И все три воробья захотели перелететь через розы и трубу, но ударились прямо об стену. И розы, и труба были только нарисованные, а не настоящие: художник написал по сделанному им маленькому наброску целую картину.

– Пип! – сказали воробьи друг другу. – Это так, пустое! Только для вида! Пип! Вот она, красота! Понимаете вы в этом хоть что-нибудь? Я – ровно ничего!

Тут в комнату вошли люди, и воробьи улетели.

Шли дни и годы, голуби продолжали ворковать, чтобы не сказать ворчать, – злющие птицы! Воробьи мёрзли и голодали зимой, а летом жили вовсю. Все они обзавелись семьями, или поженились, или как там ещё назвать это! У них были уже птенцы, и каждый птенец, разумеется, был прекраснее и умнее всех птенцов па свете. Они все разлетелись в разные стороны, а если встречались, то узнавали друг друга по троекратному шарканью левой лапкой и по особому приветствию «пип». Самою старшею из воробьёв, родившихся в ласточкином гнезде, была воробьиха; она осталась в девицах, и у неё не было ни своего гнезда, ни птенцов. Ей вздумалось отправиться в какой-нибудь большой город, и вот она полетела в Копенгаген.

Близ королевского дворца, на самом берегу канала, где стояли лодки с яблоками и глиняною посудой, увидала она большой разноцветный дом. Окна, широкие внизу, суживались кверху. Воробьиха посмотрела в одно, посмотрела в другое, и ей показалось, что она заглянула в чашечки тюльпанов: все стены так и пестрели разными рисунками и завитушками, а в середине каждого тюльпана стояли белые люди – одни из мрамора, другие из гипса, но для воробьихи что мрамор, что гипс – всё было едино. На крыше здания стояла бронзовая колесница с бронзовыми же конями, которыми правила богиня победы. Это был музей Торвальдсена.

– Блеску-то, блеску-то! – сказала воробьиха. – Это, верно, красота! Пип! Но тут что-то побольше павлина!

Она ещё помнила объяснение величайшей красоты, которое слышала в детстве от матери. Затем она слетела вниз, во двор. Там тоже было чудесно. На стенах были нарисованы пальмы и разные ветви, а посреди двора стоял большой цветущий розовый куст. Он склонял свои свежие ветви, усыпанные розами, к могильной плите. Воробьиха подлетела к ней, увидав там ещё нескольких воробьёв. Пип! И она три раза шаркнула левою лапкой. Этим приветствием воробьиха встречала из года в год всех воробьёв, но никто не понимал его – расставшиеся не встречаются ведь каждый день, – и теперь она повторила его просто по привычке. Глядь, два старых воробья и один молоденький тоже шаркнули три раза левою лапкой и сказали «пип».

– А, здравствуйте! Здравствуйте!

Оказалось, что это были два старых воробья из ласточкиного гнезда и один молодой отпрыск семейства.

– Так вот где мы встретились! – сказали они. – Тут знаменитое место, только поживиться нечем! Вот она, красота-то! Пип!

Из боковых комнат, где стояли великолепные статуи, вышло во двор много народу; все подошли к каменной плите, под которою покоился великий мастер, изваявший все эти мраморные статуи, и долго-долго стояли возле неё, молча, с задумчивым, но светлым выражением на лицах. Некоторые собирали опавшие розовые лепестки и прятали их па память. Среди посетителей были и прибывшие издалека – из великой Англии, из Германии, из Франции. Самая красивая из дам взяла одну розу и спрятала её у себя на груди. Видя всё это, воробьи подумали, что розы царствуют здесь и что всё здание построено, собственно, для них. По мнению воробьёв, это было уж слишком большою честью для роз, но так как все люди ухаживали за ними, то и воробьи не захотели отстать.