Читать книгу: «Три грани одной реальности»

Поединок с тенью

Смерть не приходит из ниоткуда. Она сопровождает людей по жизни, предусмотрительно держась сзади слева, на расстоянии вытянутой руки. Так учат шаманы индейского племени яки. И тут они были абсолютно правы. Они не знали одно, что у смерти есть имя. Моё имя.

Мир, в котором я живу, даже не отдельный экспонат в очередной кунсткамере, а целая выставочная галерея. Предметы сияют, краски переливаются, воздух стерилен и в нём нет ни пыли, ни, наверное, микробов. Он упрятан под пуленепробиваемый колпак, чтобы зеваки ненароком не разбили и, выражая восторг, не забрызгали слюной. Всё – чинно и благородно, аж зло берёт. А некоторых ещё и тошнит.

А жизнь… сухая, безвкусная, как пресная зачерствевшая лепёшка – ни войн, ни революций, ни захудалого регионального катаклизма! Ну разве что иногда автомобильная авария. И только потому, что водитель уснул за рулём… от этой самой скуки.

А люди… мерзкие лица. Просто арлекины какие-то. Улыбаются, но не веселы; приветливы, но не добры; вежливы, но не искренни. Не лица вокруг – а маски.

Иногда я представляю, как поднимаюсь на крышу самого высокого здания. Ветер рвёт одежду, а город внизу похож на муравейник, где каждый муравей уверен, что его жизнь самая великая ценность на Земле. Я кладу ладонь на холодный металл MG 42. Теперь они все – в моей власти. Стоит только опустить палец на спусковой крючок…

***

Официально я числюсь журналистом в мировом сетевом издании. На самом деле я – эксперт по стрелковому оружию в несуществующей организации. Вполне себе элегантная апория: «Мы, исполнители – в наличии. Руководство и технари – на местах, а нашего ведомства в таком мире как наш не было, нет, и быть не может!» Я – маска, тень, существующая в парадоксе логического отрицания. Фикция, несуществующая функция, которая приносит в параллельный нам мир вполне реальную смерть.

Мой красноречивый Шеф величает нас, своих подчинённых херувимами, которые стоят у ворот в наш благословенный мир, не пропуская в него беды и напасти.

Лично мне претит подобная патетика. Я – рядовой бродяга по времени. Трудяга-гном, который каждую ночь вылезает из-за печки и делает грязную, но столь необходимую работу, чтобы наш, провонявшийся розами, мир оставался стерильно чистым. А проснувшиеся поутру хозяева даже не подозревают, что в очередной раз их спасли – если не от гибели, то от крупных неприятностей точно.

У наших соседей с завидной регулярностью гибли неусыпно охраняемые президенты, взрывались на старте ракеты и космические челноки, врезались в небоскрёбы авиалайнеры…

А и вправду, чего стесняться? Мой Шеф так и называет их мир: «черновик».

«Черновик, черновиком, но у них там – всё по-настоящему. На пределе и через край. Если война, так лет на пять-шесть, и чтобы убитых – десятки миллионов. Если уж кровь – так рекой, а эмоции, чтобы – дотла. Всё по‑настоящему, а у нас – только выхолощенная копия.

Как верно подметил поэт из их мира: «И скучно и грустно, и некому руку подать в минуту душевной кручины…». Красавец-офицер, командир взвода конной разведки, представленный к золотой сабле – высшей награде за храбрость. Уж он-то знал вкус настоящей жизни – с выстрелом из дуэльного пистолета и кровью на снегу, с оборвавшимся криком боли от удара кавказской шашкой – лихо, с оттяжкой.

***

Не удивляйтесь. Смерть поручика Лермонтова – моих рук дело. Пришлось примерить на себя личину отставного майора Мартынова.

Корнет Глебов припёрся ко мне перед самой дуэлью с дурацким предложением стрелять в воздух. И передал слова Лермонтова: «Я в этого дурака стрелять не буду». Но мальчишка, Миша Глебов не знал, что он обращается не к Коле Мартынову, партнёру Лермонтова по фехтованию в школе кавалерийских юнкеров, а к приложению к машине смерти, прибывшему к ним из параллельного мира.

Но я и не собирался убивать поэта. Это секунданты нарушили неписанные правила: князья Трубецкой и Васильчиков не взяли на дуэль врача.

Лермонтов первым стрелял вверх. Я ответным выстрелом только его ранил. Раненный поэт несколько часов пролежал на мокрой земле под проливным дождём, который смывал кровь, но не приносил облегчения.

Он умер не от моей пули, а от переохлаждения и потери крови.

Хотя бы перевязали… Хотя бы шинелью прикрыли. Хотя бы просто подержали за руку.

После ликвидации, я заглянул к технарям из группы контроля. Они провели полное сопровождение последствий акции.

Император, Николай Павлович, выслушав тогда доклад о дуэли, небрежно обронил: «Собаке – собачья смерть». Фраза разлетелась по властным коридорам, как новая истина. Её повторяли в курительных комнатах и на балах, в казармах и в придворных кулуарах. Одни – с усмешкой. Другие – с облегчением. Третьи – с тайным ужасом, понимая, что завтра так могут сказать и про них.

И вот тогда я впервые позавидовал… Их умению ненавидеть и праву презирать. Их роскоши произносить слова, которые остаются в памяти на столетия.

«И скучно и грустно, и некому руку подать…».

***

После той злосчастной дуэли я впервые задумался о том, что есть жизнь другого человека, которую я с лёгкостью зачёркиваю, ради того, чтобы пульс нашего мира оставался ровным, как у покойника в морозильной ячейке морга.

Очередная галочка в списке выполненных дел обернулась трагедией для последующих поколений. Рутинная процедура ликвидации стала непереносимой утратой, бесконечной ноющей болью.

На очередном собрании Шеф привёл мой случай как пример вопиющего непрофессионализма:

– «Господа исполнители, – он никогда не повышал голос, отчего его слова звучали ещё весомее, – разберём последнюю акцию по ликвидации некого «Лермонтова». Объект не был устранён сразу, как было предписано. Ему было причинено ранение средней тяжести. Он умирал долго и мучительно, создавая ненужный эмоциональный фон. Впредь подобные действия недопустимы. Попрошу исключить любые виды самодеятельности и сделать соответствующие выводы.

Он обвёл всех тяжёлым взглядом и продолжил: И запомните! Свои личные амбиции и эмоции оставляйте здесь. Кто по каким-либо причинам полагает себя неготовым – заранее заявляйте самоотвод. Система предварительных тестов стала давать сбои, и технические специалисты начинают жаловаться, что не могут быть уверенными в вашей психологической стабильности.

Эмоции – это вирус. Психологическая нестабильность – ржавчина, которая может разъесть наш отлаженный механизм. – Он выдержал паузу, давая нам время осознать сказанное. —Если выяснится, что меня кто-то не понял – с теми будем безжалостно прощаться.»

Я слушал шефа, а в окно его кабинета настойчиво барабанил июльский дождь. Тот, что шелестел тогда по мокрой траве небольшой поляны на северо‑западном склоне горы Машук…

Ошибок у нас не прощали. Возражений не терпели.

И я понял, на чём зиждется наша работа. Она держится отнюдь не на дисциплине и личной ответственности.

А под «отлаженным механизмом» подразумевался страх. Страх оказаться в списках на «прощание». Именно его могли разъесть наши чувства-эмоции.

В завершение всегда следовали рассуждения Шефа о высокой морали. С настойчивостью дятла Шеф вдалбливал нам свою любимую мантру: «Мы не монстры. Мы – санитары. Мы не должны убивать, руководствуясь голым приказом. Исполнитель должен выходить на акцию только после глубокого осознания и внутреннего восприятия её необходимости и целесообразности. В противном случае экзекутора следовало заменить».

Он произносил эти слова всегда одинаково, с одним и тем же холодным выражением лица, словно читал нам общую молитву, в которую давно уже не верил сам и знал, что не верим в неё и мы.

***

Процесс устранения в нашей конторе условно делился на три этапа.

Вначале шло ознакомление с видео, аудио и иными материалами, аргументирующими необходимость устранения объекта.

Далее следовала подготовка на голографическом макете, который с предельной достоверностью воссоздавал место ликвидации. Запах сырой земли, скрип половиц, дрожание лампочки под потолком. Время суток подбиралось с учётом биологических часов твоего организма. Иногда я ловил себя на мысли, что путаю тренировку с реальностью: настолько живым был фантомный мир.

Учитывалась любая мелочь, чтобы, как говорил Шеф: «Чья-то ошибка не обернулась потом ядерным грибом…»

И обязательный заключительный инструктаж. Последние слова, последние уточнения. И ты уже не человек. Ты – сама смерть.

Все дальнейшие действия на «земле» выглядели как голая математика. Пять секунд уходило на синхронизацию с реальностью и контакт с оружием. Три секунды давалось на изготовку.

За это время ты должен был полностью обнулиться: стать приложением к очередному орудию убийства и ждать появление своей цели.