Читать книгу: «Неизвестный Андерсен: сказки и истории», страница 3

Бедный Кнуд схватил мастера за руку и громко крикнул: «Йоханна!», но его было не расслышать, музыканты наяривали вовсю; мастер же ответно кивнул: «Верно, ее зовут Йоханна!», после чего развернул печатный листок и показал ему, там стояло ее имя, полное имя.

Нет, это был никакой не сон! И все восторженно ее приветствовали и бросали ей цветы и венки, и всякий раз, когда она уходила, вызывали ее опять, и она уходила и выходила снова и снова.

На улице вокруг ее кареты теснились люди, впрягшись, они повезли ее, и Кнуд был впереди всех и радостней всех, а когда они добрались до ее роскошно освещенного дома, Кнуд оказался у самой дверцы кареты, дверца распахнулась, и Йоханна вышла, свет падал прямо на ее родное лицо, она улыбалась, и благодарила так ласково, и была так растрогана; и Кнуд посмотрел ей прямо в глаза, и она тоже посмотрела Кнуду в глаза, но она его не узнала. Какой-то господин со звездой на груди подал ей руку – они обручены, раздалось в толпе.

Тогда Кнуд пошел домой и затянул котомку; он хотел, он должен был вернуться на родину, к бузине и иве… о, только бы очутиться под ивою! За один час можно прожить целую жизнь!

Его уговаривали остаться; никакие уговоры на него не действовали; ему говорили, что дело идет к зиме, что в горах уже выпал снег; ну так он пойдет по колее, оставленной медленно едущею почтовой каретою – для нее же будет проложен путь! – пойдет с котомкою за спиной, опираясь на свою палку…

И он двинулся в сторону гор, и он взбирался на них, и спускался с них; он уже выбился из сил, но все еще не видел ни города, ни жилья; он шел на север. Над ним зажглись звезды, ноги у него подкашивались, голова кружилась; далеко внизу, в долине, тоже позажигались звезды, небо, казалось, раскинулось и под ним. Он чувствовал, что ему неможется. Звезд внизу все прибывало, они становилось все ясней и ясней, они перемещались туда и сюда. То был маленький городок, в котором мерцали огни, и, поняв это, Кнуд напряг последние свои силы и дотащился до убогого постоялого двора.

Он провел здесь целые сутки, ибо его тело нуждалось в отдыхе и уходе. В долине была оттепель и шел мокрый снег. На другое утро сюда явился шарманщик, он заиграл родную, датскую мелодию, и дольше Кнуду было не вытерпеть – он шел день за днем, много дней, да так шибко, словно торопился попасть домой прежде, чем они все там поумирают. Но он никому не рассказывал, что его снедает тоска, никто бы и не подумал, что у него сердечное горе, самое глубокое, какое только бывает, его не откроешь миру, оно нешуточное, его не откроешь даже друзьям, а у него их и не было! Чужак, он шел чужой стороною, домой, на север. В единственном письме из дому, что давным-давно послали ему родители, говорилось: «Ты не настоящий датчанин, не то что мы! Все мы тут датчане до мозга костей! А тебе по сердцу лишь чужие края!» Вот что написали родители – да, уж они-то его знали!

Был вечер, он шел по ровной проезжей дороге, начало подмораживать; местность становилась все более и более плоской, потянулись поля и луга; у дороги стояла большая ива; все выглядело таким родным, таким датским; он присел под ивою, его одолела усталость, голова его поникла, глаза смежились, однако он чувствовал и ощущал, как ива склонила к нему свои ветви, словно это было не дерево, а могучий старик, то был сам Ива-батюшка, что взял его, усталого сына, на руки и понес домой, на датскую сторону, на голый, бледный морской берег, в город Кёге, в сад его детства. Да, это была та самая ива из Кёге, она отправилась искать его по белу свету и вот нашла и принесла домой, в садик у речки, а там стояла Йоханна, во всей красе, с золотою короною, такая, какой он ее видел в последний раз, и она вскричала: «Добро пожаловать!»

А прямо перед ними стояли две удивительные фигуры, только сейчас они куда больше походили на людей, чем во времена их с Йоханной детства, ну да они тоже изменились; это были две медовые коврижки, кавалер с девицею; они стояли к ним лицевой стороной и выглядели на славу.

– Спасибо! – сказали оба они Кнуду. – Ты развязал нам язык! Ты научил нас бесстрашно высказывать свои мысли, ведь иначе ничего не добьешься! А вот теперь мы кое-чего добились! – мы обручились!

И рука об руку они пошли по кёгеским улочкам, и выглядели с изнанки весьма пристойно, тут надо воздать им должное! Они направились прямехонько к кёгеской церкви, а Кнуд с Йоханной – следом за ними; они тоже шли рука об руку; а красные стены церкви по-прежнему увивал чудесный зеленый плющ, и большие двери ее распахнулись настежь, и грянул орган, и кавалер с девицею прошествовали к алтарю. «Сперва – господа! – сказали они. – Сперва наши жених с невестою!» И они расступились перед Кнудом и Йоханной, и те опустились на колени пред алтарем, и Йоханна склонила голову к его лицу, и из глаз ее покатились холодные, как лед, слезы, – это его сильная любовь растопила лед, что сковывал ее сердце, – и они упали на его пылающие щеки, и… тут он очнулся, он сидел под старою ивою в чужом краю, зимним холодным вечером; с неба падали и хлестали ему в лицо ледяные градины.

– Это был самый прекрасный час в моей жизни! – сказал он. – Но это был сон!.. Господи, дай же мне снова его увидеть! – И он закрыл глаза, и уснул, и увидел сон.

Утром пошел снег, ему стало заметать ноги, а он все спал. Деревенский люд потянулся в церковь; у дороги сидел подмастерье, он был мертв, он замерз – под ивою.

«Пропащая»

Городской судья стоял у распахнутого окна; на нем были рубашка с манжетами и жабо, в котором красовалась булавка, и он был отменнейше выбрит – своя работа; он, правда, слегка порезался, ну да он залепил это место клочком газеты.

– Эй, мальчуган! – крикнул он.

А мальчуган был не кто иной, как прачкин сынишка, который как раз проходил мимо и почтительно снял фуражку; козырек у нее был сломан, чтоб сподручнее было совать в карман. В бедном, но чистом и тщательно залатанном платье, обутый в тяжелые деревянные башмаки, мальчик стоял перед ним с почтительным видом, словно перед самим королем.

– Ты хороший мальчик, – сказал судья. – Ты вежливый мальчик! Твоя мать, верно, на реке, полощет белье; туда ты и направляешься и несешь кое-что в кармане. Скверная привычка у твоей матери! Сколько у тебя тут?

– Шкалик, – вполголоса испуганно отвечал мальчик.

– А утром ты ей отнес столько же, – продолжал тот.

– Нет, то было вчера! – сказал мальчик.

– Два шкалика… а там, глядишь, и полштофа!.. Пропащая она женщина! С этим простонародьем одна беда!.. Постыдилась бы твоя мать, так ей и передай! Да смотри, сам не сделайся пьяницей, но, скорей всего, так оно и будет!.. Несчастный ребенок!.. Ну уж ступай!

И мальчик пошел дальше; он не стал надевать фуражку, и ветер трепал его длинные светлые волосы. Он свернул за угол и спустился проулком к реке, где его мать стояла в воде перед табуреткой и колотила вальком по тяжелой льняной простыне; течение было сильное, ведь мельничные шлюзы были открыты, простыню сносило, табуретка грозила вот-вот опрокинуться; прачка с трудом удерживала ее.

– Я того и гляди уплыву! – сказала она. – Хорошо, что пришел, мне пора уже чуток подкрепиться! Вода студеная; я простояла здесь шесть часов. Ты мне чего принес?

Мальчик достал бутылку, мать поднесла ее ко рту и отхлебнула глоток.

– До чего же славно! Враз согревает! Не хуже горячих харчей, вдобавок дешевле! Хлебни, мой мальчик! Ты такой бледный и весь дрожишь! Да и то, платьишко на тебе легкое, а на дворе осень. Ух! Вода студеная, только б не захворать! Да я не захвораю! Дай-ка мне еще глотнуть, и хлебни сам, но только капелюшечку, тебе не след к этому привыкать, бедное мое нищее дитятко!

Она обошла мостки, где стоял мальчик, и выбралась на берег; с циновки, которой у нее был обвязан пояс, ручьем стекала вода и ручьем лила с юбки.

– Я работаю не покладая рук, скоро у меня кровь из-под ногтей брызнет! Ну да это все равно, лишь бы я честным путем вывела тебя, мой миленький, в люди!

В это время к ним подошла пожилая женщина, бедно одетая, изможденная, хромая на одну ногу и с большущим накладным локоном, спущенным на один глаз с целью его прикрыть, отчего изъян был еще заметнее. Это была прачкина товарка, Марен-Хромуша с Локоном, как прозывали ее соседи.

– Бедняжка! Работаешь не покладая рук, да еще стоя в холодной воде! Тебе и впрямь не мешает маленько хлебнуть и согреться! А тебя этой каплею попрекают! – И Марен не замедлила передать прачке слова, с которыми судья обратился к мальчику; она же все слышала, и ее это рассердило: как он может говорить так ребенку про его мать и поминать ту малость, что она выпивает, когда сам устраивает званый обед, на котором вина – море разливанное! Доброго вина, крепкого вина! Тут не один хватит лишку! Но это у них не называется выпивать! Они – порядочные, а ты – пропащая!

– Так вот как он говорил с тобою, сынок! – сказала прачка, и губы у нее задергались. – Мать у тебя – пропащая! Может, он и прав! Только ему не след говорить такое ребенку! И сколько ж мне от этого семейства еще терпеть!

– Верно, вы же у них служили, у его родителей, когда они были еще в живых. Сколько уж лет прошло! А пудов соли съедено! Оно и немудрено, что охота пить! – И Марен рассмеялась. – У судьи сегодня званый обед, его бы надобно отменить, ан поздно, да и еда сготовлена. Я узнала это от ихнего дворника. С час назад пришло письмо, что младший брат судьи умер в Копенгагене.

– Умер! – воскликнула прачка и побледнела как смерть.

– Эва! – сказала Марен – И чего так переживать! А-а, вы ж знавали его в те поры, когда были у них в доме служанкою.

– Так он умер! Лучше его и добрее я человека не знала! У Бога таких наберется немного! – И по щекам у нее побежали слезы. – Господи, как у меня кружится голова! Это оттого, что я выпила всю бутылку! А этого мне было нельзя! Как мне неможется!

И она привалилась к дощатому забору.

– Боже правый, да вы, матушка, совсем плохи! – сказала Марен. – Погодите, может, оно пройдет!.. Нет, вы и впрямь больны! Лучше-ка я сведу вас домой!

– А как же белье?

– Я о нем позабочусь! Берите-ка меня под руку! Мальчик пусть побудет здесь и постережет, а я приду достираю; тут и осталось-то всего ничего!

Ноги у прачки подкашивались.

– Уж очень я долго стояла в студеной воде! И во рту с утра маковой росинки не было! Меня всю ломает! Господи Исусе! Помоги мне дойти до дому! Бедное мое дитятко!

И она разрыдалась.

Мальчик заплакал, вскоре он сидел у реки один, присматривая за мокрым бельем. Женщины шли медленно, прачку пошатывало, из проулка они свернули на улицу; когда они поравнялись с домом судьи, прачка повалилась на булыжную мостовую. Вокруг собрался народ.

Марен-Хромуша побежала во двор за помощью. Судья со своими гостями смотрел из окна.

– Это прачка! – сказал он. – Хватила лишнего! Пропащая женщина! Жаль только ее красивого мальчика. Я к нему действительно расположен. А мать – пропащая!

Прачку привели в чувство, проводили до ее бедного жилища и уложили в постель. Добрая Марен приготовила ей чашку подогретого пива с маслом и сахаром, это было, по ее разумению, наилучшим лекарством, после чего отправилась на реку; белье она выполоскала из рук вон плохо, зато с душою; собственно, она просто-напросто вытащила мокрое белье на берег и покидала в корзину.

Под вечер она сидела у прачки в ее убогой каморке. Кухарка судьи дала ей для больной несколько картошек, обжаренных в жженом сахаре, и чудесный жирный кусок ветчины. Все это уплели мальчик с Марен; больная же лакомилась запахом, он до того питательный, сказала она.

Потом мальчик улегся на ту же самую постель, где лежала и его мать, только спал он у нее в ногах, поперек, и укрывался старым половиком, сшитым из синих и красных лоскутьев.

Прачке чуточку полегчало; ее подкрепило горячее пиво и подбодрил запах вкусной еды.

– Спасибо тебе, добрая ты душа! – сказала она Марен. – Так и быть, я все тебе расскажу, когда мальчик уснет! По-моему, он уже спит! Глазки закрыты, ну до чего же он мил! Он и не знает, каково приходится его матери! Не дай Бог ему когда-нибудь такое изведать!.. Я служила в доме у коллежского советника и советницы, родителей судьи, и вот случись так, что младший из сыновей, студент, приехал домой на побывку; в ту пору я была молодая да шалая – но честная, это я говорю как перед Господом Богом! – сказала прачка. – Студент был ну такой веселый и улыбчивый, такой славный! А уж добрый и порядочный, каких поискать! Лучше его человека на земле не было. Он – хозяйский сын, а я – простая служанка, но мы полюбили друг дружку и обручились, все честь по чести. Ведь поцеловаться разок не грех, коли взаправду друг друга любишь. И он рассказал о том своей матери; он почитал ее все равно что Господа Бога! Она была до того умная, сердечная и душевная!.. Он уехал, а перед тем надел мне на палец свое золотое кольцо. Он был уже далеко, и тут меня призвала к себе хозяйка; вид у нее был строгий и вместе мягкий, и ее устами как будто говорил Господь Бог; она разъяснила мне, какая нас с ним разделяет пропасть. «Он глядит сейчас на твое пригожее личико, но красота пройдет! Ты не образованна, как он, вы не будете равными в царстве духа, в этом-то вся и беда. Я уважаю бедных, – сказала она, – у Господа они, быть может, поставлены будут выше, чем многие из богатых, но здесь, на земле, негоже сворачивать с накатанной колеи, раз едешь вперед, – не то повозка перевернется, так оно будет и с вами! Я знаю, что к тебе сватался один честный, хороший человек, у которого есть ремесло, – Эрик-перчаточник, – он вдовец, бездетный, живет в достатке, подумай над этим!» Каждое ее слово было мне – нож в сердце, но ведь она была права! И так это меня удручило и сокрушило! Я поцеловала ей руку и горько заплакала, а еще горше плакала, когда вернулась к себе в каморку и бросилась на постель. Тяжкую я провела ночь, одному Господу ведомо, как я мучилась и боролась сама с собою. Ну а в воскресенье я пошла к причастию, чтобы Господь просветил мою душу. И мне словно бы явилось знамение: когда я выходила из церкви, мне повстречался Эрик-перчаточник. Тут уж я больше не сомневалась, мы были ровнею, вдобавок он человек зажиточный, и тогда я подошла к нему, взяла за руку и сказала: «Ты меня все еще любишь?» – «Да, – говорит, – и буду любить по гроб!» – «Возьмешь ли за себя девушку, которая тебя уважает и почитает, но не любит, но это, может статься, придет!» – «Это придет!» – сказал он, и мы пожали друг другу руки. Я отправилась домой к хозяйке; золотое кольцо, что мне дал ее сын, я носила у себя на груди, я не смела надевать его днем на палец, а надевала лишь вечером, когда ложилась в постель. Я поцеловала кольцо, да так крепко, что из губ у меня пошла кровь, а потом отдала его хозяйке и говорю, на той неделе меня с перчаточником огласят в церкви. Тут хозяйка обняла меня и поцеловала… она вот не говорила, что я пропащая, только в ту пору я, может, и впрямь была лучше, но и то, на меня еще не свалилось столько невзгод. Свадьбу мы справляли на Сретенье; и первый год прожили хорошо, мы держали подмастерье и мальчика, а еще у нас служила ты, Марен.

– И славной же вы были хозяйкой! – сказала Марен. – Век буду помнить, какие вы с мужем были ласковые и добрые!

– Так ты и жила с нами в хорошие времена!.. Детей у нас тогда не было… Студента я больше так и не видела!.. Нет, видела, это он меня не видел; он приезжал на материны похороны. Он стоял у ее могилы белый как мел и до того печальный, но это он горевал по матери. А когда умер его отец, он был в чужих краях и сюда не приехал, да и после ни разу здесь не бывал. Он так и не женился, это я знаю… По-моему, он стал присяжным поверенным!.. Куда ему меня помнить; а если б он меня даже и увидал, то уж наверняка не признал бы, такая я стала уродина. Да так оно и к лучшему!

И она принялась рассказывать про тяжкие дни испытаний, когда на них одно за другим стали обрушиваться несчастья. У них было пятьсот риксдалеров, а в их улице продавался дом за двести, – была прямая выгода сломать его и поставить новый, вот они этот дом и купили. Каменщик с плотником составили смету, постройка должна была обойтись в тысячу двадцать риксдалеров. Кредит у Эрика был, его ссудили деньгами из Копенгагена, но шкипер, который должен был их привезти, пошел ко дну вместе со всеми деньгами.

– А я как раз родила моего милого мальчика, который здесь спит… Отца нашего одолела тяжелая, затяжная болезнь; девять месяцев я его и раздевала, и одевала. Дела у нас покатились под гору, мы все занимали да занимали; остались голые-босые и потеряли отца!.. Ради ребенка я работала не покладая рук, не разгибая спины, мыла лестницы, стирала белье, и грубое, и тонкое, но Господу, видать, не угодно, чтобы я выкарабкалась; ну да он меня развяжет и порадеет о мальчике.

И она заснула.

Поздним утром она почувствовала себя бодрее и решила, что у нее достанет сил пойти на реку. Но едва она зашла в холодную воду, как ее охватила дрожь, она начала обмирать; судорожно хватая рукою воздух, она шагнула к берегу – и упала. Голова ее оказалась на земле, а ноги – в воде, деревянные башмаки – в каждый был вложен пучок соломы – поплыли по течению. Тут ее и нашла Марен, которая принесла ей кофе.

Судья посылал к ней домой человека, передать, чтобы она тотчас же шла к нему, у него к ней дело. Слишком поздно! Привели цирюльника, чтоб отворил ей кровь, но прачка уже скончалась.

– Ее погубило пьянство! – сказал судья.

В письме с извещением о смерти младшего брата передано было и содержание завещания, где говорилось, что вдове перчаточника, служившей когда-то у родителей покойного, отказано шестьсот риксдалеров. Деньги эти должны выдаваться вдове и ее сыну частями, большими или меньшими, – как сочтут лучшим.

– Никак у моего брата с ней были шашни! – сказал судья. – Хорошо, что она убралась на тот свет; теперь все получит мальчик, я пристрою его в порядочную семью, из него может выйти хороший ремесленник!

И в последние его слова Господь вложил Свое благословение.

И судья призвал к себе мальчика, и пообещал о нем позаботиться, и сказал ему, хорошо, что его мать умерла, она же была пропащая!

Ее снесли на кладбище, кладбище для бедных; Марен посадила на могиле розовый кустик, мальчик стоял с ней рядом.

– Милая моя матушка! – сказал он, заливаясь слезами. – Она что, правда была пропащая?

– Неправда! – ответила старая девушка, подняв глаза к небу. – Я знала ее много лет, а еще лучше узнала в последнюю ночь. Говорю тебе, она была достойная женщина! И Господь в Царствии Небесном тоже так скажет, а люди пускай себе называют ее пропащею!

Иби Кристиночка

Близ реки Гуден, в Силькеборгском лесу, подымается гряда холмов, что походит на большой вал, а зовется Кряжем, у его подошвы, на западной стороне, стоял, да и поныне еще стоит крестьянский домик; земля там скудная, сквозь тощую рожь и ячмень просвечивает песок. С тех пор уж прошло много лет; у людей, что там жили, было маленькое поле, а кроме того, они держали трех овец, свинью и двух волов; короче, жили они сытно, если, конечно, довольствоваться тем, что есть; пожалуй, они могли б поднатужиться и завести пару лошадей, но они рассуждали, как и прочие тамошние крестьяне: «Лошадь что жернов: все мало корму!» – от нее не столько прибытку, сколько убытку. Йеппе-Йенс обрабатывал летом свою делянку, а зимою споро мастерил деревянные башмаки. Ему пособлял работник, тот умел вырезывать башмаки, которые были и крепкими, и легкими, и фасонистыми; резали они и ложки с половниками; деньга на деньгу набегала, так что Йеппе-Йенса нельзя было назвать бедняком.

Маленький Иб, мальчуган семи лет, единственный в доме ребенок, глядючи на взрослых, тоже принялся резать щепку, а заодно и пальцы; но в один прекрасный день он вырезал две чурочки, которые походили на крошечные башмачки; это, сказал он, будет в подарок Кристиночке, а Кристиночка была маленькая дочка барочника, прехорошенькая и нежная, прямо как барское дитя; разодень ее в шелк и бархат, никто бы и не поверил, что родилась она в доме с дерновой кровлею на вересковой пустоши Сайсхеде. Там жил ее отец, который был вдов и кормился тем, что сплавлял на своей барке дрова из лесу на силькеборгские угриные тони, а частенько и дальше, в Раннерс. Кристиночку, годом младше Иба, оставлять ему было не на кого, и поэтому она почти всегда находилась при нем, на барке или же на пустоши, среди кустов вереска и брусники; когда же он собирался плыть до самого Раннерса, то отводил Кристиночку к Йеппе-Йенсу.

Иб и Кристиночка друг с дружкою ладили и за игрою, и за едою; они рылись и копались, ползали и шастали, а раз даже отважились одни-одинехоньки взобраться чуть ли не на самую вершину Кряжа, и забрели в лес, и нашли там вальдшнепьи яйца, это было целое событие!

Иб никогда еще не бывал на пустоши и никогда не плавал на барке через озера по Гуден, теперь ему все это предстояло; барочник пригласил его прокатиться и накануне вечером взял к себе.

Ранним утром дети сидели уже на высокой поленнице, жуя хлеб с малиною; барочник и его помощник шли на шестах по течению, барка быстро подвигалась вниз по реке, минуя озера, которые словно бы укрывались за лесом и тростником, и, однако же, проход неизменно отыскивался, пусть даже старые деревья и клонились к самой воде, а дубы тянули к ним сучья с обломанною корою – они будто засучили рукава, выставляя напоказ свои узластые голые руки! Старые ольхи с подмытых откосов крепко держались корнями за дно, образуя маленькие лесные островки; на воде покачивались кувшинки; это было чудесное плавание!.. И вот они добрались до угриных тоней, где вода бурлила в открытые шлюзы; Ибу с Кристиночкой было на что посмотреть!

В ту пору здесь еще ни фабрики, ни города не было, а стоял только старый скотный двор, и скотины там держали немного, место главным образом оживлялось шумом падавшей в шлюзы воды да кряканьем диких уток. Когда дрова были сгружены, отец Кристины купил большую низку угрей и свежезаколотого поросенка, все это было уложено в корзину и поставлено на корму. Домой они шли уже против течения, зато по ветру и, подняв парус, поплыли так, как если бы у них были в упряжке две лошади.

Когда барка достигла леса и оказалась возле того места, откуда помощнику Кристининого отца было рукой подать до дому, взрослые сошли на берег, наказав детям не баловать и сидеть смирно, только долго те усидеть не могли, им непременно нужно было заглянуть в корзину, куда были упрятаны угри и поросенок, а поросенка они должны были непременно вытащить и подержать, а так как подержать хотелось обоим, то они уронили его прямо в воду; его подхватило течение, это было ужасное происшествие!

Иб спрыгнул на берег и отбежал в сторону, вслед за ним спрыгнула и Кристина.

– Возьми меня с собой! – закричала она, и вот они уже скрылись в кустах, откуда было не видно ни барки и ни реки; они пробежали еще немножко, тут Кристина упала и заплакала; Иб ее поднял.

– Идем со мной! – сказал он. – Дом стоит вон там!

Но дом стоял не там. Они шли и шли, по жухлым листьям и сухому хворосту, что трещал под их маленькими ножонками; вдруг до них донесся громкий крик – они остановились, прислушались; тут заклектал орел, до того зловеще, они насмерть перепугались, но прямо перед ними, в глубине леса, росла чудеснейшая черника, в невероятном количестве, ну как тут было не остаться и не полакомиться, они и остались, и лакомились, и рот и щеки у них сделались синими-синими. Вдруг снова послышался крик.

– И всыпят же нам за поросенка! – сказала Кристина.

– Давай пойдем к нам! – сказал Иб. – Это здесь, в лесу!

И они пошли; они выбрались на проезжую дорогу; только домой она не вела; стемнело, им стало боязно. Вокруг стояла странная тишина, которую нарушало лишь противное уханье филина и голоса неведомых птиц; под конец они застряли в кустарнике, Кристина заплакала, Иб тоже; поплакав, они улеглись на листьях и заснули.

Солнце стояло высоко, когда они пробудились; они озябли, но рядом, на холме, солнце просвечивало между деревьями, там они могли обогреться и оттуда, подумал Иб, они наверняка увидят его родительский дом; но они были далеко от дома, совсем на другом краю леса. Взобравшись на вершину холма, они очутились на обрыве, над чистым, прозрачным озером; там, под лучами солнца, стаей ходила рыба. Они и не ожидали такое увидеть, а совсем рядом рос большой куст, весь в орехах, на нем было целых семь гранок; они принялись рвать орехи, и щелкать их, и выбирать молочные ядрышки, которые начали созревать, – тут их поджидала еще одна неожиданность, их даже страх взял. Из-за куста появилась высокая старуха, со смуглым-пресмуглым лицом и черными-пречерными лоснистыми волосами; белки ее глаз сверкали, как у негра; за плечами у нее была котомка, в руке – суковатая палка; это была цыганка. Дети не сразу поняли, что она говорит; а она вынула из кармана три крупных ореха, в каждом, сказала она, хранятся чудесные вещи, это орехи волшебные.

Иб посмотрел на нее, вид у нее был предобрый, тогда он собрался с духом и спросил, не даст ли она ему эти орехи, и старуха отдала, и нарвала с куста еще и набила ими полный карман.

Иб с Кристиною глядели во все глаза на три волшебных ореха.

– А вот в этом есть повозка, запряженная лошадьми? – спросил Иб.

– Там есть золотая карета, запряженная золотыми конями! – отвечала старуха.

– Давай его мне! – сказала Кристиночка, и Иб отдал, и старуха увязала его в Кристинин шейный платок.

– А в этом, там есть такая же хорошенькая косыночка, как у Кристины? – спросил Иб.

– Десять таких косынок, – отвечала старуха, – а еще красивые платья, чулки и шляпа!

– Тогда я хочу и этот! – сказала Кристина, и маленький Иб отдал ей и второй орех; третий же был мелковат и черен.

– Его оставь себе! – сказала Кристина. – Он тоже красивый.

– А что в нем? – спросил Иб.

– Самое для тебя лучшее! – отвечала старуха.

И Иб крепко зажал свой орех в руке. Старуха пообещала вывести их на дорогу к дому и повела, да только совсем не в ту сторону, однако же это еще не повод обвинять ее в том, что она намеревалась украсть детей.

В дремучем лесу им повстречался лесничий Крэн, который знал Иба, он-то и привел Иба с Кристиночкой домой, где за них сильно тревожились. Они получили прощение, хотя оба заслуживали хорошей порки, во-первых, за то, что упустили из рук поросенка, а еще за то, что взяли и убежали.

Кристина вернулась к себе на пустошь, а Иб остался в лесном домике; и первое, что он сделал тем вечером, – достал орех, в котором хранилось «самое лучшее»; он положил его между дверью и косяком, нажал, и тот раскололся, но внутри оказалось никакое не ядрышко, а что-то вроде нюхательного табака, трухи или же черной земли; он, что называется, зачервивел.

– Так я и думал! – сказал себе Иб. – Разве в таком маленьком орешке поместилось бы «самое лучшее»! Вот и Кристине тоже не видать красивых нарядов и золотой кареты!

Настала зима, настал новый год.

Прошло несколько лет. Иб начал уже ходить к пастору¹, а тот жил от них очень неблизко. Тут к ним как-то раз пришел барочник и рассказал родителям Иба, что Кристиночка пойдет теперь в услужение и будет зарабатывать себе хлеб и что ей воистину посчастливилось, в такие она попала хорошие руки, к таким порядочным людям; подумать только, она устроилась к богатому трактирщику под Хернингом, что на западе; она будет там помогать хозяйке, а после, когда освоится и конфирмуется, они оставят ее у себя насовсем.

Иб и Кристина простились друг с дружкою: их уже называли сужеными; на прощание она показала ему два орешка, которые он отдал ей, когда они заблудились в лесу, и которые она сберегла, а еще сказала, что в сундуке у нее хранятся крошечные башмачки, что он вырезал и подарил ей мальчиком. И вот они расстались.

Иб конфирмовался, но остался при матери, он ведь куда как ловко вырезывал деревянные башмаки, ну а летом он обихаживал их маленькую делянку; больше матери помогать было некому: отец Иба умер.

Лишь изредка, да и то через письмоносца или торговца угрями, приходили известия о Кристине; у богатого трактирщика ей жилось хорошо, а когда она конфирмовалась, то написала отцу письмо, где передавала поклон Ибу и его матери; в письме говорилось о полудюжине новых сорочек и чудном платье, что ей подарили хозяин с хозяйкою. То были и в самом деле добрые вести.

Следующей весною, погожим днем, в дверь к Ибу с матерью постучались, это пришли барочник и Кристина; она приехала повидаться на день, воспользовалась оказией: ее подвезли до Тема и обещали захватить на обратном пути. Кристина стала красавицей, выглядела как настоящая барышня и была нарядно одета: все отменно сшито и ей к лицу. Она стояла в полном параде, Иб же был в старом будничном платье. Он потерял дар речи; он, правда, взял ее за руку и крепко сжал, он так искренне ей обрадовался, но язык ему не повиновался, а вот Кристиночка, та за словом в карман не лезла, да еще взяла и поцеловала Иба прямо в губы.

– Ты что, не узнаешь меня? – сказала она.

Но даже когда они остались наедине и он все еще стоял и сжимал ее руку, он только и сумел что вымолвить:

– Ты теперь точно важная барыня! А я до того растрепанный! Как же я вспоминал тебя, Кристина! И старые времена!

И они рука об руку поднялись на Кряж, с которого им видна была река Гудено, а за нею – пустошь с высокими холмами, поросшими вереском. Иб все молчал, зато перед разлукой ему сделалось ясно, что Кристина должна стать его женой, ведь их сызмала называли сужеными, они были все равно что помолвлены, хотя ни он, ни она об этом не заговаривали.

Им осталось провести вместе считаные часы, ей же надо было возвращаться в Тем, откуда она рано поутру должна была выехать обратно на запад. Отец с Ибом проводили ее до Тема, дорогою им светил месяц, когда они добрались туда, Иб все еще держал, не мог выпустить Кристинину руку, глаза у него были такие ясные, а вот слова шли с языка туго, зато каждое было сказано от чистого сердца.

– Если ты не совсем еще привыкла жить на барскую ногу, – сказал он, – и если ты смогла бы жить у нас в доме, со мной, как со своим мужем, то когда-нибудь мы поженимся!.. Но мы можем маленько и обождать!

– Да, Иб, давай-ка погодим и посмотрим! – сказала она; а потом пожала ему руку, а он поцеловал ее в губы.

– Я тебе доверяю, Иб! – сказала Кристина. – И, сдается мне, я тебя люблю! Но только дай мне подумать!

На том они и расстались. Иб сказал барочнику: они с Кристиной считай что помолвлены, а барочник ответил, что ничего другого он и не ожидал; и он проводил Иба до дому и переночевал с ним в одной постели, и больше о помолвке говорено не было.