Внук Персея. Сын хромого Алкея

4

– Ягненочек, – сказала Гипподамия.

Малыш, спящий у ног жены Пелопса Проклятого, был милей признания в любви. Свернувшись калачиком, он сосал большой палец, как младенец. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог смутных видений, кропит свои секреты маковым молоком. Лишь птицы в дубраве пели гимн рассвету, вторя радости детских снов.

– Славный, – без выражения сказала Гипподамия. – Спи, мой славный.

Может ли женщина принести зло ребенку? Чрево, способное к зачатию – плоду иного чрева? «Может,» – усмехнулась с небес Гера. Покровительница брака отправила бы в Аид всех ублюдков своего царственного супруга, падкого на смертную мякоть, когда б не страх перед гневом Зевса. «Может,» – всхлипнула в преисподней тень Ниобы, золовки Гипподамии^[8]. Даже глоток из Леты не дал несчастной забвения: вот, тела дочерей Ниобы, и в них – серебряные стрелы Артемиды-Охотницы, ревнивой к чужой похвальбе. «Воистину может…» – согласилась Прокна-фракиянка, накормившая мужа страшным обедом – жарким из мяса их общего сына. И эхо согласия прозвучало от земного круга до солнечной колесницы: о да, мы помним и содрогаемся!..

– Зачем ты родился? – спросила Гипподамия.

Малыш не ответил.

– Нам на погибель?

«Смерти нет!» – возразила трель дрозда.

Всю жизнь Гипподамия кому-то принадлежала, и это было правильно. Сперва – отцу, владевшему ею как дочерью, и как женой. Отец знал правду жизни. Он любил Гипподамию и убивал ее женихов. Это длилось долго, но не вечно. В конце концов Пелопс убил отца Гипподамии, и она стала принадлежать Пелопсу. Муж знал правду жизни не хуже покойника-отца. Он брал Гипподамию ночью и наряжал днем. Она рожала мужу детей и озаряла красотой его царствование. Еще она принесла Пелопсу богатое приданое – Элиду, отцовское владение. Со временем красота ушла. Затем иссохло чрево. Осталось лишь приданое, увеличенное тщанием мужа стократ. Гипподамия сама не заметила, как стала принадлежать не мужчине – державе своего мужчины, Острову Пелопса. Она чувствовала себя символом, многоруким спрутом, где каждое щупальце – сын, в чьей власти город; и каждое щупальце – дочь, на чьем ложе спит владыка города.

Проклятье, лежавшее на Пелопсе, не смущало Гипподамию. Если власть, сила и долгая жизнь – это проклятие, любой захочет, чтобы его кляли на все корки. Женщина рассчитывала умереть счастливой и обманулась. Мерзкая нимфа! Короста на ее белые ляжки! Полчища вшей на ее густые кудри! Ласки Аксиохи свели мужа с ума. Златовласый сынок Аксиохи затмил старику свет дня. Завтра Остров Пелопса содрогнется, утрачивая гордое название – сын нимфы воссядет на тронос в Писе. «Остров Хрисиппа!» – скажет он…

– Нет, – шепнула Гипподамия. – Ты не скажешь этого.

Нож она выкрала у Фиеста. Длинный, тонкий, хищный. А второй, похожий на клюв – у Атрея. У нее две руки, значит, ей нужны два ножа. Сыновья не узнают – позже она вернет мальчикам любимые ножи. Клинки, омоченные в крови дрянного нимфеныша, принесут детям удачу. А если даже и узнают – сыновья простят и поймут. Наверняка они сами уже подумывают зарезать Хрисиппа.

Просто мать успела раньше.

Клюв вцепился спящему в горло. Рука Гипподамии не дрогнула – кровь хлынула ручьем. Малыш, еще во власти сна, забился рыбой, пойманной в сеть. Тело откликнулось быстрей рассудка, сгорая от неуемной жажды жизни. И последняя судорога – это юркая рыбка нырнула в сердце. Рыбка из бронзы, с острыми зубками. Был у нимфы сын, и нет.

Дело сделано.

– Мать! Что ты натворила?

– Зачем?!

Казалось, ножи обернулись людьми. Как сыновья нашли Гипподамию, как успели к еще теплому телу сводного брата – это осталось тайной, но вот они, Атрей с Фиестом. Стоят плечом к плечу, ее мальчики, и гримаса ужаса не способна исказить прелесть их лиц.

– Ради вас, – сказала Гипподамия.

– Отец убьет тебя!

– Пусть убивает, – Гипподамия расхохоталась. Впору было поверить, что ей напророчили не гибель, а сундук золота. – Заберите ножи, мне они больше не нужны.

И пошла прочь, прекрасная, как в годы юности.

– Это сделали мы, – после долгого молчания произнес Атрей. – Ты понял?

– Да, – согласился Фиест. – Мы.

– Бери тело. Надо бросить его в колодец.

– Хорошо. Куда бежим, брат?

– В Микены.

5

– Хорошо, если так, – буркнул Алкей.

В голосе хромца не было особого доверия. Сказал, чтоб прервать молчание, повисшее в зале. А про себя отметил: средний брат не стал укорять Сфенела за «доверие к сплетням». Еще бы: этот слух делал из Пелопидов героев – вступились за мать, взяв вину на себя. Таких не очищать – чествовать надо!

– Вот увидишь, – развивал успех Электрион, зачерпнув вина из кратера, – они нам еще пригодятся. Времена смутные, каждое копье на счету. А настоящих героев в Арголиде, сам знаешь – раз, два… Собственно, «раз» – и все. Вон, в углу сидит, отмалчивается. Встань, герой, покажись нам.

Мрак за колонной шевельнулся, обретая вид человеческой фигуры. Четыре шага из тьмы к свету: казалось, тень восстает из глубин Аида – с каждым шагом наполняясь жизнью.

– Радуйся, Амфитрион Персеид!

– И ты радуйся, дядя…

Встав в центре светового пятна от лампад, Амфитрион отметил, что дядя приветствовал его с умыслом – не Алкида, сына Алкея, но Персеида, потомка Убийцы Горгоны. Вровень с собой поставил! Усмехнувшись хитрому повороту дел, он шутливо крутнулся на пятках – любуйтесь, не жалко! Отцова стать, без груза лет и хромоты. Таким мог бы быть Алкей в молодости, если б не проклятая болезнь. Дедов прищур – только в отличие от покойного Персея, Амфитрион глядел в глаза собеседнику, а не поверх его правого плеча. Взгляд деда был взглядом смерти. Из глаз внука смотрел опасный, уверенный в себе хищник. Кудри и борода Амфитриона в сумраке мегарона отливали черной бронзой. Поди догадайся, какого они цвета на деле: каштанового? темно-русого? Широкий боевой пояс с бляхами из меди перетягивал хитон чуть выше бедер. На мускулистых ногах вместо сандалий – воинские эмбаты. Только что из похода вернулся? Или просто привык за долгие месяцы, сросся, как со второй кожей?

– Красавец! Гордись сыном, Алкей! Один он у тебя, зато орел…

Намек микенского ванакта был прозрачней воды в горном ручье. «Твой сын, брат, в отличие от тебя, герой. Но он один. А герой не должен быть один. Случись что, не приведи Зевс – без наследников останешься. У меня же – восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни. И повоевать есть кому, и у троноса постоять…»

– …Персеид! – продолжал восторгаться Электрион. – Не посрамил имя деда! Случись война – возглавишь войско, племянник? Ты ведь теперь лавагет^[9], верно?

– Надо будет – возглавлю, дядя.

– Достойный ответ! Добычи много взял?

– Не жалуюсь. Завтра сам увидишь.

– Завтра я возвращаюсь в Микены, – Электрион развел руками. – Если с рассветом привезут, может, и увижу. Дела, знаешь ли… Кстати, что ты думаешь насчет беглых Пелопидов?

Вопрос был задан из чистой вежливости. Мнение «героя» на державных весах значило меньше перышка.

– На войне проще, дядя. Вот ты, вот враг. А тут… У меня нет ответа.

– Ты рассудителен не по годам. Война и политика – вино и уксус. Не спешишь судить о том, в чем не уверен? Это хорошо…

– Особенно для молодого лавагета.

«Который должен знать свое место, – эхом отдалось под сводами недосказанное Сфенелом. – Воюй, племянничек. А судьбы городов оставь нам – правителям.»

– Совет закончен, – Электрион шумно поднялся с кресла. – Думаю, тебе, Алкей, не терпится обнять сына без свидетелей. Проводи-ка меня в баню, Сфенел. Всем Микены хороши, но дворцовая баня у вас, в Тиринфе…

– Душистого пара, дяди.

В дверях Сфенел обернулся.

– Весь в деда, – подмигнул он племяннику. – Говоришь мало…

– На войне болтать опасно, – согласился Амфитрион.

– Подслушают? Враги?

– Почему подслушают? Убьют.

На войну Амфитрион ушел через год после смерти Персея.

Война обреталась под боком. Юго-восток Арголиды – скалистая Орея – изнемогал, силясь не уступить тафийским пиратам острова у побережья. Сперва казалось: лошадь отмахивается хвостом от назойливых слепней. Позже – зрелый воин отгоняет детвору с мечами-деревяшками. Шло время, лошадь и воин стали достоянием прошлого. Им на смену явилось новое сравнение: вепря, матерого секача, рвет стая псов. Тафийцам кровь из носу требовалось захватить хотя бы один остров, чтобы закрепиться на нем. Их родной архипелаг лежал на дальнем западе, в Ионическом море, рядом с мысами Ахайи – клювами хищных птиц, терзающими плоть волн – и горами нищей Акарнании. Но что значат расстояния для морских бродяг, промышляющих грабежом? Тафийцы кружили вокруг Пелопоннеса, как волки, взявшие жертву в кольцо. Или, войдя в Коринфский залив, перетаскивали корабли волоком через Истм – тридцать пять стадий не крюк – и резвились в здешних водах, как у себя дома.

Тафий, предок тафийцев, прозвал свой народ телебоями – Далеко Живущими. Что ж, телебои старались изо всех сил, чтобы сменить имя на Близко Живущих. Так близко, что упаси боги от подобного соседства. Ради этого даже предка переродили заново, записав его в сыновья Посейдона и в правнуки – кого бы вы думали? – Персея Горгоноубийцы. «Правнук! – смеялся Амфитрион, узнав о новом родственничке. – Приманка для невежд! Но мудрецы – о, мудрецы знают…»

Память о болтливом рабе-педагогосе жила в нем.

Шутка с правнуком оказалась не столь глупа, как думалось вначале – а главное, не столь безобидна. Родство с Персеем дарило телебоям права на Арголиду. Нелепые, призрачные, дурацкие – но, подкреплены копьями пиратов, права с каждым днем делались ощутимей. В народе поговаривали об уступках. Ну, остров. Ну, приберут к рукам. Там скалы да козы, а так люди поселятся. Поселятся – и поделятся. Пираты рядом с домом гадить не станут. Отстегнут заколку с плаща…

Ропот черни, согласной уступить ради выгоды, усиливало появление у телебоев нового вождя – человека, чья слава грозила потеснить славу великого Персея. Птерелай, сын Тафия, внук Посейдона – нет, он не убивал Медуз, ограничась простыми смертными. Но в харчевнях от Афин до Пилоса знали, что Птерелай могуч как бог, грозен как бог – и, что важнее всего, неуязвим как бог. Стрелы летели мимо внука Колебателя Земли, копья промахивались, мечи разили воздух. Кое-кто уже прозвал вождя пиратов бессмертным. Дескать, божественный дед выпросил на Олимпе для любимца пифос нектара и два пифоса амброзии. Там, где появлялся Птерелай, бой завершался победой телебоев – но вождь сражался редко. Не хотел искушать судьбу? Боялся, что пираты обленятся, уповая на него? Понимал, что в многолюдной свалке бессмертие может куда-то деться?

– Крыло Народа^[10], – судачили за вином. – Своих в обиду не дает…

– Добычу поровну!

– Нам бы такого…

Крыло Народа в последнее время парило над Сферией – островом, расположенным так близко к орейскому мысу, что в штиль на него можно было перейти вброд. Лакомый кусочек для телебоев; головная боль для правителя Ореи. Измученный набегами, басилей воззвал о помощи. Первым откликнулся – кто б сомневался? – Пелопс Проклятый, известный землелюбец. Он прислал сотню бойцов, во главе которой стояли двое сыновей Пелопса – лавагет Трезен и прорицатель Питфей. Воинский дар одного и предвиденье другого на некоторое время укротили земельные притязания телебоев. Но людей для защиты побережья отчаянно не хватало. Чернобокие корабли Далеко Живущих возникали, как призраки из тумана – жгли, грабили, убивали. И тогда басилей воззвал еще раз.

– Да, – сказал Амфитрион, внук Персея. – Я слышу.

Вскоре из Тиринфа выступил отряд.

6

– У тебя действительно нет ответа?

– На что?

От фальши в словах сына Алкей скривился, как от оскомины. Пытаясь скрыть неловкость, Амфитрион налил себе вина. Залпом осушил кубок, уронив цепочку багровых капель на хитон. Смотреть на отца он избегал.

– Не притворяйся.

– Ты про беглых Пелопидов?

Алкей молча ждал.

– У меня нет ответа.

– Врешь!

Крик отца ударил злее бича. Впервые Алкей повысил на сына голос.

– Вру, – вздохнул Амфитрион, и плечи его поникли. – Не хотел идти против тебя при дядях. Да и без них не хочу.

Вновь наполнив кубок, он сел в кресло, которое раньше занимал микенский ванакт.

– Значит, ты согласен с моими братьями?

– Согласен. Беглецов следует принять и очистить.

– У тебя есть доводы? Кроме тех, что уже прозвучали?

– Целых два довода. Питфей и Трезен, сыновья Пелопса. Не знаю, проклятые они, или нет, но с Трезеном я полтора года воевал бок о бок. А Питфей… Когда б не он, мы бы остались без провианта, без стрел и копий, без лошадей… Отличные парни! Трезен погиб у меня на глазах…

Амфитрион умолк. Он до сих пор казнил себя, хотя умом понимал: в гибели Трезена нет его вины. Но понимать – одно, а раз за разом, засыпая, видеть во сне лицо мертвого друга – совсем другое.

– Верю, – кивнул Алкей. – Насколько мне известно, Питфей искренне горевал по убитому брату. Город в честь него назвал^[11]! И тебя, надо понимать, добычей не обделил. Только, заметь: Питфей уже правит Ореей.

– Басилей Аэтий пал в бою! Кто-то должен был занять тронос!

– О да, пустой тронос – к беде. Но у Аэтия остались сыновья. Двое, если мне не изменяет память? А правит землями Питфей Пелопид. Вот ведь как интересно получается…

Раньше Амфитрион и не подозревал, что на события в Орее можно взглянуть с такой точки зрения. Нахмурившись, он стал массировать пальцами виски. Казалось, голову стянул бронзовый обруч. И выпитое вино было тут ни при чем.

– Ты полагаешь, – после долгой паузы спросил он, – что Атрей с Фиестом, если их оставить здесь, тоже попытаются захватить власть? Как ты себе это представляешь? Питфей старше, еще и провидец. Знает, за какой конец меч держать. А тут – юнцы, крови не нюхали…

Нюхали, подсказал рассудок. Если верен первый слух – кровь они очень даже нюхали. Разве что не пили. А если верен второй – люди, взявшие на себя вину матери, способны на многое.

– Зачем им? Дядя и так отдает Пелопидам город!

– Прав был Сфенел: ты судишь, как лавагет.

– О чем ты?

– Вот я, вот враг. Твои мысли? Басилей обязан думать иначе.

Амфитрион вскочил, опрокинув тяжелое кресло. Красный от гнева, он принялся мерять шагами мегарон. Песок яростно хрустел под ногами. В углу завел свою песнь сверчок – и стих в испуге. Сфенела молодой человек недолюбливал. Слова дяди уязвили его; наверное, потому что в значительной мере были правдой. И отец туда же!

– Ты полагаешь, – Алкей давил, как опытный борец, – что Пелопиды удовлетворятся жалкой подачкой? Плохо же ты их знаешь.

– Я знаю Пелопидов лучше тебя! Ты сиднем сидишь в Тиринфе, а я бился с Трезеном плечом к плечу…

– Сравни меня, Электриона и Сфенела. Все мы – сыновья Персея.

– Ну и что?

– Сильно ли мы похожи?

– Ладно, – укротив бешенство, Амфитрион остановился перед отцом. – А ты сам знаешь Атрея с Фиестом? Видел их? Болтать-то о них могут всякое…

– Я никогда не видел этих юношей.

– Вот! Так как ты можешь…

– Зато я хорошо знаю, на что способен их отец.

– Он пойдет на нас войной, если мы не выдадим ему сыновей?

– Это было бы слишком просто.

Амфитрион поднял кресло, но садиться раздумал. Уперся крепкими ладонями в стол, словно зверь, готовый к прыжку: продолжай, отец! Глупый сын слушает тебя, мудрого…

«Мудрецы! – сверкало в его глазах. – О, мудрецы…»

– Я не исключаю, что визит юных Пелопидов – хитроумная затея Пелопса. Пожертвовать внебрачным малышом, чтобы законые сыновья обосновались в Арголиде. Закрепились и начали прокладывать дорогу к троносам.

– Пожертвовать сыном?!

– Возможно, Пелопс и не замышлял зла. Просто воспользовался удачно подвернувшейся случайностью – смертью Хрисиппа. Или ты думаешь, что Проклятый настолько не владеет собой? Что в гневе он прислал требование о выдаче, граничащее с оскорблением? Желай он заполучить сыновей обратно, его слова, переданные гонцом, звучали бы иначе. Так, чтобы Электрион мог вернуть беглецов, сохранив лицо. И еще тешился бы мыслью, что владетельный Пелопс в долгу у Микен. Нет, мой хитроумный тесть не рассчитывал на выдачу сыновей. Напротив, он сделал все, чтобы ему отказали. Теперь его дети в Арголиде, и я не жду от них добра.

– Что же ты молчал, отец?!

В сердцах хватив кулаком по столу, Амфитрион выпрямился во весь рост. Скала в человеческом облике нависла над хромым басилеем Тиринфа. Толкни пальцем – рухнет на голову.

– Почему не сказал этого братьям? Не убедил их?!

– Бесполезно. Решение было принято заранее, без меня. Совет собрали для соблюдения приличий. Я – старший, я – басилей Тиринфа, вотчины Персея. Братья нуждались в моем согласии. Они получили бы его, так или иначе. Я согласился, не желая ссоры.

– Боясь ссоры, ты подверг наши земли опасности? Почему ты хотя бы не попытался?! Я бы поддержал тебя! Отец, если ты уверен…

– Я не уверен. Имея дело со старой лисой Пелопсом, ни в чем нельзя быть уверенным до конца.

Не в силах больше стоять на месте, Амфитрион кинулся к очагу. Обхватил колонну, словно врага, сдавил, запрокинул голову к потолку. Рухни, дворец! Гибни, душа моя, вместе с сомнениями! Напротив, из огня фрески, возносились к небу дед с бабушкой – звезды, они не могли успокоить внука.

– Нашему дому грозит беда, – прохрипел Амфитрион, дрожа от гнева. – И ты ничего не сделал, чтобы ее отвратить! Однажды дед сказал мне: «Когда спасаешь кого-то – спасай. Не думай, как при этом выглядишь.» Я запомнил его слова. Хорошо запомнил! Да знай я, что Пелопиды – угроза Тиринфу… Я понял! Ты с самого начала не верил, что они – враги! Ты спорил, чтобы показать: у тебя есть свое мнение! Чтобы братья тебя уговаривали, а ты в конце концов согласился! Я прав, отец?

Пальцы Алкея с такой силой сжали навершие посоха, что дерево жалобно затрещало. Казалось: дубовая палка сейчас расколется в щепки – либо полетит в голову сына.

– Нет, – прозвучал ответ. – Ты ошибаешься.

Амфитрион бросился прочь из мегарона. Воздух налился духотой, кляпом забивая глотку. Скорее, во двор – глотнуть вечерней прохлады, остыть… В дверях он споткнулся, словно налетев на стену. Это же его отец! Они не виделись полтора года. Пусть отец сто раз не прав…

Не таким представлял он себе возращение домой.

– Прости меня, – тихо произнес Амфитрион. – Я погорячился. Жаль, мы с тобой – не провидцы. Тогда бы точно знали, чего ждать от этой парочки. Вот Питфей Пелопид – провидец. У него перед моим отъездом дочка родилась. Так он сказал: дочь родит ему внука – великого героя. Победителя разбойников и чудовищ^[12]. Я всю дорогу размышлял: каково это – быть дедом великого героя? Как быть внуком великого героя, я знаю. Трудно. Все тебя по нему равняют. А дедом? Отцом? Здорово, наверно, а?

Алкей молчал, отвернувшись. Он знал, каково быть отцом героя. Герой, вернувшийся с войны, стоял в дверях. Молодой, сильный, увенчанный славой… «Будь у меня здоровые ноги, – думал старший сын Персея. – О, я бы навоевался вволю! И если бы остался жив – сейчас бы с добродушным снисхождением взирал на сына. Со мной бы говорили по-другому: и сын, и братья. А так… Отец – Убийца Горгоны. Сын – сокрушитель тафийских пиратов. Я же – калека-домосед. Кто станет считаться с калекой?»

За долгие годы Алкей привык к такому положению вещей. Притерпелся, смирился. Но слова сына разбередили в душе зарубцевавшуюся язву – и она отчаянно саднила.

– Ладно, отец. Утром увидимся.

Выйдя из мегарона, Амфитрион быстрым шагом пересек двор. Поднялся на стену – здесь он любил сидеть в детстве, наблюдая за закатом. На горизонте тлела узкая полоса, окрашивая море темной кровью. Море. Берег. Кровь. Слишком недавно. Слишком свежо в памяти.

Он не хотел об этом вспоминать. Он не мог это забыть.

7

За спинами телебоев – море. Море и ладья. За спиной Амфитриона – песок, скала и два мертвых тела. Безымянный песок, безымянная скала. Тела же и в смерти носят имена, известные всему Пелопоннесу. Аэтий, сын Антаса; басилей Ореи. Трезен, сын Пелопса; лавагет Ореи. Без имен тела не стоят ничего. Пыль, прах, Ареево мясо. Никто, и звать никак.

С именами – дороже золота.

Амфитрион хохочет. Телебои переглядываются, кое-кто делает шаг назад. Моряки суеверны, в любом чихе видят дурной знак. А внук Персея все захлебывается хрипящим, львиным хохотом. Два выхода, говорите? Однажды провидец – мудрый, ядовитый змей – узнав, как зовут Амфитриона, предсказал, что у того всегда будет два выхода из тупика. «Правда, ни один из них тебе не понравится,» – добавил прорицатель. Змей солгал. Сегодня судьба не оставила ему выхода. Вообще. По правде говоря, это нравится Амфитриону. Так нравится, что сердце вскипает котлом, забытым на огне.

…стрела зло клюет щит.

Камень – в ответ. Треск чужой голени.

Ну и славно.

Хочешь проклясть человека страшнейшим из проклятий – пожелай ему умереть непогребенным. Желаешь сделать добро, увидев гниющий труп – брось на него хоть три горсти земли. Ужасна смерть на море – утопленникам не знать покоя. Велик грех полководца, кто оставил павших воинов на глумление врагам. Безмерна вина правителя, лишившего верных бойцов костра и могилы. Где наш полководец? – убит Трезен, сын Пелопса, голова размозжена секирой. Где наш владыка? – убит Аэтий, сын Антаса, копье в животе. Славную западню устроили вам телебои. Сам ты себе, Амфитрион Персеид, и царь, и военачальник.

Один ты в поле.

«Размечтался, – хмыкает рядом верный Тритон. – Один он…»

Тритон огромен. Тритон глуп. Тритон – тень. Часто ли вспоминаешь о собственной тени? Даже если тень защищает тебе спину, круша дубиной направо и налево… Скажешь ли про себя и свою тень: «Нас двое?» Бывает, что и скажешь. Двое против дюжины. Здесь на скалах растут сосны – парами. Смола – наружу. Янтарные кулаки горят медовым солнцем. Застыла кровь дерева, липнут к ней мошки. О чем ты думаешь, внук Персея?

Как о чем? – о крови.

Между Амфитрионом и телебоями – опрокинутая колесница. Две убитых лошади. Стена крепости; словно дома, в Тиринфе. Только в Тиринфе стена – ого-го, а тут стена – плюнуть и растереть. Сейчас телебои ринутся вперед, сомнут, сокрушат. Увезут тела на поругание. Воздух пахнет смертью и тухлыми яйцами. Под Мефанами расположены целебные купальни. Из земного разлома хлещет вода – горячей крови, солоней крови. Летом купальни пустуют – слишком жарко. Нет холодной водички, чтоб омыться после. Разве что броситься в море, где ходят стаи «морских собак»^[13], жадных до человечьего мяса? О чем ты думаешь, внук Персея?!

О крови, боги свидетели.

О человечинке.

«Внук Персея? – спрашивает дед, хмурый как обычно. – Нет, ты сын хромого Алкея. Я – сын Зевса, а ты – сын хромого Алкея. Запомнил? В этом-то все и дело…» Я твой внук, возражает Амфитрион. «Ну и что? – удивляется дед. – Ты воздвиг крепость из колесницы и дохлых кляч. Ты ждешь, пока тебя возьмут приступом. Важно ли, чей ты внук?» Важно, кричит Амфитрион. Дед пожимает плечами.

Телебои смотрят на безумца, спорящего с воздухом.

Телебоям страшно.

Им становится еще страшнее, когда безумец отбрасывает щит. Их охватывает ужас, когда безумец прыгает через колесницу. В правой руке – копье, в левой – меч. «Внук! – гремит боевым кличем. – Внук Персея!» Убийственное имя, еще живое в памяти людей, летит над берегом. Крепость пала, лошади могут пухнуть на жаре. Амфитрион бежит, как не бегал ни разу в жизни. Кажется, что у него выросли крылья – железные крылья Таната, Исторгателя Душ. Позади, не отставая, топочет гигант с дубиной.

Двое на дюжину.

«Персея… – эхом отдается в скалах. – Се-я-я…»

Жалко, позже скажет Тритон. Это он про глаз. Глаз тирренца свисает на щеку, Тритон отрывает его и бросает в море. Спустя две недели глазницу заполнит капля – бирюзовая, как мелководье в солнечный день. Тритон станет утверждать, что видит новым глазом лучше прежнего. Ему никто не поверит. Прозвище Циклоп приклеится к тирренцу до конца дней. Ну и ладно, скажет Тритон.

Он необидчив.

– Идем, – говорит Амфитрион. – Нам еще трупы тащить…

Тритон берет обоих мертвецов. Внуку Персея самому бы дойти.