общения в многонациональной лагерной среде, более обширная и разносторонняя информация. Он пересказывает содержание статей из немецких газет, агитматериалов, американских листовок на немецком языке, публикаций из французского журнала для военнопленных и проч. Очень любопытны описания немецких рабочих, мастеров, инженеров, охранников, медсестер, с которыми он имел возможность достаточно откровенно беседовать, а также солагерников, включая иностранцев (французов, голландцев, поляков и др.).

Название, выбранное автором, свидетельствует о том, что главный акцент его повествования смещен в сторону раскрытия и показа сущности нацистского режима. На примере судеб военнопленных, остарбайтеров, немецкого окружения он разъясняет предполагаемому читателю, «каков этот расчудесный Райш». Можно только предполагать, что, весьма вероятно, за этим стоит желание облегчить возможность публикации своего труда, затрагивающего запретную тему плена. Написанное Сатировым относится к той группе мемуаров доперестроечного времени, которые не прошли через сито советской цензуры. И если они и обнаруживают в себе самоцензурные ограничения, то в гораздо большей мере содержат информацию, не вписывающуюся в нормы политиздатовской и воениздатовской литературы.

По степени достоверности они близки мемуарам, авторы которых хорошо понимали, что их тексты не отвечают привычным канонам. Так, Ф. И. Чумаков в предисловии к своим воспоминаниям (1989), фрагмент которых был опубликован на страницах «Отечественных архивов»⁷¹, писал: «В моих мемуарах нет “лакировки действительности”, как нет и “социалистического реализма”, что приводит к диссонансу по отношению ко многим произведениям о войне и плене, особенно плене»⁷². Другой мемуарист – Б. Н. Соколов – также считал нужным предупредить читателя: «В этой повести для себя я старался держаться истины. Поэтому как о народе, так и о себе я говорю не только хорошее. Это не так просто. Насколько мне известно, так обычно не пишут»⁷³.

Одно из самых ценных качеств Сатирова как мемуариста – способность в условиях жесткого военного противостояния не руководствоваться в оценке людей и явлений категориями «свой» – «чужой», умение критически относиться ко всему, что попадает в поле внимания, вне зависимости от общепринятых установок, честность и мужество в описании некоторых случаев поведения соотечественников, неприглядных черт национального характера (с. 198, 281–282).

К немцам и их порядкам он способен относиться непредвзято. Так, рисуя обстановку на фабрике «Дунлоп», ранее принадлежавшей английской фирме, но позже национализированной, он описывает идеальную чистоту производственных помещений, механизацию, электрификацию и автоматизацию производственных процессов, наличие для рабочих раздевалок, шкафчиков, душа и заканчивает признанием: «Да, ничего не скажешь: в этом отношении есть чему поучиться у немцев» (с. 223). Перемещаясь пешим порядком по дорогам Германии в советской оккупационной зоне, он не может скрыть своего восхищения: «Что за диво эта немецкая автострада! Ей-богу, трудно даже представить что-нибудь более совершенное» (с. 303).

Еще ранее, попав в госпиталь, где медсестры-немки ухаживали как за военнопленными, так и за немецкими солдатами, автор делится в отношении них следующим наблюдением: «Я не могу сказать дурного слова о наших медсестрах. Особенно нравится мне одна хорошая черта, присущая всем им: у них нет любимчиков. Одинаково добросовестно и пунктуально обслуживают они всех и каждого из раненых пленяг, независимо от цвета их глаз. Как это ни странно, нам они уделяет не меньше внимания, чем немцам» (с. 262).

Э. С. Никольская характеризует мировоззрение Сатирова следующим образом: «Г. Н. был настоящим патриотом своей Родины. Родиной он считал Россию – Россию в дореволюционных границах, которая стала Советским Союзом. Он не принимал сталинский режим, объективно оценивал все хорошее и плохое, происходящее в стране»⁷⁴. Заметим, что в составе небольшого комплекса документов из его архива, поступившего в ГИМ, содержатся такие материалы, распространяемые в самиздате, как текст песни «Товарищ Сталин, Вы большой ученый…», статья Аугусто Панкальди, опубликованная в итальянской газете «Унита» 19 января 1963 г. и посвященная обзору положения советского изобразительного искусства после посещения Н. С. Хрущевым выставки «XXX лет МОСХа» в Манеже 1 декабря 1962 г., письмо Л. И. Брежневу, подписанное группой деятелей науки и искусства, встревоженных слухами о готовящейся реабилитации Сталина на XXIII съезде КПСС (14 февраля 1966 г.), «Открытое письмо» Ф. Ф. Раскольникова И. В. Сталину от 17 августа 1939 г. и др. Вместе с ними – малодоступная литература: сброшюрованная кустарным способом подборка журнальных вырезок и отдельные газетные страницы со стихотворениями Н. Гумилева, А. Ахматовой, М. Зенкевича, М. Кузмина, О. Мандельштама, В. Брюсова, И. Бунина, А. Крученых, В. Хлебникова, В. Каменского, И. Северянина, Т. Готье, Ш. Бодлера, П. Верлена, А. Рембо и т. п.

Г. Н. Сатиров, конечно же, не предстает в воспоминаниях критиком сложившегося к началу войны общественно-политического строя (в тексте мемуаров, повторюсь, легко можно обнаружить, наряду с возможно искренней симпатией идеалам Октября 1917 г., проявления самоцензуры), и тем не менее тот уровень правды, который содержится в его изложении, фактически ставит его в оппозицию к сталинской системе. Ну вот хотя бы такая картинка периода, предшествующего плену, которую рисует автор: «Нет, не забыть мне трагической маски солдата, отступавшего с нами на Севастополь. Помню, как подрался он с двумя матросами и как помирился с ними, как обнимались они втроем и плакали навзрыд, без конца повторяя все одну и ту же фразу:

– Продали нас, братки, продали. Продал нас Сталин, продали генералы и комиссары. Никому-то мы не нужны: все отступились от нас, все покинули нас. И остались мы одни: без генералов и комиссаров, без командиров и политруков, без танков и самолетов, без пушек и патронов. Продали нас, братки, продали.

Этот плач разносился над берегом, сливаясь с элегическим рокотом волн. Это горе не залить вином, шумными потоками низвергавшимся в те дни в черное-черное море.

Потом кончился драп и началась фаза окружения. И снова тот же лейтмотив прозвучал над морем: “Продали нас, братки, продали”. Но он звучит глуше, потому что боль сильнее.

И вот, наконец, третья фаза: пленение и рабство. И опять этот плач, перешедший потом в тихий стон бессловесных животных (ибо плен лишил нас почти всего человеческого).

Нет, не забыть тех трагических дней. Воистину, это была трагедия, то есть песнь о козлах, влекомых в Райш на заклание» (с. 132)⁷⁵. Не поостерегся автор привести в тексте мемуаров и один из типичных образчиков скудоумия, свойственного иным политработникам, выставив обладателей этой военной профессии в довольно непривлекательном виде (с. 315). Явную оппозицию он составляет подозрительности и жестокосердию в отношении репатриантов, когда вспоминает: «В пути потеряли шестерых. Нет, они не убежали, не дезертировали. Они ушли из жизни навсегда: двое утопилось, двое повесилось, один отравился, один перерезал себе горло бритвой. Когда старшему лейтенанту, командовавшему нашим батальоном, сообщили о шести самоубийцах, он сказал, не задумываясь: “Собакам – собачья смерть. Раз покончил с собой, значит, виноват перед Родиной. Туда им дорога!” Но старший лейтенант – невежда: он не знает психологии, не понимает и не хочет понять, что творится в душе бывшего пленяги, пережившего ужасы Райша и бредущего сейчас к пенатам своим. Нет, закоренелый негодяй, подлый изменник и предатель, всякого рода продажная тварь цепко держится за жизнь. Человек, лишенный моральных устоев, никогда не решится учинить над собой насильственную смерть. Легко расстаются с жизнью только невинные души, чувствительные натуры, идейные люди. Именно такими и были эти шестеро, покинувшие нас в пути» (с. 305). Не умалчивает Сатиров и о таком характерном феномене, как нежелание большинства репатриантов после освобождения спешить сообщать о себе родным, что вызывалось боязнью их расстроить, если вдруг волею судьбы они последуют в направлении Колымы (с. 318).

Не скрывает он и случаев проявления отнюдь не патриотичного отношения к пленным со стороны местного населения в первые месяцы войны: «Нахватавшие всякого советского добра колхозники издевательски кричали вслед нам: “Что, навоевались, сталинские иксососы? С голоду теперь подыхаете? Так пусть вас Сталин кормит!”» (с. 188). Наряду с комплиментами национальному характеру Сатиров имеет мужество высказать и горькие критические суждения в отношении соотечественников (с. 198), упоминает о случаях национальной вражды в среде военнопленных, оскорбительного отношения русских к представителям нацменьшинств. В тексте встречаются факты, не только иллюстрирующие взаимопомощь лагерников, но и свидетельствующие об острых конфликтах на бытовой почве. Все это также не соответствовало общепринятым канонам.

В период послевоенной кампании борьбы с «космополитизмом» автор безбоязненно пишет о сердечности швейцарских пограничников, пытавшихся препятствовать выдаче беглецов-военнопленных немецким властям, с симпатией отзывается об американских солдатах, с которыми сталкивался в зоне оккупации Германии. Упоминает о возникших на исходе войны сильных проамериканских и антиколхозных настроениях главным образом у пленных украинцев из села, осуждает так называемый «квасной патриотизм» (с. 175, 292, 237, 317).

К фрагментам, к которым могли быть предъявлены самые жесткие цензурные требования, относится и описание «свободной, легкой, веселой, гульливой» жизни советских военнопленных в период после освобождения и до репатриации. В этой связи абсолютно цензурно непроходимыми представляются рассказы о случаях уступки и даже продажи репатриантами сожительствующих с ними русских девушек американским солдатам и о сочувственном отношении слушателей этих рассказов к персонажам, совершившим эти «торговые сделки» (с. 320). Не менее «колоритны» и другие непубликабельные эпизоды. Данная часть воспоминаний заслуживает особого внимания. Весьма симптоматично, что самый большой фрагмент – 23 страницы отсутствующего (утраченного) текста – относится к изложению событий данного периода. Без всякого сомнения, это досадная и невосполнимая, увы, потеря. Но даже то, что уцелело, в известной мере заполняет лакуны, оставленные многими мемуаристами, предпочитавшими не слишком откровенничать и обходить стороной щекотливые темы.

Вместе с тем у автора встречаются и такие пассажи: «В нашем русском бараке настроение в общем хорошее. Ребята мигом раздолбают всякого пленягу, в словах которого почуют хоть легкий привкус антисоветчины» (с. 105). Однако, сообщая о случае согласия одного из военнопленных, вошедшего в доверие к гестаповскому начальству, получить статус фольксдойча, Сатиров не изображает отношение к такому поступку как всеобщее безоговорочное осуждение. Авторская фразеологическая конструкция предполагает, что мнения разделились приблизительно поровну (с. 198).

Мемуары содержат характерные для времени написания «оправдательные пассажи», связанные с вынужденной работой советских военнопленных в германской промышленности. Мотив «жизнь в плену хуже смерти» – также характерное проявление защитной реакции от государственного и общественного осуждения. Этот мотив, возможно, сказался и в передаваемом отношении к условиям лагерного содержания французских военнопленных, где сквозит некоторая доля пренебрежения, чуть ли не упрека, притом что они, безусловно занимая более высокую строчку в немецкой расовой «табели о рангах» и получая поддержку из дома и от Красного Креста, находились в привилегированном положении по сравнению с русскими пленными⁷⁶.

Саботаж и уклонения от работы на производстве описаны в таких сценах, которые заставляют усомниться в полной неспособности администрации наладить учет и контроль за трудовыми процессами. Иногда проявления либерализма со стороны лагерного начальства автор объясняет идеологической мотивацией (с. 93) и т. п. С другой стороны, мемуарист не обходит стороной тот факт, что после бомбежек и разрушений начальство госпиталя, где он находился на излечении, приняло решение разместить в одном помещении вместе с ранеными немецкими военнослужащими и их союзниками русских «пленяг» (с. 253). Отношение военнопленных к агитаторам РОА⁷⁷ также, очевидно, показано с несколько преувеличенной долей неприятия со стороны подавляющего большинства пленных. И это несмотря на то, что, действительно, процент тех, кто согласился вступить во «власовскую армию», был очень небольшим. Среди аргументов агитаторов отсутствуют действительные преступления сталинского режима, активно ими используемые, зато присутствуют легко разоблачаемые ложь и обман.

Автор иногда чуть-чуть «пересаливает» в демонстрации своей «советскости» (вне всякого сомнения искренней). Так, об открытии второго фронта он пишет: «У меня он вызывает двойственное чувство. С одной стороны, приятно и радостно: второй фронт приближает победу, уменьшает число жертв. С другой стороны, досадно, что не Советская армия перешагнет Рейн» (с. 223).

Текст не содержит того набора критических сентенций, который стал допустим в годы борьбы с культом личности, что свидетельствует в пользу того, что он писался до разоблачений преступлений сталинского режима на ХХ съезде КПСС (1956). Еще одно наблюдение. Вот как описывает автор гитлеровский режим: «Весь Райш усеян тюрьмами и каторжными концлагерями. В Немечине каждый шаг, любая мысль поставлены под контроль гештапо. Немец не может ни охнуть, ни вздохнуть без соизволения начальства. Слежка идет непрерывная: на заводе, на улице, в театре, в кино, в квартире, в поезде <…>. Явных и тайных полицаев “тьма-тьмущая” <…> не говоря уже об огромном штате секретных агентов. Немец по улице-то идет содрогаясь и озираясь» (с. 195). Если бы автор писал эти строки после хрущевских разоблачений, он, очевидно, не мог не задуматься о том, что этот фрагмент будет воспринят как аллюзия.