О женщинах и соли

* * *

– Как ты могла? – шепчет мать Джанетт, перегибаясь через кухонный стол. Солнце бьет в окно и высвечивает ее лицо, высвечивает крупицы пудры у линии волос. Ана в соседней комнате смотрит Disney Channel. Старушка Майли Сайрус вьет веревки из группы школьников. Закадровый смех. – Как ты могла взять и оставить у себя на ночь чужого ребенка? Женщины, с которой ты даже незнакома!

Ана пробыла у Джанетт все утро, смотрела телевизор, таскалась за ней хвостиком, рисовала в блокноте, лежа на животе в гостевой комнате, в которой спала. Мать Джанетт приехала час назад. Она всегда приезжает по субботам. С тех пор, как Джанетт ушла от Марио, завязала, прошла реабилитацию. Ни разу не пропустила.

Мать Джанетт проводит пальцем по стоящим перед ней контейнерам. В одном – рис с фасолью, в другом – «аррос кон лече»^[25], любимый десерт Джанетт. Ее мать никогда не приходит без еды, которую готовит накануне вечером, а потом утверждает, что сделала слишком много и не хочет держать в холодильнике столько недоеденных продуктов.

– Я видела, как ее мать посреди ночи вывели из дома сотрудники иммиграционной службы, – шепчет Джанетт. – Я не знаю, что мне делать. Просто позвонить в полицию? И что, ее вернут матери? Или отдадут в детдом?

– Это не твоя проблема.

– Как ты можешь так говорить? – спрашивает она. – Ты сама иммигрантка.

Ее мать проводит языком по зубам и смотрит.

– Ну, что? – говорит Джанетт. – Ты никогда не задумывалась о том, что только кубинцы получают такие поблажки, когда буквально стоит ступить на американскую почву, и ты сразу получаешь правовой статус? Это же так…

– «Добрался до берега – остался в Америке»? Не сегодня завтра этому придет конец.

– Мам, дело даже не в этом. Тебе не кажется, что нужно думать и о других людях, или это тоже не твоя проблема?

Мать сверлит ее взглядом.

– А сейчас я, по-твоему, чем занимаюсь? – спрашивает она. – Думаю о тебе.

В детстве Джанетт часто расспрашивала ее о Кубе. У отца был целый арсенал рассказов об извилистых улочках в колониальном стиле, о самых красивых в мире пляжах, о волшебном времени, проведенном на Малеконе^[26], глядя на разбивающиеся волны. Он рассказывал о своих родителях, братьях и сестрах, обо всем своем прошлом. Все это складывалось в такую привлекательную мифологию, что Джанетт не могла взять в толк, почему ее мать никогда не отвечала и чуть не выходила из себя, когда ее спрашивали о прошлом. Джанетт ни разу в жизни даже не разговаривала со своей бабушкой по материнской линии, которая осталась на Кубе. И, еще будучи ребенком, она понимала, что та, вторая точка зрения, к которой у нее не было доступа, сформировала ее жизнь. Она даже не знала таких слов, чтобы сказать: «Я хочу понять, кто я, поэтому мне нужно понять, кем ты была».

Мать смахивает в ладонь крошки со стола.

– Между прочим, стол нужно протирать после каждого использования, – говорит она.

– Я так и делаю. Ты когда-нибудь дашь мне поговорить с бабушкой? В последнее время я часто думаю…

Ее мать всплескивает руками и качает головой. Поза, к которой Джанетт давно привыкла.

– Позвони в полицию. Они там для того и сидят. Чтобы разбираться с такими вопросами. Чтобы помогать.

– Я… я просто жду, что кто-нибудь придет за Аной.

– В полиции решат, что ты ее похитила. Откуда тебе знать, что никто не заявил о ее пропаже.

– Кто-то должен прийти за ней. Не бросит же ее мать просто так. Она позвонит няне. Няня скажет, что высадила ее у дома. И кто-нибудь придет. Я все время выглядываю в окно. Я оставила записку на ее двери. Я узнаю, когда за ней придут.

– Джанетт. Это не игрушки. Ты на УДО. Неужели ты хочешь снова все испортить?

Ее мать. Жемчужные бусы, слаксы, крем от морщин, пачка пустых благодарственных открыток. Держит себя уверенно и знает себе цену. Неизменная, как кардиган на плечах, выдержка. Смотришь на нее и сразу понимаешь: эта женщина знает ответы. Часто Джанетт недоумевала, как она родилась у такой женщины. Часто испытывала к ней благодарность, одновременно стыдясь ее. Джанетт: всегда на грани нервного срыва. Смотришь на Джанетт и думаешь: эта женщина видела жизнь.

Не то чтобы мать Джанетт не хлебнула горя. Но ее горе какого-то другого толка. Ее мать живет среди кубинской элиты, иммигрантов первой волны, которые лишились домов, бизнесов и состояний и бежали от коммунизма в самом начале революции. Джанетт догадывается, что с ее матерью похожая история. Она может только догадываться. Когда она начала переписываться со своей кузиной Майделис на Кубе, всплыли некоторые подробности: что мать рано потеряла отца; что бабушка не получила от дочери ни весточки с тех пор, как та уехала; что она пыталась навести мосты, но мать Джанетт не хотела иметь с ней ничего общего – из-за «политики», как говорит кузина. У родственницы Майделис на работе есть доступ к Интернету, и она позвонила Джанетт, чтобы узнать ее электронную почту. Они почти ровесницы и в детстве иногда разговаривали друг с другом по телефону. В Сети они легко нашли общий язык, и кузина разожгла в Джанетт любопытство, вызвала желание когда-нибудь приехать на Кубу и познакомиться с семьей, которой никогда не знала.

Джанетт подозревает и какое-то иное, незаживающее горе, которое ее мать держит глубоко в себе. Иногда она может самозабвенно смеяться, прежде чем вдруг опомниться, прежде чем снова придать своим чертам почтенный, невозмутимый вид. Джанетт подозревает, что в ее матери есть и другая сторона, плавная легкость, не измозоленная жестокостью новых миров, плещущаяся у берегов покинутой ей жизни. Джанетт видела это горе на фотографиях, присланных Майделис, фотографиях, покоричневевших от старости, в глазах ее матери, юно глядящей вдаль, как будто время не остановится никогда, как будто будущее – это абстракция, данность. И Джанетт спрашивала себя, могло ли это невысказанное горе передаться ей по наследству.

– Что ты будешь говорить, когда он придет в понедельник? – спрашивает мать.

– Мой инспектор по УДО?

Мать Джанетт улыбается, но ее скулы не шевелятся, только натягивается кожа. Она держит в ладонях чашку эспрессо.

– До этого кто-нибудь уже придет за ней, – говорит Джанетт. Она слышит, как в гостиной Ана смеется у телевизора.

– А если нет? Девочку в любом случае ждет одно и то же. Хоть ее заберет твой инспектор в понедельник, хоть прямо сейчас – копы. Разница только в том, наживешь ли ты себе неприятностей.

* * *

Когда ее мать уходит, Джанетт и Ана идут в парк. Джанетт клеит на дверь Аны еще одну записку с номером своего телефона на случай, если кто-то появится, пока их не будет дома. Держась за руки, они идут к крохотной детской площадке: две качели, горка, доска, фонтанчик с водой, одна скамейка. Других детей нет, поэтому Джанетт усаживается на второй конец доски, чтобы составить Ане компанию.

Весь день девочка задавала вопросы. О своей маме, о том, где она и когда сможет вернуться домой. Джанетт не сказала об этом матери, но она соврала Ане и сказала, что ее мать звонила и просила оставить девочку у себя на некоторое время. «Почему?» – спросила Ана. «Почему бы и нет?» – ответила Джанетт. Каждый раз, когда Джанетт слегка приподнимает свой вес, качели опускают Ану вниз. Каждый раз, когда она садится, Джанетт с глухим стуком ударяется об землю.

Вечером они едят пиццу на вынос прямо из коробки, усевшись, скрестив ноги, посреди гостиной. Джанетт изучает заголовки в категории «Детям» на Netflix. Ана не хочет это смотреть. Ана хочет посмотреть «взрослый фильм».

– Твоя мама разрешает тебе смотреть взрослые фильмы?

– По-разному.

– Вы с ней всегда здесь жили?

– Здесь – это в соседнем доме?

– Да. Ну, или в этой стране.

– Нет.

– А где вы жили раньше?

– В Сальвадоре.

– Когда вы сюда приехали?

– Я приезжала дважды. Однажды, когда я была я совсем маленькая, и теперь в прошлом году.

– В каком смысле?

– Вот этот.

– Что?

– Я могу посмотреть «Мадагаскар», хоть он и для маленьких.

Они смотрят «Мадагаскар». Они едят сырные палочки. Джанетт каждые несколько часов выглядывает в окно. Джанетт все ждет и ждет, а за Аной по-прежнему никто не приходит. Она делает то, что кажется единственно правильным: уходит на середине мультфильма и сворачивается калачиком в своей постели, слушает бубнеж телевизора и смех Аны за стеной. Звонит Марио. Ничего не объясняет. Говорит о том, как под кайфом они вдвоем смотрели «Фантазию» в 3D-кинотеатре четыре раза подряд за один уик-энд. Оба смеются. Оба грустнеют. Вспоминают, как цеплялись друг за друга в ту ночь, когда в автокатастрофе погиб отец Марио. Молчат в память о той боли. О нежности, которой были переполнены малейшие жесты. Как пусто каждый день. Как трудно не сорваться. Он не…? Нет. А она не…? Нет. Поздравляют друг друга.

Пауза, Джанетт нарушает молчание:

– Мы никогда не думали о том, чтобы завести детей.

– В перерывах между поиском нового кайфа и вечными ссорами? А что тут говорить: «Ах да, давай-ка добавим сюда еще одну жизнь и испоганим заодно и ее»?

– Может, если бы у нас был ребенок. В самом начале. Может, это помогло бы нам завязать. Может, тогда мы бы так много не ссорились.

Ей кажется, Марио плачет. Она слышит его учащенное дыхание, дрожащие вздохи. Это они уже проходили. Она знает, что будет дальше.

– Как я мог причинить тебе столько боли? Ты не представляешь, как сильно я сожалею. О том, что поднимал на тебя руку.

Джанетт тоже хочется плакать, но она всегда боится, что если позволит себе это, то никогда не остановится. Что если позволит боли просочиться наружу, ей потребуется что-то, кто-то, чтобы остановить это кровопускание. Единственный способ утолить боль. А следом – тяжесть этого груза: непрекращающейся работы над собой, чистоты. Как они тормозят ее, держат на привязи.

Джанетт отрицательно качает головой, потому что, когда Марио говорит это вслух, все становится реальным. И она – чья-то битая бывшая, и кулаки, которые были на самом деле. В той другой жизни, которая кажется теперь такой далекой. Все, что она может чувствовать, когда в бескрайней пустоте звучат только два голоса, это память, которая все еще жива. Тело, запечатленное на кончиках ее пальцев, вселенная отношений. Со своим языком, границами и ландшафтами. География, которую она изучала годами и до сих пор не может понять: мужчина, который бьет ее кулаком в бок в тот же день, когда подбирает котенка, забившегося в угол под лестницей во время дождя. Никто не знает о ссорах, переросших в драки. Никто не знает о телефонных звонках, которые случаются до сих пор. Прислушиваясь к титрам, она думает об Ане в соседней комнате. О том, что даже лучшие мамы на свете не всегда могут спасти своих дочерей.

* * *

Ночью Ана просыпается и приходит к ней в кровать. Спрашивает, может ли поспать у нее. Они лежат на спине, в темноте уставившись в потолок.

– Не могу уснуть, – говорит Ана. – Я скучаю по маме.

– Солнышко…

– Когда она вернется домой?

Джанетт гладит Ану по спутанным волосам.

– Уже скоро, я уверена.

– Она сказала, когда вернется домой?

– Скоро, скоро. – Джанетт пробует сменить тему: – Что ты имела в виду, когда говорила, что приезжала в страну дважды?

Ана поворачивается на бок. Крохотный комочек на кровати. Маленький кокон.

– Я приехала еще совсем маленькой. Я этого не помню. Потом, когда мне было четыре, мы вернулись в Сальвадор.

– Почему?

– Нас заставили.

– Кто?

– Не знаю. Правительство.

– Но потом вы вернулись?

– В багажнике.

– В каком смысле?

Глаза Джанетт привыкают к темноте. Она тоже поворачивается на бок и видит лицо Аны, смуглое и гладкое. Крошечный нос пуговкой. Жесткие волосы торчат во все стороны, как корона. От нее пахнет так, как часто пахнут дети, резкой, потной сладостью.

– Когда мы возвращались, нам нужно было прятаться в темном багажнике машины. Мы только иногда высовывали головы через задние сиденья, чтобы подышать.

Джанетт не знает, что ей сказать, осмысливает вес ее слов и пытается найти уместный и серьезный ответ. Но Ана ерзает и зевает, похоже, не придавая моменту особого значения.

– Она сказала, что мы должны это сделать ради меня.

– Что?

– Мама сказала, что мы должны ехать сюда в багажнике ради меня, хотя иногда я скучаю по бабушке, и еще в Сальвадоре у меня была собака.

– У меня тоже в детстве была собака.

– Как ее звали?

– Матильда.

Ана хихикает и ложится на спину.

– Ты останешься моей няней навсегда вместо Джесс?

* * *

Она знает, что мать права. Знает, что за Аной никто не придет. С утра она берется за телефон, босиком, стягивая футболку на бедрах и ежась в тусклом свете комнаты. Она не удивлена, когда оказывается, что утром воскресенья офисы Службы гражданства и иммиграции Соединенных Штатов закрыты. Но удивлена, когда женщина, принявшая ее звонок на горячую линию ICE, не может найти мать Аны в базе данных по имени и монотонно спрашивает ее регистрационный номер иностранца.

– Речь о безнадзорной несовершеннолетней? Центральная Америка?

– Э-э, нет. О ее матери.

– Так, это хорошо. Большой наплыв безнадзорных несовершеннолетних. Но если у нее есть опекун, то, вероятно, она находится в центре семейного содержания. У вас есть регистрационный номер несовершеннолетней?

– Нет, она…

– В таком случае вы можете посетить наш веб-сайт для получения дополнительной информации.

Тишина невыносима, когда женщина вешает трубку.

Джанетт находит номера юристов по вопросам иммиграции, и они гораздо более словоохотливы. Они внимательно слушают. Они задают вопросы. Как у нее дела, спрашивают они. Как она держится. К этому вопросу Джанетт привыкла. Она отвечает: «Хорошо», – на автомате.

– Ах, если бы мне платили по центу каждый раз, когда мать разлучали с ребенком, а потом не давали с ним связаться и даже не слушали, когда она твердит своим надзирателям о том, что на свободе у нее остались дети, – говорит одна адвокатесса, которую Джанетт с какой-то стати представляет доброй женщиной предпенсионного возраста – все дело в постоянных «голубушка», сквозящих в ее речи: – Иммиграция – это гражданское дело, голубушка. А не уголовное. Никто не гарантирует телефонный звонок. Никто не выделяет государственного защитника.

Джанетт может только пискнуть в ответ. Ана сидит за кухонным столом и рисует на бумаге для принтера. У Джанетт нет ни карандашей, ни фломастеров. Ана сказала, что ей все равно больше нравятся шариковые ручки.

– Но вы не волнуйтесь, – говорит добродушная адвокатесса. – Мы все уладим, даже если это займет несколько лет.

– Лет?

– Ну, годик-другой. Едва ли больше. Возможно, на усмотрение прокурора. Джанин – так вы сказали вас зовут? Красивое имя. Я могу приступить прямо сейчас.

А затем добрая адвокатесса говорит то же самое, что говорили и все остальные, не такие добрые, адвокаты, прежде чем Джанетт вешает трубку:

– Счет выставить позже или предпочтете сразу оставить номер кредитной карты?

Разочарование. Возможно, это эгоистично, но Джанетт цепляется за слово «голубушка», как за случайный проблеск человечности, застрявший в горле незнакомки, как за пылинку, которая дрейфует в солнечном луче, ложащемся на ее кровать.

Она надевает платье. На цыпочках прокрадывается мимо кухни. Джанетт слышит, как ручка Аны размашисто царапает бумагу. Ее надзиратель – он тоже будет сидеть за этим столом на кухне. Тоже будет царапать ручкой бумагу. Ручкой – бумагу. Всегда все сводится к бумаге.

* * *

Джанетт стучится к соседям, живущим по другую сторону от матери Аны.

– Вы знаете женщину, которая живет по соседству? – спрашивает она усатого мужика с полторашкой пива в руке. Джанетт указывает на соседский дом.

– Знаю только, что она как-то убиралась дома у моего кореша за двадцать баксов. Приятная женщина. Но, бедняга, даже не может позволить себе прилично одеться. А жаль, если хотите знать мое мнение. Много мужиков не отказалось бы о ней позаботиться.

Джанетт смотрит на свою одежду, бретельки лифчика, торчащие из-под майки, грязные туфли.

Усатый мужик начинает закрывать дверь, но в последний момент останавливается.

– Эй, – говорит он, вытаскивая телефон из кармана. – Я тут вспомнил. Говорите, ее дочка ищет? Жена моего друга – директор начальной школы неподалеку отсюда. Сто процентов, малая туда и ходит. Может, она что-то знает.

Джанетт стоит на улице и набирает номер. Она оглядывается на усатого мужика, улыбается и кивает ему. Он стоит и смотрит. И Джанетт думает о том, как ей хочется попросить его закрыть дверь, но она ни за что не попросит его закрыть дверь. Она не просит о том, чего хочет. Два длинных гудка, отвечает женщина с прокурено-хриплым голосом. На заднем плане лает собака. Плачет ребенок. Джанетт пытается объяснить.

– Простите, а вы кто?

– Я… член сообщества. Я боюсь, что сотрудники иммиграционной службы могли оставить ученицу вашей школы… без присмотра… когда забирали ее мать.

– А, – говорит женщина. – Да, я слышала, что такое иногда случается. Вы звонили в полицию? Как зовут девочку?

В дверях мужик скребет ногтем большого пальца по пивной этикетке. Смотрит на свой ноготь. Она ощущает вкус его пива, язык помнит. Почему мужчины могут быть «любителями заложить за воротник»? Холеные и невозмутимые, кожа и виски. Ее отец. Женщина, которая не просыхает, попросту безответственная. Не может себя контролировать.

– Я… Ана, – отвечает Джанетт. Она не знает, почему решила не называть фамилию Аны.

– Ясно, – говорит женщина. Слышится приглушенный звук, затем крик: – Делайла, отпусти собаку! Что я тебе говорила…

– Извините за беспокойство, – говорит Джанетт, приготовившись закончить разговор. Она думает: все люди надеются, что собеседник закончит разговор первым.

– Ана, вы сказали? Ой, у меня почти семьсот детей в этом году. Среди них, наверное, с десяток Ан. Вы знаете номер полиции? Я могу дать вам номер полиции.

– Извините за беспокойство, – повторяет Джанетт и заканчивает разговор.

Мужик спрашивает ее номер телефона, когда она собирается уходить, но Джанетт не отвечает и вместо этого думает о контейнере для уборки. Она думает об изогнутых бровях, думает о невозможных решениях, и у нее возникает чувство, что мать Аны уже все про нее знает, уже в курсе, что Джанетт подведет. Она думает о невозможных решениях и вспоминает, вспоминает так глубоко, что становится больно, почему она никогда не представляла себя в роли матери.

– Простите, – говорит она, и она говорит это каждой матери в мире, но мужик на пороге не понимает; он не мать, и он просто кивает.

Джанетт как раз возвращается к своему дому, когда начинается дождь, и она замечает в окне Ану. Почему-то вид детского личика за стеклом в подтеках дождя, детского личика, полного надежды, напоминает ей о том, что она пропустила собрание АН^[27]. Джанетт останавливается, поднимает глаза. Говорить ли это инспектору по УДО? Он станет выяснять причину и предположит, что она просто не хочет выздоравливать, не хочет отпускать Марио, не хочет жить дальше. Она скажет ему, что пропустила собрание, но это в последний раз, а он не поверит и будет разочарован в ней, но она привыкла к разочарованию. Она привыкла к неверию.

Джанетт не спешит возвращаться. Она стоит, пока вокруг нее хлещет дождь, пропитывает одежду, натекает в обувь. Приятно наказывать себя. Трястись от холода на опустевшей улице. Ее спонсор однажды сказал ей, что единственная любовь, которую она понимает, это любовь, которая ломает человека снова и снова.

Мокро шлепая по дому и оставляя за собой грязные следы, она проходит мимо Аны, которая все так же рисует, рисует домики, рисует птичек. Джанетт забирает телефон в свою комнату. Но она не звонит Марио. Она закрывает глаза и пытается вспомнить опиумную эйфорию, водянистое спокойствие, удар по мозгам, упоительную сонную расслабленность. Его голос в ее ушах: «Ты ведь чувствуешь это, чувствуешь каждую молекулу, что тебя окружает? Все, что тебя держит». Она не звонит ему после того, как вызывает полицию. Она не звонит ему даже после того, как подъезжает полицейская машина, и она слышит, как Ана открывает дверь и зовет ее по имени, и сердце стучит у нее в груди, и она впервые чувствует, что нет, вот что такое разбиться.

3. Энциклопедия птиц

Глория

Техас, 2014

Скалистый попугай, также известный как патагонский попугай, – единственная птица, у которой растут ресницы. Это малоизвестный факт. Еще один малоизвестный факт заключается в том, что скалистые попугаи, хотя их часто заводят в качестве домашних животных, становятся злыми и агрессивными, если долго держать их в клетке. Скалистым попугаям нужно общение. Им нужны краски. Если разлучить пару скалистых попугаев, то в скором времени птица, оставшаяся одна, умрет. Она умрет от одиночества.

Обед подают всегда в полдень. Так я веду счет времени. Мы обедаем отдельно от детей, пока они на уроках; дети обедают вместе, в другое время. Наши подносы цвета грязи разделены на пять отсеков. Сегодняшний обед: кружочки белого лука, апельсин дольками, белый хлеб (два куска), печеные бобы из банки. Обслуживают нас другие задержанные женщины, которые работают за три доллара в день. Работать хотят все, поэтому на стене висят телевизоры с именами тех, кто и в какой день заступает на ту или иную работу. Из постоянных служащих две говорят по-испански. Они говорят, что им грустно видеть меня здесь. Они говорят мне: держись. Ты выйдешь отсюда в два счета. Одна из них дарит мне книгу с фактами о птицах, уже вторую. Не помню, откуда она знает, что я интересуюсь птицами, но, наверное, я сама ей сказала. Я не знаю, где она взяла книгу.

Я дружу со всеми женщинами. Я не знаю всех их имен. Но знаю, у кого заболел ребенок, а кто потерял мужа в пустыне по дороге. Я знаю, кого иногда нужно обнимать, а кому отдавать добавочные порции. Мы не говорим о них – о тех, кто потерял детей, кто носит на себе следы изнасилований и полицейских дубинок, и о тех, кого иногда с криками уводят посреди ночи по вызову кого-то из персонала в красных теннисках. Мы надеемся, что к ним. Депортировать тоже могут посреди ночи. Нам ничего не сообщают, не отвечают на наши вопросы.

Гомер, или Аристотель, или греческие философы, или римские натуралисты, или все вместе взятые, не помню точно, считали перелетных птиц воинами. Они верили, что когда улетают перелетные птицы, они летят сражаться в битве на краю земли. Я представляю, как они, кружа, штопором уходят в небо, миллионы птиц, миллионы крыльев, пульсируя в единой, общей силе. И мощь этого бьющегося птичьего сердца так велика, что может взорваться огнем и сровнять с землей любую стену.

Я не знаю, почему я здесь.

Здесь семьи. Здесь в основном матери и их дети. Юристы называют это семейным заключением. Бумаги, которые мне не переводят, называют это «Техасским региональным центром постоянного пребывания». Я одна. Я без понятия, где моя дочь – надеюсь, все еще во Флориде, не знаю, каким чудом в безопасности, или на пути сюда, если в безопасности во Флориде никак. Каждый вечер я молюсь за нее. Молюсь, стоя на бетонном полу у своей койки, до саднящих коленей, до подгибающихся ног.

Иногда я стираю колени до крови. Рядом с моей койкой темнеет красное пятно. Я называю его Ана. Ана – так зовут мою дочь. Боюсь, я тоже схожу с ума. Я не знаю, почему я здесь, и я одна, и я молюсь Богу, в которого не верю, но если он существует, то она, несомненно, птица, перелетная птица, которая сражается в битве и, несомненно, сровняет эти стены с землей.

* * *

Дорогая Ана, прости меня. Я пыталась тебя спасти. Дорогая Ана, прости меня. Я думала, что даю тебе шанс на лучшее будущее. Дорогая Ана, я боюсь, что испортила тебе жизнь. Я этого не пишу.

* * *

Свою первую книгу о птицах я нашла в комнате для рукоделия. Женщины приходят туда со своими детьми. Там стоят столы наподобие столов в кафетерии. Есть карандаши, фломастеры, пряжа, цветная бумага, детские ножницы, клей. На стенах висят листовки о сексуальном насилии с жирными буквами «берегите себя!». На полу стоит поролоновый стеллаж с книгами и мозаиками. Первая книга о птицах называлась «El mundo secreto de los pájaros»^[28]. В «El mundo secreto de los pájaros» было написано, что эта книга для детей среднего школьного возраста. Описание каждой птицы сопровождалось картинками. Я до сих пор прихожу туда, в комнату для рукоделия, когда мне становится совсем грустно. Я читаю книгу, лежа на поролоновом полу. Я читаю, лежа на поролоновом полу, и когда я переворачиваюсь на спину, то чувствую, как поролон подо мной проседает. Я думаю о том, что у Аны мягкая кожа. Что ее волосы похожи на птичий пух.

Сначала я часами всем рассказывала о североамериканском каньонном крапивнике. Каньонный крапивник тысячами камушков выкладывает тропинку к своему гнезду. Представьте себе: каменная дорожка петляет через каньоны, через пустыню, пока не упирается в гнездо, которое кишит вертлявыми птенцами, зовущими мать, а мать вдалеке скачет от камушка к камушку, от камушка к камушку. Я – мать. Я – камушек вдалеке. Или просто еще один человек со своими проблемами в мире, где и так слишком много проблем, чтобы обращать внимание на кого-то, кто сидит в застенках и читает детскую книгу в комнате для рукоделия. Я – камушек.

После того, как я часами всем рассказывала о североамериканском каньонном крапивнике, женщины стали дарить мне и другие книги о птицах. Они просили, чтобы их приносили им посетители – волонтеры, адвокаты и, счастливицам, родственники. Женщины стали моей птичьей семьей.

* * *

Детская площадка – самое счастливое место на территории центра, но она не похожа на другие игровые площадки. Горки здесь серые и сделаны из металла. Турники, туннели – тоже сделаны из металла. Все это покрыто серым брезентом. Похоже на индустриальную площадку для детей-роботов. Или лабораторию с двусторонними зеркалами, где развлекаются инопланетяне, пока ученые изучают их поведение. Не думаю, что их смущает металл. Не думаю, что их смущает серость. Может, не у всех из них были радужные пластмассовые площадки с винтовыми лесенками, и им не с чем сравнивать.

Детская площадка находится во внутреннем дворе, огороженном зданием. Земля покрыта бетоном и искусственной травой. По одну сторону двора – наши койки. По другую – учебные помещения, санчасть, общая комната и библиотека, в которой почти нет книг, есть несколько компьютеров, но преимущественно тут хранятся подшивки с такими заголовками, как «юридические советы для чайников» и «знай свои права». Я их как-то полистала. Я почти ничего не поняла. Каждая часть здания называется зоной и помечена символом с животным и цветом: красная птица, зеленая лягушка и тому подобное. Никто не называет свои комнаты этими названиями. Никто не говорит, что живет в «животном».

Сегодня на детской площадке порядка дюжины детей. Слава богу, дети не носят штаны с безразмерными футболками одинакового цвета и могут бегать во всей пестроте своего оперения. Синие шорты, красные футболки, черная кожа, каштановые волосы, зеленые глаза и звонкий смех. Не все дети такие. Некоторые сидят на бетонном выступе, возя ногами по песку, и смотрят на все со стороны. Некоторые вообще не появляются на детской площадке, предпочитая повсюду следовать за своими матерями, проявляя первые черты взрослости, которая вот-вот проступит в них во всей своей суровости. Ана – это сплошные вопросы и смех. Она любит рисовать, любит носиться по грязи и играть в футбол, ее худые ноги всегда залеплены пластырями. Любит сочинять истории, чтобы скоротать время. Няня знает ее лучше, чем я. С няней она проводила все свободное время, пока я не заканчивала работать по вечерам. Боль возвращается, всегда застает меня врасплох. Я вынуждена отвести взгляд от горки, от песочницы, от горящей вдалеке нефти.

Как вы думаете, она будет это помнить? спрашивает женщина слева от меня по-испански. Мы сидим на скамейке, она со своей дочерью, одетой в желтые шорты с белыми ромашками, у малышки всего четыре передних зуба. Она сидит в песке, бросая в воздух пригоршни песка, в стороне стоит охрана. Охрана смотрит сквозь нее. Охранница – женщина, и она похожа на меня.

Как ее зовут? спрашиваю я.

Глэдис, отвечает она. Как вы думаете, она будет это помнить?

Нет, вру я.

Я вру, потому что знаю, что нас могут продержать здесь не один месяц. Я знаю, потому что об этом мне рассказала другая задержанная женщина. Она сотрудничает с активистами, которые пытаются ее вытащить. Активисты говорят, что власти не имеют права содержать детей под стражей более двадцати одного дня, но администрация Обамы возражает на это тем, что дети с родителями совсем другое, чем дети без родителей, и поэтому правило двадцати одного дня не применяется. Все это невероятно запутанно. У этой женщины есть еще одна дочь, гражданка США. Она просто хочет вернуться к ней. У матерей, чьи дети граждане США, больше шансов на успех, но все же…

Кто из них ваш? спрашивает женщина рядом со мной.

Ее здесь нет, говорю я.

В каком смысле? Она теребит футболку.

Моя дочь осталась у других людей, говорю я. Полиция ее не забрала.

Тогда почему вы здесь? Она хмурится.

Не знаю, честно отвечаю я. Меня перевели сюда из Флориды. Я не знаю, почему меня определили в семейный центр. У меня здесь нет семьи.

Вам повезло, говорит она. Вам повезло, что ваш ребенок не будет этого помнить.

Ваша дочь ничего не запомнит, говорю я. Я хочу взять ее за руку, но не делаю этого. Она ничего не запомнит, повторяю я снова.

Все мы знаем, что на прошлой неделе эту женщину вместе с дочерью на два дня посадили в изолятор. Изоляторы находятся в санчасти. Они предназначены для людей с туберкулезом и другими похожими заболеваниями, но охранники используют их в качестве наказания. Они наказали женщину после обыска ее постели. Эти обыски происходят часто и без предупреждения; нас просто будят посреди ночи, пугая наших детей. Охранники обнаружили, что женщина пронесла в свою комнату снэки. Она переживала, что ее дочь сильно похудела с тех пор, как они оказались здесь. Женщина сказала, что в изоляторе пахло антисептиком. Она сказала, что в изоляторе на стене нарисована улыбающаяся зебра.

* * *

На своей койке я начала писать письмо Ане. Я нацарапала его канцелярской скрепкой на железке над головой. Оно начинается: Дорогая Ана, прости меня. Это все, что я пока написала. Дорогая Ана, прости меня.

* * *

Вот занимательный факт о птицах из книги «Птицы вокруг света: Энциклопедия». Вы можете найти его в главе «Птицы-самоубийцы». В индийской деревне Джатинга после долгих муссонных месяцев наступают темные, туманные ночи. В самые темные и самые туманные из этих ночей сотни птиц слетают с ночного неба на горящие внизу огни. Жители деревни ловят их бамбуковыми шестами. Эти юные в большинстве своем птицы пикируют навстречу своей смерти. Эксперты по дикой природе изучали феномен птичьих самоубийств в Джатинге, но так и не смогли найти им научного объяснения. Я представляю, как стою посреди поля, вроде того, что за домом моего детства в городе Сонсонате в Сальвадоре, взглядываю в небо, и оттуда на меня градом сыплются сотни птенцов: кустарниковая куропатка, зеленый голубь, изумрудная горлица, ожерелковая кустарница, черный дронго, скалистый попугай, скалистый попугай, я вся покрыта птицами.