Кода

Посвящается моей дочери Машеньке

От автора

Я с детства мечтал быть литератором – но юность эпохи оттепели и увлечение наукой победили: вместо лирики я занялся физикой. Закончил физфак и аспирантуру тбилисского университета, работал в тбилисском институте физики, а с 1965 года переехал на работу в Дубну, в Объединенный институт ядерных исследований. Моя научная биография связана не только с лабораторией высоких энергией этого института, где я защитил диссертацию и трудился почти 30 лет, но и с Музеем нашего института – я был одним из его создателей и возглавил его с 1992 года. Сейчас, в силу возраста, я перешел на работу советника при Дирекции ОИЯИ, создал сайт Творчества ученых нашего института.

Но литература меня не отпускала. Все эти годы я выкраивал для нее время: написал научно-популярную книгу о связи ядерной физики с астрофизикой «Вселенная частиц» (в соавторстве с Э. О. Оконовым. М., «Сов. Россия, 1972) и более двух десятков научно-популярных статей. Но главным моим увлечением все годы были стихи и стихотворные переводы. В 1961 году я, желая выйти на профессиональный уровень перевода, закончил заочно институт иностранных языков и, начиная с 70-х годов, стал печататься в известных журналах – сначала «Химия и жизнь», где традиционно был сильный литературный отдел, потом в «Юности» и других журналах. Вскоре появились и книги: мои сборники переводов английской юмористической поэзии и стихов для детей выходили в ведущих издательствах – Радуга Эксмо, Азбука, Яуза, Речь и других.

Однако многое из написанного по разным причинам в них не вошло: где-то не совпадала тема, где-то не умещался объем. В результате, у меня образовался целый цикл неопубликованной лирики, который я и представляю вашему вниманию в этой книжке. Вместе с тем, она дает представление и о двух других направлениях моей литературной деятельности – стихах для детей и переводах – значительная часть которых пока тоже не попала в фокус внимания издательств. Я выбрал то, что мне особенно нравится. Отсюда и название книжки, «Кода» – заключительная часть музыкального произведения, проигрывающая главные ее темы.

2022

Часть I
Лирика

На рассвете

 
Когда дойдешь до высшей точки —
не высоты, но напряженья, —
и виноградны сны о строчке
уже на грани пробужденья —
как дуновенье ниоткуда
или из-под семи печатей
влетает ветреное чудо
зачатья слов, себя зачатья.
 

1982

Март

 
Это зим недосып,
и в порядке вещей
этой синьки рассыпанной
полный кошель.
 
 
Это солнце строгает
снега на кисель,
и все шире дуга,
и быстрей карусель.
 
 
Это ветки и скрепки
вплетая в плетень,
поспевает на спевки
лесная артель.
 
 
Это круглые сутки,
в трезвон пустомель
вовлекая сосульки,
долдонит капель.
 
 
Это март в бесплацкартном,
забыв про постель,
продувается в карты
и едет в апрель.
 

1976

Стихи о поэзии

1.

 
Это помнят скрипы ставен
все дворовые качели.
Это детство непрестанно
пробивается сквозь щели.
Это взрослые подростки
разговаривают с миром —
камнем, пущенным по прозе,
облака стригут пунктиром.
 

2.

Это путаным маршрутом

Время рыскает по тропкам,

чтобы знать в сию минуту

каждую ее подробность,

чтобы осыпи осколков

зеркалами отражая,

прошуршать в калейдоскопах

всех столетий витражами.

3.

 
Это хочет воздух пьяный
мять березовые пряди,
растянувшись на поляне
шевеленьем лунных пятен.
Это шум зеленокудрых
вечер гонит в деготь ночи.
Это скрипка в смолокурне
хочет петь и трогать хочет.
 

4.

 
Это белого безмолвья
золотая лихорадка,
Это верить, что замолит
все грехи одна тетрадка —
чтобы всей прошитой стопкой,
наготою каждой даты
в путь пуститься на растопку
и тебя зажечь когда-то.
 

1980

Аэродром

 
Три сотни верблюдов продеты в иглу,
и весь караван впопыхах
тюками проносит белесую мглу
на взмыленных белых горбах.
 
 
Смеется, плюется, визжит аксакал,
хозяин горбов и глыб,
и плетки свистят и вонзают в закат
лиловый закал иглы.
 
 
Оглохшие рыбины ловят ртом
красные вопли жабр.
Вторые сутки аэродром
в дымную наледь вжат.
 
 
Мурлычет справочное бюро,
едва шевеля хвостом.
Заляпан пеной февральских юродств
остекленелый дом.
 
 
Он дышит надрывно, как пылесос,
вбирая вселенский транзит,
и в кожуре оранжевых солнц
нетвердой ногой скользит.
 
 
Над гулом галерки большой леденец
висит штандартом побед;
третий период, скоро конец,
и ночь без особых примет.
 

1978

Из цикла «Соловецкие этюды»

1. Мыс Печак

 
Извивом березки
курчавясь в плечах,
барашки и в блестки
вонзился Печак.
 
 
И лакмусом вышки
сверяет простор
и дел мелочишки,
и жизни раствор.
 

2. Большой Заяцкий остров

 
Вот все, что оставил здесь царь и матрос:
Андреевской церкви ободранный тес,
облупленной луковки блики —
как Богу и совести загодя взнос
за боль колоколен, за тягостный спрос
у воли высокой и дикой.
 

3. Прощальный вечер в Соловках

 
Где бледен топляк от белесой волны,
где рыжий лишайник сосет валуны,
где бывшие кельи сдаются внаем,
мы ужин прощальный сегодня даем.
И мы попросили, и старший из нас
подумал и встал, и сказал, не чинясь:
 
 
Хочу я в хаосе узор различить
и в пестряди прошлого – главную нить.
Как часто Россию терзали в войне,
но русский от русского вынес вдвойне.
И плач под монголом, и стоны веков
не громче немотства ее соловков.
 
 
И голос его был невесел, но тверд,
как формула пройденных временем верст.
И горькую стопку он выпил до дна;
и выпили мы; и была тишина.
Он был альпинист, и лепила борьба
бугры его плеч и бугор его лба.
 

1981

Ракурсы Тбилиси

1.

 
На Тбилиси дождик пролил
сонмы солнечных огней,
и его зеленый профиль
стал в два раза зеленей.
 
 
Влево —
улицы
взлетали;
вправо —
падали
в Куру,
а проспект горизонталью
вел по талии к ребру.
 
 
Он умел приволочиться,
он смеялся и хитрил,
голубым прибоем джинсов
обметая пыль с витрин.
 
 
И беспечен был и нежен
взгляд его.
Щека в щеку,
как касания черешен,
встречи девушек безгрешно
исполнялись на бегу.
 
 
Сколько лиц, давно знакомых,
только память распахнуть!
Город шел наплывом, комом,
набегал волной на грудь.
 
 
Я с тобой, куда же деться,
виражи в обрывах дуг.
Связь времен руками детства
замыкала в сердце круг.
 

2.

 
Сизой бронзой Руставели
завершал земной маршрут.
Свитый из стальной кудели
убегал к высокой цели
в синем небе черный шнур.
 
 
С пикой, поднятой, как видно,
только для отвода глаз,
как валькирия, Мтацминда
к нам навстречу понеслась.
 
 
Рядом щебет:
«Наш Тбилиси —
это маленький Париж!»
Город вверх по склону длился
остриями кипарисов,
ржавыми щитами крыш.
 
 
С площадки
я смотрел в его лицо,
рассеченное нещадно
мокрым сабельным рубцом.
 
 
На горячий глаз нацелясь,
он вгрызался в скулы скал
и раздробленную челюсть
Нарикалы огибал.
 
 
Этот знак резни и сечи
утверждал иной престиж:
город нес свои увечья,
без оглядки на Париж.
 
 
Он искус меча и чаши
ставил выше всех искусств;
он не мир сулил входящим —
или бой,
или союз.
 
 
Он предел своих подобий
вывел в знаках языка:
с колыбелей до надгробий
«гамарджоба» и «мшвидобит»^[1]
здесь и судьбы и века.
 
 
И хребтовою громадой
придавив инфинитив^[2],
он глагол своих грамматик
в небо голубем ввинтил!
 

1976

Кругосветка

 
Я не взойду под опахала
ливанских кедров. Никогда.
Глазурь узоров Тадж-Махала
не окуну в лазурь пруда.
 
 
Я из гостиницы в Канберре
не выйду рано поутру,
чтобы в саду, глазам не веря,
кормить с ладони кенгуру.
 
 
За створками закрытой двери,
как доколумбово руно,
висят овчины двух Америк.
Открыть ту дверь мне не дано.
 
 
Я не сомну газон Гайд-парка,
не постою в толпе зевак,
чтоб выудить из речи жаркой,
ее затейливый зигзаг.
 
 
Страна галантных перехлёстов,
твоя столица всех столиц,
как перекрытый перекрёсток
до дыр зачитанных страниц.
 
 
Милана мрамор, камень Кёльна,
моим зрачкам не отражать
уколов готики игольной
с закатной розой витража.
 
 
Не замереть под капителью
и небом тем не занемочь,
где боги русые смотрели,
как становилась все смуглее
и непонятнее их дочь.
 
 
Не поплыву по водам Влтавы,
склонясь к ним с Карлова моста;
и под каштанами Варшавы
ее певучести шершавость
не научусь читать с листа.
 
 
Ни в Зальцбург, ни в раёк Ла Скала
не проложу я свой маршрут.
О страннике мне спой, Дискау,
пусть не находит он приют.
 
 
Вершись, мой замысел громоздкий.
На трех китах тисненый круг.
Кудрявь струистые бороздки
алмазным клювом, птица Рух!
 
 
А гринвичский зачин Биг-Бэна
разложит мне на голоса
больными бронхами антенны
все часовые пояса.
 
 
Страна моя, твой вал зубчатый
костями подданных хрустит,
и чтó там стыд семи печатей,
семи провалов Атлантид.
 
 
Монаршья вечная растрава,
параноические сны.
Расширенный зрачок госстраха
пред сонмом беглых крепостных.
 
 
Вольнó тебе собой гордиться:
шестая часть – отделена!
И в каждое окно глядится
твоя колючая граница,
твоя китайская стена.
 

1971