Последняя ведьма Гарца

© Галина Яцковская, 2018

ISBN 978-5-4490-5391-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Есть ли место на Земле

Пока летела, я все думала о борще. Вспоминала его цвет густой темной крови или сладкого испанского вина. Я улыбалась пухлому соседу и стюардессе, этому чистому источнику воды в пластиковых стаканчиках, потому что месть сладковата на вкус. Месть, смета, смелость и смерть растут из одного корня. Так говорит санскрит. В эту круто замешанную компанию просится и сметана, потому что какой же борщ без сметаны. Я варила его сама. Так, как если бы он был главным или последним делом моей жизни. Оказалось, что для исполнения желаний не нужно почти ничего. Только вода, мощная грубая свекла, вся еще в земле для пущего веса, соль, сахар, уксус – и это все. Я взяла тяжелую свеклу в руки.. Небрежный тугой хвостик торчал над ее немытой головой. Она была работягой, лучшим другом пищеварения, знахаркой, полной витаминов и прочей целебной дребедени. Я мыла ее холодной проточной водой, и из-под потоков грязи проступала упругая кожа, кое-где с глубокими морщинами, которые ее не портили, но только указывали на древность и мощь их крестьянского свекольного рода. В моих руках была Красная Бете Корнеплод из семейства, почти уже вымершего в Европе, но процветающего пышной ботвой на заросших сорняками грядках моей родины.

Как хорошо лететь, не зная куда. Может быть, и совсем никуда. Если сейчас окажется, что Пашу Тимохина, слесаря авиационного завода в Воронеже, мастер хлопнул по плечу именно в тот момент, когда Паша подвинчивал винтик в рамках планового ремонта моего воздушного лайнера, и сказал:

«С тебя причитается, Павлуха!», – то может статься, мы и вообще никуда не прилетим, а сгорим прекрасным синим пламенем, просияв над лесом и городом, и многие люди успеют загадать желание, глядя на полыхающую звезду, пока она не грохнулась. Но нет, моторы звучат ровно, спасибо Павлухе. Под чуть дрожащими крыльями такие надежные, такие мягкие и спокойные облака, в моем паспорте трехгодичная шенгенская виза, и вот уже стюардесса с силой толкает в проход свою дребезжащую колымагу, полную корма. Я отковыряла крышку от своего лотка, поймала гнущейся вилкой помидорчик черри в крохотном салатике и, отправив его за щеку, погрузилась опять в сладкие воспоминания о свекле. Я терла ее на крупной терке, и это было похоже на средневековую стирку белья, на стиральной доске, подоткнув юбки, стоя на коленях у края деревянных мостков, в холодной реке, покрасневшими руками. Все отодрать, оттереть, отчистить, выполоскать засохший мужской пот из рубах, и чего там только нет из вонючих штанов. Руки от свеклы стали у меня красными, как у мясника после разделки туши. Я подошла к зеркалу, устрашающе подняла руки и подмигнула зазеркальной Лизе, заговорщице, готовившей вместе со мной сладкую месть. Мы встретились пальцами у стекла и оставили на нем кровавые следы.

«Йохохо! И бутылку рома!» – завопила я и ринулась опять на кухню.

Мой пухлый сосед достал из кейса бутылку арманьяка и повернулся ко мне:

«Я ничего в жизни не боюсь.»

Не успела я подумать: уж так уж и ничего уж, миленький, а своего тупого босса, который заткнул тебя на американский манер в стеклянный офис, чтобы держать под надзором, как он продолжил: «Только летать! Выпьем?»

И мы выпили, и поговорили за жизнь, да так, что я отключилась напрочь, выпала из времени и ввалилась в него обратно, только когда стюардесса очень некстати и неуместно тряхнула меня за плечо: «Пристегнитесь! Подлетаем!»

Самолетик укоризненно покачал ей крыльями, и к нам стала приближаться идеально причесанная страна, честная, трудолюбивая и добропорядочная.

На земле я первым делом доплелась до туалета, с третьего раза попала в дверной проем, вытряхнула из себя французское пойло и, к удивлению уборщицы в зеленой, как у хирурга, униформе, сунула голову под кран с холодной водой. Из чего только они делают свою отраву. На самом деле все равно, пьешь ты французский коньяк или французскую туалетную воду, они на вкус совершенно одинаковые, коньяк покрепче, поэтому его для достижения эффекта надо пить меньше, чем туалетной воды. Еще лучше пить воду. Всегда и везде только воду, твердила я себе, пока пила из-под крана. Мой железный организм худо-бедно пришел в себя, но требовал продолжения восстановительных процедур. Поэтому, сдернув чемодан с багажной ленты, я отправилась в кафетерий и взяла чайник зеленого чая. Ну что вам еще сказать про тот борщ? Заливаешь всю эту массу водой, прихлопываешь кастрюлю крышкой, разводишь огонь в пещере и свободна: пьешь зеленый чай, покуривая в окно. Нет, сварить борщ это гораздо лучше и слаще, чем, например, вывезти всю мебель или написать губной помадой на зеркале что-нибудь матерное и пририсовать сердечко. Маленькие у них тут все же чайники. Жизнь вернулась ко мне только после третьего. Заказав четвертый, я нежно раскрыла свой айпэд про в красном чехле настоящей кожи, любимая игрушка, последний подарок Старого Козла, и медленно поползла по карте Германии в поисках свободы и счастья. Хотелось куда-нибудь в глушь, совсем потеряться, быть нигде, как в переходе между станциями метро, где мобильник не возьмет сигнал, хоть ты тресни его об стену или тресни сама. Германия в Гугле, не то что на глобусе, оказалась очень большой страной. Я огибала большие города и автобаны, пробиралась проселочными дорогами, обсаженными липами или дубами, радуясь незнакомым названиям городишек и деревень. Во мне вдруг, то ли от чая, то ли от благородной, чтоб ее, французской выпивки, то ли просто от культурного европейского воздуха, очнулось давно забытое высшее гуманитарное образование, и я веселилась от души, перемещаясь по карте от Хербальцхайна к Хербрехтингену. Потом пошли биологически активные добавки. Почитай, половина всех городишек называется тут со словом Бад. Очень полезные для здоровья места, зеленые, с минеральными термами и тропинками, по которым улыбающиеся пенсионеры в спортивных костюмчиках адидас неутомимо передвигаются шведской ходьбой, то есть с лыжными палками, но без лыж. Бад Зульца, это что-то с салом, Бад Бибра, там бобры, Бад Букстехуде, нет, мало того, что буксте, так оно еще и худе некуда у них! Или вот Бад Кетцтинг, это странное место, учитывая что котцен по-немецки значит «тошнить», ну и конечно, Бад Херенальб. При расшифровке оказывется Биологически Активная Добавка Белый Хрен. Вот надо ли мне туда? Маленькая девушка-филиппинка за стойкой кафетерия сменилась большой и румяной девушкой-украинкой, я взяла сэндвич с лососем и салатом и двинулась дальше. Выбирать надо медленно. Предчувствие радости есть лучшая радость, говорят немцы. Я помедлила на городке Ахерн. «ах» какое крутое место, и глубоко задумалась на подступах к Андернаху. «Андер» значит «другой». Из этого следует, что город предлагает не расхоженную и разбитую дорогу «нах», известную каждому русскому человеку, но другую, которая приведет, однако, к той же цели. Для моей еще мутной головы это было слишком мудреным. Я перепрыгнула через Лаушу с ее лужами, сплошь покрытый морковными полями Мерфельден, сексуально взвинченный Иббенбюрен, утонувший в зеленой тоске Плохинген. Когда же на карте возник зловещий Охтруп и перед глазами сам собой появился нетленный труп посреди главной площади, почему-то в замызганных ботфортах и шляпе с павлиньим пером, я рванула подальше с криком ужаса и сказала себе хватит. Голове пора было светлеть. Я попросила румяную украинскую девушку слить мне четыре эспрессо в большую кружку, бухнула туда сахару и погрузилась в задумчивость, обняв теплые кружечьи бока обеими ладонями. Кофе был черным, в нем играл отблеск лампочек над стойкой кафетерия, я разглядывала темноту кофе и думала одно и тоже:

«Есть ли оно вообще на Земле, место, где я хочу быть? Есть ли на Земле место…»

Глоток кофе и опять: «Есть на земле место»…, пока некий голос ниоткуда не подхватил начало фразы:

«Если есть на Земле место, где времена просвечивают одно сквозь другое, где они живут, действуют и завораживают пришлеца все сразу, то это…»

«Да, и что это?» – оживилась я, охотно вступая в беседу.

«В душистой текучей смоле здешних огромных елей увязли все времена. Не могут уйти, исчезнуть, но живут, бьются, пробиваются и действуют открыто и прямо», – продолжал петь свою вдохновенную песню голос, не обращая на меня никакого внимания.

«Вот кельты смотрят на солнце через круглую дыру в скале своей обсерватории, вот германцы готовятся принести жертву Вотану на священных камнях, вот трубит охотничий рожок графа-разбойника Регенштайна и гончие помчались сквозь утренний туман, вот тамплиеры спешно поднимают мост, чтобы драться за один из своих последних замков.»

«Уважаю тамплиеров! И где же это веселенькое местечко, где оно?» – опять встряла я.

«Фрау Велерт, в совсем еще как новеньком платье своей прабабки, вяжет мужу носки овечьей шерсти, ведь скоро зима», – доверительно сообщил голос. Он звучал изнутри, но был как будто не моим. Я не знала никакой фрау Велерт, и меня, к счастью, не волновали ничьи носки.

«Мастер Давид Бек трудится над своим органом, не зная, что мастерит чудо света и образец для всех органов последующих времен, а в это время юная грешная монахиня бежит по тропинке на свидание с милым дружком.»

«Молодец Давыдка! И монахиня молодец! Давай, шпарь дальше».

«Усталый деревенский поэт Новалис прилег у родника и перед ним раскрывается и навеки становится символом совершенства светящийся нежностью Голубой Цветок. Тем временем император укладывается спать в своей пещере, а ночной сторож медленно бредет по городу, и, согласно предписанию бургомистра, чтобы не уснуть на службе, каждый час поет песню о спокойной ночи, о том, что люди не могут спасти друг друга, но просить о защите надо только у Господа.»

«Если так, защити меня, Господи», – на всякий случай отозвалась я, иногда заходившая в церковь свечку поставить перед экзаменом.

«Святая королева Матильда тайно от сыновей раздает милостыню убогим и покровительствует грамматике, и всегда, всегда, всегда ослик ходит по кругу, качая воду из монастырского колодца.»

На этом месте трансляция оборвалась и голос отвалился куда-то в офлайн, так и не сказав мне, как назвается этот филиал рая с голубым цветочком и серым осликом. Что за дела, почему подсказки никогда не даются прямым текстом, а только загадками и шифровками? Типа, упал с утра в лужу, это тебе намек, что пора к морю. Или постирать пальтишко. Рухнула на тебя сосулька – точно, будешь осыпана бриллиантами, жди и надейся. А может это тебе знак, что смотри все же иногда вверх, на небо, или вообще думай, куда идешь. Я взяла свою кружку и отошла с ней в резервацию для прокаженных, то есть место для курения, где кроме меня стоял только одинокий старик арабского вида и смолил что-то душистое и крепкое. Надо бы бросить, привычно подумала я и с наслаждением закурила свою легенькую. Надо было соображать. Я перебрала сторожа, монаха, королеву, графа и прочих персонажей из прозвучавшего текста, конечно, во главе с осликом, который всегда, всегда, всегда ходит по кругу и качает воду из монастырского колодца, чтобы напоить всю благородную компанию. Три раза повторено «всегда», что по-немецки звучит «иммер». Бросила сигарету, вернулась за столик к айпэду. Никаких «Иммеров» на карте Германии не обнаружилось. Что же теперь, прошарить страну по каждому слову из текста? Нет, не надо думать так прямолинейно, думать надо всегда криволинейно, чем кривей, тем верней, как нас учил великий Мебиус. Еще раз по тексту. Времена просвечивают, завораживают, потом они влипли куда-то. Залипли с концами и ни вперед, ни назад. Куда же бедолаги времена влипли, как это было? В болото? Или Всевышний клей ненароком разлил? Клей космический канцелярский божественный – не то! Мимо прошел мой коллега по разврату арабский старик, распространяя благоухание крепкого табака и других неведомых снадобий и смол. Опа, вот оно! В смоле они увязли! В душистой смоле огромных елей! А смола это «гарц»! А Гарц – это горы посреди Германии! Я подхватила чемодан, махнула рукой украинке «Пока!», на что она отрапортовала бодрым немецким «Чус!», и побежала к автобусам.

Звезды и кровь

Водитель автобуса, солидный ухоженный дядька, которого при встрече в другом месте я приняла бы за банкира или президента какого-нибудь мелкого Лихтенштейна, достал мой чемодан из багажника и бережно поставил его передо мной.

«Приятного отдыха! До свидания! Чус!»

Он вразвалку вернулся к штурвалу, и шедевр автопрома с элегантностью яхты покатился дальше по дороге. Было ровно 16 часов, 48 минут и 34 секунды, как и обещало расписание, то есть самое время сойти с ума от немецкой точности. Я оглянулась по сторонам. Площадь завершала город. Вниз от нее убегала улица, обставленная нарядным фахверком, слева красовалась вилла, охотничий замок в миниатюре, вся в сладких завитушках и с плакатом FOR SALE, вывешенным в окне. Напротив была приятная на вид гостиница в три этажа, с большими балконами, на которых сидели в креслах довольные старушки и обозревали меня, как внезапно возникшую достопримечательность. Я улыбнулась им всем сразу. Справа был вход в курортный парк. Торопиться мне было некуда, и я подошла почитать план мероприятий. Из плана следовало, что курортная жизнь в городке кипела, но кипела как-то странно. На этой неделе приглашали на детские мастер-классы по плетению веников, семинары питания солнечными лучами для продвинутых, танцы живота, подколенных ямок и ушных раковин, а также медитации на берегу пруда под руководством настоящего потомственного йога из Гамбурга. Ну прямо литтл Москва! Не хватало только трехдневных курсов по обучению счастью и школы юного пророка. Одна моя одинокая подружка, Маринка Гуляева, пошла как-то к знаменитой ясновидящей, мол, скажи, есть надежда замуж выйти или нет. Та ей по глазам точно судьбу прочитала: встретишь своего суженого обязательно, этой зимой на лыжной прогулке, ты будешь в оранжевой вязаной шапочке, и он к тебе придет по лыжне в парке Измайлово, вынырнет из-под еловой лапы. Та, как дура, научилась вязать, связала кое-как оранжевую шапочку и всю зиму, как заведенная, гоняла туда-сюда на лыжах по Измайлову. Кончилось тем, что сломала руку. Опротивела мне вся эта хрень. Отдельная афиша звала на концерт средневекового джаз-рока, а приклеенная поверх него записка сообщала: «Внимание! Если вдруг, вопреки законам природы и против всяких ожиданий, в субботу случится полнолуние, приходите на Поляну Рододендронов смотреть. Вход свободный! Число участников ограничено!» Вестник психбольницы? – подумала я. Не смотать ли удочки и не отправиться ли отсюда в грубый нормальный мир прямо со следующим автобусом? Но эта разумная мысль тут же вылетела у меня из головы, как только я обернулась назад. Сразу за площадью начинался густой темно-зеленый лес, который медленно поднимался по горам и так и не кончался до самого горизонта. Там была тишина и пахло елками. Я стояла посреди площади и смотрела на лес. Потом прямо передо мной возникло турбюро, и я толкнула стеклянную дверь.

За стойкой бюро сидели две девицы в интересных прикидах. На обеих были черные юбки в пол, деревенские блузки и остроконечные шляпы с большими полями. А личики! Вот уж никогда не видела, чтобы немки так раскрашивались! На выбеленных щеках одной были нарисованы три кровавые слезы, а у другой наклеены серебряные звезды. Рот у той, что со слезами, был криво намазан лиловой помадой такого оттенка, который не могла произвести ни одна фирма без риска разориться в тот же момент. Рот девицы со звездами был ярко-зеленым. Веки, брови, ресницы, словом вся местность вокруг глаз до самых ушей была вымазана черной сажей. Спокойно! Это панк-клуб, определила я и решительно сказала свой «Гутен таг!»

«Добро пожаловать в Тале, ведовскую столицу Гарца!» – просияла мне навстречу девица со звездами.

«Здесь вы замечательно отдохнете!» – радостно отозвалась другая. – «Бедняжка! Неужели по доброй воле?»

«Я путешествую. Посоветуйте мне хороший отель, пожалуйста.»

«Отель? Да, конечно!» – возликовала звезданутая. – «С удовольствием! Но только свободных мест нет!»

«Ни одного!» – добавила заплаканная кровью. – «Вы же не заказывали.»

«Тем более сейчас ноябрь.»

«Март,» – поправила я.

«Да, и март тоже, все равно у нас высокий сезон. Небывалый наплыв туристов!»

«Как жаль, как жаль! Ничем не можем помочь.»

«Но, может быть, пансион?»

Мне уже хотелось просто где-то переночевать, и я бы согласилась даже на дешевый пансиончик с общим туалетом в конце коридора и тонким одеяльцем в нетопленой комнате.

«Пансион? Конечно! Как мы сразу не догадались предложить! Это отличный выход! Не ночевать же вам в лесу, в самом деле, среди зеленых кобольдов!»

«Да, прекрасная идея! Такая простая! Только они все закрылись три дня назад!».

Окровавленная вдруг разразилась кровавыми слезами и зарыдала в голос.

«Кризис! Ужасный кризис в Греции…» – печально покачала головой звезданутая. – «Вы не представляете себе, что делается! Все разорены, закрылось все, кроме похоронных бюро, а уж из пансионов ни один не выжил. Так что…»

«Пункт Ахцейн! Файерабенд! Рабочий день закончен!» – радостно заорала окровавленная и сорвала с головы шляпу вместе с приклеенными к ней лохмами.

Обе девицы сразу перестали обращать на меня внимание, развернулись и удалились за белую дверь в глубине офиса.

«Блин, ядрена макарона!» – на хорошем русском языке удивленно прошептала я им вслед. И что же мне теперь? Брести с чемоданом по улицам и стучаться во все двери подряд, пустите Христа ради? Я могу, но город жалко, я вам так постучусь, что двери на хрен повыбиваю, но в парке на скамейке или в лесу с вашими зелеными кобольдами ночевать не буду, не те у меня привычки. Кто такие, кстати, эти кобольды? Местные бомжи, зеленые активисты или хипари с травкой? Да не хочу я, зашиби их йог из Гамбурга полнолунием по рожам! От злости я схватила со стойки сувенир «ведьмочка» и кинула его в сумку. За моральный ущерб.

Тут две мои заразы опять появились из-за белой двери. О! Дывитеся, люди добрые, яки ж гарны дывчины! Обе в джинсиках, курточках, свеже умытые, без всяких следов звезданутости и кровавых потеков на юных щеках.

«Вы еще здесь?» – удивились они в один голос. – «Но рабочий день…»

Я швырнула чемодан к входной двери и уселась на него, перекрыв все пути к бегству.

«Где – я – буду – ночевать?»

«Вызвать полицию?» – шепнула одна другой.

«Лучше позвони фрау Вильдфрухт,» – печально ответила та. Видимо, инстинкт самосохранения тихо сказал ей свое веское слово. Последовало короткое щебетанье по служебному телефону, к которому я не прислушивалась, потому что в это время смотрела в потолок, вспоминая различные рецепты борщей, отрешенно курила и с подчеркнутой аккуратностью стряхивала пепел в кадку с пальмой, украшавшей вход.

«Вот, пожалуйста, фрау Вильдфрухт будет вам очень рада!»

Я содрогнулась, представив себе, сколько раз мне придется произнести это зубодробительное имя.

«Она зеленый кобольд или гробовщик? Остальные, как я понимаю, вымерли?»

«Как вы могли подумать! Фрау Вильдфрухт очень милая! Она дипломированная ведьма!»

Со звездами и кровавыми слезами, простонала я про себя. Но за стеклами офиса стремительно темнело, как это обычно бывает в горах. Бывшая кровавая протянула мне листок с адресом.

«Хексенвег начинается прямо за виллой, дом минус один совсем недалеко. Лес, свежий воздух!»

Бывшая звезданутая сбегала в подсобку и принесла пепельницу с портретом Че Гевары на дне. Я соизволила принять дар, небрежно кинула пепельницу в сумку и затушила сигарету в кадке.

У крыльца освобожденные ведьмы лихо прыгнули на мопед.

«Пепельницу занесите, пожалуйста, завтра, окей?»

Они затарахтели вниз по улице, и последнее, что я услышала, было:

«Дизе Руссен!..»

Хексенвег Минус Один

Хексенвег оказался едва различимой в темноте дорожкой. Там, где она круто уходила в гору, были выложены высокие ступеньки из крупных камней. Я очень злилась и материлась, пока громыхала своим чемоданом по этим лестницам, особенно когда надо было рывком вытаскивать его элегантные миланские колесики из щелей между камнями. Конечно, можно было отправиться в путь с легкой сумочкой, но я не знала, когда вернусь и вернусь ли. Там были все мои любимые вещи, весь этот блеск, добытый муторным трудом: платья, которые Старый Козел заказывал для меня у Армани и Лагерфельда, розовые туфельки с серебряным каблучком и сапожки из тонкой кожи, сшитые по ножке у самого Альберто Фермани в Италии. Я сидела на табуретке в его деревенской мастерской, попивая светлый кьянти, а маэстро сам снимал мерку и слышно было, как шумит море. Здесь мне эти туфельки точно не пригодятся. Преодолевая желание спустить чемодан с лестницы, я вспоминала, что в нем еще есть тончайшее белье из настоящего китайского шелка, цвета шампанского и цвета лаванды, и, на всякий случай, черное с блеском, и всякие другие нежные вещи, и любимая пижамка с вышитой на кармане кошкой, в которую я сейчас залезу и усну на пуховой перине дипломированной ведьмы. Лестница в небо казалась нескончаемой, пока не уперлась в густые колючие заросли, через которые не было прохода. Пути не было ни вправо, ни влево. Я помянула добрым словом мелочных и мстительных идиоток из турбюро. За дешевые сувенирчики, никому не нужную игрушечную ведьмяку и стекляшку с портретом Че Гевары на дне, они послали меня к своим криминальным дружкам зеленым кобольдам. Я постояла и покурила. В лесу было темно и совершенно тихо, и идти мне было некуда. С размаху бросив горящую сигарету в кусты, я немножко подождала лесного пожара. Но он не наступил. Реальность не захотела сгореть. Зеленые кобольды тоже не появлялись, видно, пока терзали кого-то другого. Тогда я повернулась спиной к кустам, взялась обеими руками за ручку чемодана и с воплем:

«Русские идут! Ахтунг, партизанен!»

проломилась через заросли, обдирая о колючки руки и лицо. Вспыхнул свет, и я вывалилась на лужайку перед деревянным домом.

«Вы не ушиблись, дорогая? Что же вы не позвонили в колокольчик? Я бы отворила шиповник! Впрочем, он сегодня весь день сам собой захлопывается. Обиделся, видите ли, что я собралась его постричь! Что еще ждать от кустов в переходном возрасте?»

Надо мной стояла хрупкая старушка. Я поднялась на ноги и выдрала пару колючек из волос.

«Здравствуйте, фрау Вильдфрухт!»

Дипломированная ведьма протянула мне руку:

«Я Гризельда. Можешь говорить мне „ты“. Да что же мы стоим?»

Она подхватила мой чемодан и, легко помахивая им, пошла к дому, продолжая болтать.

«Сейчас я покажу тебе твою комнату, примешь душ, а потом, милая Лиза, жду тебя внизу к ужину. У меня недорого. 30 евро в день, с завтраком 40, 10 за постельное белье, ты ведь не привезла его с собой, и еще 100 за уборку после отъезда, потому что убирать придется всерьез, не то что разок метлой махнуть. Ты согласна, Лиза?»

«Угу, согласна,» – сказала я, выдирая очередную колючку из волос, и, пока мы поднимались в мансарду, все не могла понять, когда же я сказала Гризельде, как меня зовут.

«Устраивайся, милая Лиза. Жду тебя внизу через 15 минут.»

«Пятнадцать мало!»

«Тогда шестнадцать,» – великодушно разрешила Гризельда и исчезла.

Моя комната оказалась не большой и не тесной, а какой-то в самый раз. Полы, стены, потолок, все в ней было деревянным и тихо дышало тем необъятным лесом, в котором стоял дом. На двух огромных окнах не было занавесок, в рамы просто были вставлены черные лоскуты ночи, под скошенным потолком стояла застеленная кровать с яблоком и шоколадкой на подушке, а рядом с ней, на тумбочке светилась лампа под золотистым абажуром и лежала «Настольная книга цветовода», открытая на странице с фиалками. У стены напротив расположился солидный синий шкаф, вручную расписанный зелеными листьями. На самом крупном листе мастер оставил свое славное имя: Dr. Griseldа Wildfrucht, а на другом стояла дата: 30.04.1351. Был ли таким образом увековечен день покупки шкафа или момент окончания работ по росписи его листьями, а может, это был день рожденья хозяйки, все это я хотела у нее спросить за ужином, а пока открыла, наконец, свой чемодан, который до сего дня и помыслить не мог, что такое утонченное существо, как он, созданное для сверкающих аэропортов и люксовых отелей, будут нещадно трясти по камням и царапать дикими невоспитанными растениями. Я открыла его и. Не увидела ничего своего. Ни платьиц, ни туфелек, ни сапожек, ни даже пижамки, ничего! Это был не мой чемодан! Это вообще не мог быть ничей чемодан! Некоторое время я в обалдении смотрела на его содержимое: тут был коричневый сухой корешок, рассыпанные зерна овса, кусочек кварца, зеленая лента, костяной гребень, еще какой-то мусор, но в основном весь чемодан был набит шишками и желудями!

«Да,» – раздался позади мрачный голос Гризельды. – «Голыми приходим, голыми уходим… Все.»

Она вошла совсем неслышно. У, ведьма! – зло подумала я и резко обернулась. Старушка улыбалась.

«Прекрасные шишки! И желуди отборные! Это у вас в Москве такие растут?»

«Фрау Вильдфрухт! Гризельда! Мне завтра же надо в Ганновер, я перепутала чемоданы в аэропорту!»

«Разумеется, милая Лиза! Завтра же! Да я сама тебя отвезу! Самое позднее в сентябре!»

«Завтра!»

«Я и говорю к Рождеству. А пока не волнуйся, у меня все для тебя есть.»

Она взяла меня за руку и подвела к обшарпанному сундуку, который я раньше и не заметила в темном углу комнаты. Полустершиеся готические буквы на крышке гласили: Vorsicht, Munition! Осторожно, боеприпасы? Так она террористка? Главарь международной банды зеленых кобольдов? Гризельда слегка встряхнула сундук, я зажмурилась, но ничего не взорвалось. Ведьма подняла тяжелую крышку и извлекла на свет джинсы, просторную белую рубаху, думаю, такую носят по праздникам лесорубы, и увесистую косметичку с фирменной этикеткой Hexenzeug Griselda, New York-London-Paris. Да, есть здесь где-то свои Мытищи, подумала я, с подозрением разглядывая кривовато пришитый ярлык, где в подполье сидят румыны, албанцы и прочие свободные граждане Евросоюза и клепают натуральную французскую косметику из зубной пасты, вазелина и морковного пюре.

«А на ноги что-нибудь?»

«Босиком! У тебя шесть минут. Ну хорошо, не торопись, я их растяну и приторможу. Ванная налево. Вода открывается словами «Водица-водица, дай мне умыться!»

Я долго стояла не ледяном кафеле и, как заведенная, на разные лады повторяла эти самые слова, просила, умоляла и требовала, но водица никак не хотела дать мне умыться и лейка душа оставалась безучастно сухой и холодной. Когда я с остервенелым криком:

«А ну гони воду сейчас же, кому говорю! Перед кем стоишь, железка ржавая?» – уже почти выдернула с корнем душевую штангу и готова была разнести весь дом по камушку, в дверь заглянуло приветливое лицо моей старушки.

«Давай я сделаю, милая Лиза.»

Она взмахнула рукой, слащаво пролепетала свое «Водица-водица, дай Лизе умыться» и открыла кран. Хлынула вода, Гризельда направилась к двери и уже оттуда поинтересовалась:

«У вас в России разве не так делают? Краны не открывают?»

«Ненормальная, кретинка, шизофреничка, старая балда, ты у меня поиздеваешься!» – ругалась я, пока прекрасная теплая вода, очень легкая, вероятно, из родника, не смыла с меня усталость, злость и другую грязь.

Чистенькая и подобревшая, благоухающая чем-то мятным, что я, не спросясь, щедро плеснула на волосы из тяжелой темно-зеленой склянки, решив, что это шампунь, я прошлепала босиком по узкой деревянной лестнице и попала в просторную кухню, где ярко горел очаг. Не садись близко к огню, сказала я себе. Мне сразу полезли в голову немецкие народные ужастики, которые детям всей Европы подсунули братья Гримм. Про то, как Гансик и Греточка заблудились в лесу и до того оголодали, что, набредя на дом старушки-ведьмы, набросились на него и стали грызть. Им сказочно повезло, что домик был построен из пряников и леденцов. А если бы это были кирпичи? Старушка пожалела деток, приютила их, вот такая же гостеприимная была ведьма, вроде Гризельды, откормила себе к празднику и совсем было собралась зажарить и съесть. Но дети были не промах и сами зажарили ведьму. Смогу ли я в случае чего зажарить Гризельду? Технология этого дела клубилась в моей голове, пропитанной густой ненавистью русской жизни, пока Гризельда колдовала над миской салата, поливая его оливковым маслом и лимонным соком.

«Садись и угощайся, пожалуйста!»

Я села за выскобленный деревянный стол, поближе к огню, и началась моя первая трапеза в доме ведьмы.

«Ты мне все расскажешь,» – говорила Гризельда, и я соглашалась, уплетая теплый душистый хлеб с орехами, козий сыр и большие сладкие помидоры, совсем другие на вкус, чем их картонные родичи в супермаркетах.

«Ты мне все расскажешь,» – повторяла она. – «про годы в рабстве, про страх и отчаяние империи, да и свои преступления не утаишь, не так ли, милая Лиза?»

«Вы психотерапевт что ли?»

«Да что ты, я просто умею читать и слушать».

Мы пили что-то похожее на глинтвейн, горячий горьковатый напиток от которого тело теплело.

«Нравится? Это мое домашнее вино. Всего-то и нужно, что камилла, вегерих и хартхой! А вот ранункель я никогда не кладу и тебе не советую.»

В университете я прогуляла те самые занятия, на которых проходили названия растений, и мне было все равно, что вегерих, что хартхой, да хоть и ранункель, лишь бы с алкоголем. Я обещала никогда и никуда не класть ранункель. Чем больше я пила, тем больше мне хотелось во всем соглашаться с Гризельдой. Умеющая слушать старушка трещала без умолку, рассказывая что-то из жизни своего рыжего петуха, который якобы дослужился во Франции до звания национального символа, и черной кошки, которая взяла отпуск и уехала в древний Египет на курсы богинь. Я не очень прислушивалась, прихлебывала вегерих с хартхоем из кружки, закусывала сыром и поглядывала по сторонам. Мне никогда не нравилась склонность немцев к стерильным белым интерьерам в духе операционных. Но здесь все было иначе. Стены были выкрашены в теплый цвет спелой дыни. Посередине стоял массивный круглый стол, за которым мы ужинали, без всякой скатерти, откровенно дубовый. Вся стена у очага была в полках, полочках и разного размера крюках, на которых тесно размещалась немыслимая кухонная утварь, вероятно, украденная из музея средневековья. Все эти котелки и горшки, медные тазики и воронки для набивания колбас, терки, каменные ступки и глиняные миски, доски и молоточки орехового дерева, скалки, ивовые решета и ситечки могли бы пригодиться крупной фирме по организации корпоративных оргий со жратвой, свадеб для коронованных особ или поминок по олигархам, но зачем все это нужно было одинокой ведьме преклонных лет, у которой на ужин сыр, салатик и помидорчик. Отдельной сверкающей экспозицией висели ножи, ножницы и топорики, в серебряном кувшинчике красовался букет гусиных перьев для смазки, а уж стеклянных баночек и кожаных мешочков было не счесть. Техники не было никакой, кроме перегонного аппарата, гордо занимавшего отдельный столик. И над всем этим великолепием свисали с темных потолочных балок веники сухой травы, судя по запаху, полыни и мяты. Я поймала фразу Гризельды: