В юности, когда душа человека обнажена и как никогда открыта миру, мой отец как-то дал мне совет, навсегда запавший мне в душу. «Когда в тебе проснётся зуд осуждать кого бы то ни было, – как-то раз заметил он, – вспомни о том, что не всем людям были даны такие привилегии, какие достались тебе!»

Больше он не сказал ничего, но мы всегда понимали друг друга с полуслова, и я знал, что за немногими его словами скрывается много больше смысла, чем может показаться на первый взгляд.

Именно отсюда берёт начало моя древняя привычка вести себя сдержанно при общении с чужими людьми, привычка, слишком часто тихо отворявшая мне самые закрытые тайникик человеческих душ и одновременно делавшая меня заложником пустых трат времени на самых безжалостных энергетических пиявок и надоед. Больной ум чует в здоровом человеке эту сдержанность на расстоянии и сразу стремится наглухо вцепиться в неё, как в спасительную соломинку. Слабый и больной всегда ищет, за что бы зацепиться. В университетет для меня были не в новинку постоянные и ничем не заслуженные обвинения в известном манипулировании и политиканстве. Видя, как самые смурные и замкнутые студенты поверяют мне свои сокровенные тайны, очень трудно было удержаться от того, чтобы не обвинить меня в сектантстве. Я ничем не потакал такой странноватой доверительности, и множество раз, издали почуяв множащиеся симптомы надвигающейся на меня исповеди, начинал предупредительно позёвывать, сонно тёр глаза или уныло тыкался взором в книгу, или, чуя, что этого недостаточно, напускал на себя совсем уж раёшно-легкомысленный вид, как человек, который предвидит слишком откровенные, слишком интимные признания юности, какие бытуют, как правило, в форме заученного книжного плагиата, одновременно страдая специальными недомолвками. Заковав свои суждения, мы даём неиссякаемый простор для будущих экспериментов такого рода. Мне до сих пор свойственно опасаться упустить нечто важное, если я забуду снобистский талант моего отца, которые в конце концов въелся и в меня – чутьё на основные общечеловеческие ценности, дарованные нам природой, понимание которых достаётся всем в очень разной степени, и к тому же бывает часто превратно извращено.

Всё же, расхваливая себя на все лады за терпимость, я должен признать, что и она имела кое-какие пределы. Сколько людей, столько и вселенных. Все люди, при их похожести, остаются такими разными, что даже трудно вообразить границы этого разнообразия. Здесь присутствует и твёрдый гранит выношенных убеждений и зыбкая болотная почва предрассудков и глупости. Я сталкивался и с тем, и с другим, и в конце концов утратил всякий интерес и к тому, и к другому, испытывая полный наплевизм к основам всего человеческого. Иной раз по своему внутреннему устройству два человека отстоят друг от друга дальше, чем муравей и динозавр, хотя оба носят брюки и даже знают имя Генри Торо.

Вернувшись прошлой осенью из Нью-Йорка, я был полон уверенности, что мир должен быть затянут в мундир чопорности и стоять предо мной по стойке смирно. Стремление обладать привилегией устраивать захватнические походы в чужие души с целью оказывать влияние оставило меня окончательно. Единственное исключение, которым я удостоил двуногого, принадлежало человеку, имени которого удостоена эта книга – Гэтсби – того самого Гэтсби, который был наиболее ярким олицетворением всего того, что я так люто ненавидел и презирал в жизни. Когда бы мерилом величия была возможность проявлять себя в качестве чувствительного камертона мира, то этот человек являл бы воистину нечто великолепное и пребывал бы на вершине нечеловеческой чувствительности ко всем предвосхищениям, даруемым физическим миром, словно он был деталью некоего сверхчувствительного прибора, который магическим образом могжет улавливать чрезвычайно удалённые подземные тектонические толчки времени, даже если они происходят за десятки тысяч миль. Этот поистине природный талант откликаться на всё не имел никакого отношения к обычной в нашей среде салонной чувствительности, обычно называемой «художественным темпераментом», это был такой неповторимый, редчайший дар глубинной веры, полной романтической энергии, с каким мне никогда не приходилось сталкиваться до того, и с каким я уже точно не встречусь никогда.

Я веду своё происхождение из весьма почтенного, далеко не бедного семейства, которое вот уже третье поколение остаётся на виду нашего маленького городка, который расположен на Среднем Западе страны. Каррауэи образуют настоящий цветущий клан, и согласно с семейным сагам, он происходит не от кого иного, как герцога Бэклу, однако родоначальник нашей ветви великого рода всё же мой дедушка, который появившись в этих краях в 1851 году, отправил вместо себя в армию Федератов какого-то наёмника и занялся торговлей скобяными товарами – открыл бизнес, который до сих пор принадлежит моему отцу.

Мне не было суждено увидеть моего деда живым, но в семье всегда бытовало мнение, что я похож на него, как две капли воды, что якобы подтверждает унылый, покрытый копотью портрет, который я всякий раз вижу в конторе над головой отца. Я выпускник Йельского университета 1915 года, и окончил его спустя ровно четверть века после моего отца. Спустя год я поневоле стал участником того, что известно большинству, как Великая война – имя, присвоенное кабинетными умами великому переселению тевтонских племён. Я был так увлечён отбрасыванием их в привычный ареал обитания, что демобилизовашись и попав домой, долго не мог избавиться от мстительного зуда в руках. С этого момента казавшийся мне прежде центром вселенского мироздания Средний Запад, съёжился и и превратился в отхожее место Вселенной, ввиду чего я принял решение поскорее покинуть родные места и отправиться на восток с дальним прицелом приступить там к изучению кредитных операций. У меня не было ни одного знакомого, кто бы не увяз в кредитном деле, это был очень серьёзный посыл надеяться, что если все мои знакомые пробились в эту высокую сферу, то уж наверно и для меня там отыщется ещё одно тёпленькое местечко. Для решения этого вопроса весь наш семейный синклит собрался в полном составе, как будто надо было определяться с высшим учебным заведением для очередного отпрыска.

Все мои дяди и тёти долго толковали об этом, супили брови и делали умный лица, пока наконец не был вынесен вердикт: «По-о-чему нет?» Отец выразил согласие финансировать меня в течение года, и таким образом после всяких экивоков и проволочек я покинул дом, как мне казалось, навсегда, и весной двадцать второго года отправился на Восток. Мне казалось самым практичным снять комнаты в сити Нью-Йорка, но на пороге стояло тёплое лето, и меня не покидала старая привязанность к широким деревенским газонам и манящим кронам вековых деревьев, так что, когда один молодой человек предложил мне поселиться вместе с ним в пригородном доме, мне его идея показалась просто великолепной. Он быстро нашёл дом – битое непогодой фанерное бунгало за восемьдесят баксов в месяц, но в последний момент фирма отослала его в Вашингтон, и мне пришлось устраиваться в деревне самому.

У меня завёлся пёс, но он сбежал от меня почти сразу, старенький Додж и пожилая финнка, которая убирала постель и готовила мне завтрак на плите, всё время проборматывая себе под нос какие-то финские замороченные мудрости.

Первые дни мне было очень одиноко, но как-то утром какой-то мужчина, только что сошедший с поезда, остановил меня у вокзала.

– Скажите, как мне попасть в деревню Вест-Эгг? – беспомощно спросил он. Я показал. И как только я пошёл дальше, моё одиночество как ветром сдуло. Я почувствовал себя гидом, следопытом и настоящим сельским аборигеном. Эта встреча даровала мне освобождение от прискорбной скованности всякого новичка.

Вместе с лучами Солнца, пригревашего всё сильней, и почками, взрывавшимися на деревьях, как это бывает в кино при замедленной съёмке, во мне возрождалась хорошо знакомая мне с наступлением каждого лета вера, что жизнь начинается снова.

Надо было прочитать все книги до одной, впитать все прекрасные соки юных, легкокрылых ветров.

Я сразу накупил себе дюжины книг по банковскому и кредитному делу, и они выстроились стройными рядами на моей книжной полке, и их корешки горели алым и золотым, как новенькие золотые червонцы, маня открыть передо мной осенённые Солнцем тайны, дарованные лишь Мидасу, Моргану, да и Меценату. Но я не собирался ограничивать себя чтением только этих книг. Ещё в колледже я обнаружил в себе писательский талант – в тот год я написал серию очень высокопарных и очень внятных статеек для «Йельских Новостей» – и сразу намерен был приняться за былое и стать самым узким из известных специалистов – специалистом широкого профиля.

Как это ни парадоксально, но жизнь ярче всего выглядит, когда взираешь на неё через одно единственную бойницу в стене.

Судьба даровала мне шанс снять жильё в одном из самых странных местечек Северной Америки.

На вытянутом, буйно заросшем острове, тянущимся на восток от Нью-Йорка, среди прочих природных диковинок, есть два необычных ландшафтных образования.

Милях в двадцати от Сити, на заднем дворе самого Лонг Айленда расположены два огромных яйцевидных по своим очертаниям мыса, разделённых крохотной по своим размерам бухточкой, они представляют собой самую обжитую водную акваторию на всём западной побережье Америки. Я уже, кажется, сказал, что по форме эти территории очень напоминают почти идельные овалы, подобно колумбову яйцу сплющенные снизу. Эти удивительные порождения природы, части полуострова, настолько повторяют друг друга, что мне кажется, что чайки, живущие на одной из них, иной раз ошибаются адресом и по ошибке в величайшем изумлении залетают на другую. Но ползающие и бегающие существа, бегающие по этим яйцам, имели бы совсем другие впечатление – растительность и животный мир там абсолютно разнятся, и схожи только размеры и очертания.

Я жил в Вест-Эдд, прямо скажу, менее фешенебельном из двух поселений, хотя это словесное определение весьма слабо отражало зловещую пропасть, пролегавшую между этими территориями, разделёнными, так сказать, на эти два столь похожих и одновременно столь различных яйца. Мой дом располагался на самой оконечности яйцевидного мыса, примерно в пятидесяти ярдах от берега и был едва виден, будучи донельзя стиснут с двух сторон двумя высокими, роскошными особняками, за снятие которых доброхоты раскошеливаются на двенадцать – пятнадцать тысяч долларов за сезон. Особенно выделялась своей роскошью вилла, расположенная справа – представлявшая из себя, по видимому, какую-то богатую иммитацию Hotel de Ville из Нормандии, с этой угловой башней по фронтону, чья девственно свежая кладка ещё явственно просвечивала сквозь разрастающиеся завесы плюща, с мраморным плавательным бассейном и не менее сорока акров земли, отданных под садовые лужайки. Вот это и была усадьба Гэтсби. О, кажется, я не уверен, что она принадлежала именно этому Мистеру Гэтсби, но несомненно, она принадлежала какому-то джентльмену, который носил эту фамилию. Но я видел в ней только Гэтсби, поэтому считал, что усадьба – его собственность. Собственно говоря, кроме того, что ему принадлежит эта усадьба, я ничего не знал.

Для окружающих дворцов мой дощатый замок мозолил глаза, был, как настоящее бельмо на глазу, и мне кажется, его терпели только из-за его крошечных размеров, позволявших его соседям делать вид, что он вовсе как бы и не существует. Думаю, его и в самом деле никто не замечал, так что мне выпадало необозримое счастье наслаждаться не только чудесным видом на взморье, не только видом кусочка чужого прекрасного сада, но и осознанием того, что я обрёл счастье жить под боком у самых настоящих миллионеров, и это всего за восемьдесят баксов в месяц.

На другой стороне залива над водой сияли белые фешенебельные дворцы Ист-Эгга, и история этого лета берёт своё начало именно с того вечера, когда я сел в свой «Додж» и поехал на обед к Тому Бьюкенену. Дэйзи приходилась мне кузиной, а с Томом я познакомился в колледже. И однажды, сразу же после войны я два дня гостил у них в Чикаго.

Среди других несравненных физических совершенств её мужа одно сияло как бриллиант – в истории Нью-Хэвенского футбола не было более сильного левого крайнего.

Он был фигурой поистине национального масштаба, в некотором роде очень характерной для Америки того времени – одним из тех, кто к двадцати одному году оказывается на самой вершине горы, а потом, чтобы ни делает, каждый новый шаг является.

Его семья была баснословно богатой, и уже в колледже его манера свободно сорить деньгами на каждом углу была притчей во языце. Когда он решил перебраться из Чикаго на Восток, то сделал это с поистине ошеломительным размахом, к примеру, перевёз из Лейк Фореста кучу пони для игры в поло.

Это было просто нереально, что человек нашего поколения мог быть таким фантастическим толстосумом, да ещё с такими причудами!

Что их подвигло двинуть на восток, я не знаю! Год они по непонятным причинам прокантовались во Франции, а потом дрейфовали по всей Европе, по всем каноническим дырам, куда богатеи съезжаются вволю поиграть в поло и с наслаждением подразнить нищету, демонстрируя всем своё благосостояние!

А теперь они, как заверила меня по телефону Дэйзи, решили где-нибудь прочно бросить якорь. Но я, разумеется, не поверил этому. Душа Дэйзи представлялась мне сплошными потёмками, и я чувствовал, что Том никогда не откажет себе в удовольствии всю жизнь скакать с кочки на кочку в своей драматично турбулентной погоне за повторением прошлых призрачных взлётов профессионального футболиста.

Так случилось, что тёплым, ветреным вечером я въехал в Вест-Эгг навестить двух старых приятелей, о которых я, честно говоря, едва ли что знал. Их дом был даже более помпезен, чем я предполагал. Прекрасный, красного кирпича и белого камня, дом в колониальном Георгианским стиле гордо взирал на залив. Газон, начинавшийся прямо от пляжа, бежал до парадного входа, извиваясь между солнечных клумб и дорожек, посыпанных красной кирпичной крошкой, в продолжении ещё доброй четверти мили, пока наконец не перелетал через солнечные часы и с разгона взбегал по стене причудливо раскиданными виноградными лозами. Фасад прорезал ряд двустворчатых Французских окон. Распахнутые настежь навстречу тёплому предвечернему ветерку, они отсвечивали расплавленным золотом, и Том Бьюкенен в наряде верхового наездника, широко расставив ноги, стоял под входным портиком.

Он очень изменился с Нью-Хэвенских времён. Теперь это был широкоплечий тридцатилетний блондин с очень твёрдо очерченным ртом и нагловатыми манерами. Но главным в нём были эти глаза. Они сразу приковывали взор к его лицу и придавали ему вид гончей, готовой в ту же секунду агрессивно броситься вперёд.

Но даже чуть женственно-элегантный прикид не мог скрыть чудовищную природную мощь его тела. Мне казалось, что его блестящие краги вот-вот лопнут вместе со шнуровкой, а когда он легко поводил плечом, под тонкой тканью ходил настоящий ком стальных мышц. Это было тело, налитое сверхестесственной мощью – убийственное тело! Он разговаривал твёрдым, хриплым тенорком, очень дополнявшм общее впечатление, производимое им – крутой парень, мачо из мач. Презрительный патерналистский тон не покидал его, даже если ему приходилось разговаривать с людьми, которые ему нравились – и поэтому многие в Нью-Хэвене его просто терпеть не могли за его дурацкие шуточки.

Могло показаться, что он говорил: «Вы не думайте, что моё мнение – слово последней инстанции, но как бы то ни было, я всё равно сильнее вас и выше вас всех!»

С третьего курса мы были записаны вместе с ним в одно общество, и даже при том, что никакой особой дружбы между нами на наблюдалось, я почему-то был уверен, что чем-то вызываю у него уважение, и он, как мог, нагловато, дерзко и суетливо старался произвести на меня впечатление.

Несколько минут мы болтали с ним под ярко освещённым Солнцем портиком.

– Недурственная норка у меня здесь, не так ли? – сказал он, и с улыбкой блеснув глазами, а потом обвёл сверкающим взором всю округу.

Дотронувшись до моего плеча, повелевая мне повернуться, он властным движением длани обвёл открывшуюся нам панораму, включая уступы солнечного Итальянского сада, пол-акра росошных пурпурных роз и тупоносый моторный катер, мерно покачивавшийся в волнах прилива.

– Она куплена у Демара, нефтяного магната!

Тут он развернул меня обратно и вежливо, но без особых церемоний, сказал:

– Пойдёмьте внутрь!

Мы прошли через высокий, просторный холл в сверкающее розовое пространство, едва связывавшее дом с Французскими окнами по обеим сторонам.

Широко распахнутые окна сверкали девственной белизной на фоне яркой киношной зелени, которая будто вползала своими причудливыми лозами внутрь дома.

Лёгкий брил овевал комнату, подхватывая лёгкие занавески на окнах, словно полупрозрачные флаги, то задувая их внутрь, то вынося наружу, а то взвивая высоко вверх, к самому, похожему на пышный торт с глазурью, потолку, и тень от них прозрачной зыбью пробегала по густого, винного оттенка ковру, как зыбь в морской лагуне под свежим бризом.

В помещении единственно стационарным, неподвижным объектом была титаническая тахта, на которой, как на заякоренном аэростате, обретались две юные женщины.

Обе были в белом. Низ их лёгких белых платьев колыхался, как будто они только что вернулись из ведьминого облёта виллы.

На несколько мгновений я замер, прислушиваясь к шелесту, хлопанью штор и скрипу рамы с картиной на стене.

Затем что-то стукнуло, Том Бьюкенен закрывал один ряд окон, после чего хватка ветра мгновенно ослабела и умерла, и занавески, и ковёр и даже обе молодые женщины сдулись, прекратили парение и словно тихо опустились на пол.

Самую юную из двух я не знал – никогда с ней не встречался ни здесь, ни где бы то ни было.

Она расслаблено растянулась во весь рост на своей оконечности тахты, и замерла без движений, закинув голову так, что казалось – у неё на подбородке балансирует нечто, что ей крайне трудно удерживать. Вполне допускаю, что увлечённая этой вольтижировкой, она краем глаза всё же могла заметить мою скромную персону, но виду не подала вовсе, и я неожиданно для себя так растерялся от неожиданности, что чуть-чуть не рассыпался на кусочки в извинениях, что чем-то ей помешал

Вторая, о, это была Дези, которую я знал, как облупленную, при моём появлении сделала робкую попытку приподняться, и как будто подалась ко мне своим насупленым носиком, но не выдержала и тут же рассмеялась звонким, резким, очаровательным смехом, и я в ответ рассмеялся тоже и тотчас подошёл к тахте.

– Меня от счастья просто столбняк пробил!

Она заулыбалась снова, как будто выдала нечто чрезвычайно клёвое и острое, и на мгновение схватила мою руку, при этом заглядывая мне в лицо с таким видом, как будто бы я был единственным человеком на Земле, с которым стоит якшаться. Она умела выкидывать такие штучки! Затем она стала мурлыкать мне на ухо, что циркачку на другой стороне дивана зовут Бейкер (Сплетницы утверждали, впрочем, что милое мурлыканье Дэйзи – просто приём, заставлявщий её собеседника поближе наклоняться к самому её уху, но это абсолютные враки, ничуть не поколебавшие эффективность этой очаровательной манеры).

Как бы то нми было, губки Мисс Бэйкер затрепетали, и она едва заметно сделала мне быстрый кивок головой, и снова ещё более быстрым движением отбросила головку назад – скорее всего, виртуальный объект, которым она балансировала на подбородке, рискнул утратить равновесие и упасть, и поскольку это напугало её, она решила слегка сменить позу. Глядя на эту картину, я почему-то не мог избавиться от постоянного желания всё время не переставая извиняться перед ними. Чужой апломб и свободное обращение, в каких бы формах они ни проявлялись, всегда ошеломительно действовали на меня и всегда ввергали в дикое смущение и ступор.

Я пожирал глазами мою кузину, которая своим низким, волнующим голосом в это время закидывала меня вопросами. У неё был такой чудный тембр голоса, что слушатель всегда был готов каждый раз вместе с ней добираться до самого конца фразы и воспринимал её речь, как своего рода музыку, некую джазовую импровизацию, столь же неповторимую, сколь и прекрасную. При этом, совершенно неважно был ли в её музыке какой-то смысл. Наверно она знала об этом!

Её лицо было грустно и в такой же степени миловидно, яркие глаза и большой чувственный рот придавали ему необычайную живость. В её чувственном голосе было так много всего, что никогда потом не выходило из голов любивших её мужчин – мягкая напевная страстность, тайный призыв «Услышь меня!», лёгкое эхо только что испытанных счастливых мгновений, и обещание новых межгалактических радостей, которые, уж точно, гарантировано будут не хуже прежних.

Я поведал ей о своей дневной остановке в Чикаго, во время скитаний по Западу, и то, что множество друзей просили передать ей о своей лютой, неизбывной любви.

– Так они тоскуют по мне? – вскричала она в ликовании, делая вид, что не в состоянии в это поверить.

– Весь город потерян для мира! У всех тачек левая задняя шина в чёрном гудроне в знак траура, а всё побережье озёрной страны всю ночь содрогается от рыданий и скорбного воя! – заверил её я, как мне показалось, вполне серьёзно.

– Грациозно! – сказала она, мечтательно потягиваясь, – Давай дунем назад, Том! Завтра и навсегда! – и добавила бессвязно, – Ты видел нашу детку?

– Был бы счастлив!

– Она сейчас спит! Ей всего три годика! Ты и вправду не видел её?

– Никогда!

– Ладно! Нет, тебе надо обязательно увидеть её! Она…

Том Бьюкенен, бесприютно слонявшися всё это время вокруг, вдруг водрузил мне на плечо титаническую руку.

– Как дела, Ник? Чем занимаешься?

– Денежными делишками!

– С кем?

Я не стал запираться и сказал.

– Никогда о таких не слыхивал! – как бы порыскав в памяти, и перебрав ряды двуногих, пришпиленных в его коллекции, надменно констатировал он.

Это немного зацепило меня, и я возразил резко и отрывисто:

– Ещё услышишь! Без сомнений ещё услышишь, если надолго зацепишься у нас на Востоке!

– Ты не беспокойся, мы здесь бросили якорь надолго! – сказал он, бросив быстрый взор на Дэйзи и тотчас переводя взгляд на меня, точно готовясь к очередной моей шпильке, – Бог дал мне больше не быть дураком, чтобы жить где-то ещё!»

В это мгновение Мисс Бейкер сказала так, что я вздрогнул, не ожидая от неё услышать хоть слово: «Абсолютно!» Это было всё, что она сумела родить за столь долгое время. По всей видимости, она сама не ожидала от себя такой прыткой говорливости – и зевнув, двумя-тремя быстрыми бросками рук и ног стала выбираться из дебрей тахты, пока не вскочила на ноги.

– Я одеревенела и сейчас – как чурбан! – по окончанию операции призналась она, – Сколько помню себя здесь, так, кажется, никогда и не покидала эту софу!

– Не смотри на меня так! – обрезала её Дэйзи, как будто извиняясь, – С самого утра я тщетно пытаюсь выдернуть её в Нью-Йорк!

– Нет, спасибо!» – сказала Мисс Бейкер, обращаясь с улыбкой к четырём бокалам с коктейлем, внезапно возникшим на столе, – Я уже совсем растренировалась!

В глазах хозяина дома появилось явное недоверчиво-отстранённое выражение.

– Как бы ни так!» – изрёк он, залпом опрокидывая бокал так, как будто в нём оставалась какая-то жалкая капля на дне, – И как у тебя что-то выходит, это уже вообще загадка!

Я глянул на мисс Бейкер, удивляясь, как же это у неё «выходит»?

Она была стройной, с очень маленькой грудью, прямой спинкой, которая очень импонировала её манерам держаться в обществе – плечи напряжены, как у маленького бритого мальчика- кадета. Ею можно было очароваться сразу и навеки. Её серые с солнечным отливом глаза с любопытствующим сощуром мерили меня сверху – с высоты её очаровательного личика, с которого меж тем не сходило капризное выражение. Я внезапно поймал себя на мысли, что эту картину, может быть, на фотографии, или где-то ещё, я уже видел.

– Вы проживаете в Вест-Эгге, – заметила она несколько брезгливо, – Я кое-кого там знаю!

– А я никого там не знаю!

– Вы не можете не знать Гэтсби!

– Гэтсби? – удивилась Daisy, – Что такое Гэтсби?

Прежде чем я успел открыть рот и сказать, что Гэтсби – это мой ближайший сосед по Вест-Эггу, стали подавать жаркое, и глядя мне в рот, Том железной хваткой подцепил меня под локоть, и как шахматист, переставляющий шахматную фигуру с клетки на клетку, с неимоверной быстротой потащил меня из комнаты.

С лёгкой истомой в походке, степенно, защипнув платья на бёдрах, обе юные красотки двинулись, слегка опережая нас, к столу. Накрытый на веранде и обращённый к закату стол манил нас пламенем четырёх свечей, мерно трепетавших на тихом ветерке.

– И к чему тут СВЕЧИ? – скривилась Дэйзи, гася их одну за другой маленькими пальчиками, – В течение двух недель сюда грядёт самый длинный день в году! – Она оглядела нас сияющими глазами, – Вам приходилось когда-нибудь чаять наступления этого самого длинного дня, а потом спохватиться, что он уже позади? Это со мной случается год за годом!

– Давайте составим какой-нибудь план! – зевнув, как акула, проваливаясь в стул, как будто она падала в свою постель, шепнула мисс Бейкер.

– All right! – подхватила Дэйзи, – И какой же план? – она оглянулась на меня с таким видом, как будто я мог ей помочь, – Ну, и какие планы могут быть у людей?

И едва я собрался дать ответ, как она внезапно отшатнулась и уткнулась ужасающим взором в свой мизинец.

– Смотрите! – возопила она, – Я зашибла палец!

Мы разом воззрились туда – сустав был чёрно-синий и распух.

– Это ты постарался, Том, – обиженно воскликнула она, – То, что ты сделал это не нарочно, но это не извиняет тебя! Ты виноват! Это мне наука, не надо было выходить замуж за такого громилу, такого слона в посудной лавке, как ты, дылда!

– Меня корёжит от этого слова! Ненавижу его! – злобно перебил её Том, – Даже в шутку!

– Дылда и есть дылда! – упорствовала Дэйзи.

Временами Дэйзи и мисс Бейкер начинали говорить разом, но в их бессодержательном, ююмористическом щебете лёгкости не наблюдалось, их болтовня была такой же холодной, как их снежно-белые крахмальные платья, как их полярные глаза, не согретые и каплей естесственного тепла.

Они присутствовали здесь, сидели за столом, прилежно терпя присутствие Тома и меня, только из светской любезности, по прихоти занимая наше внимание и требуя внимания к себе. Они понимали, что скоро конец светскому рауту, конец званому обеду, конец этому вечеру, и тогда можно будет смахнуть всё случившееся из памяти.

В этом был острый диссонанс с тем, что было у нас на Западе, где все всегда с волнением ожидают и готовятся к вечеру, ожидая от него чудес, торопя его и боясь его завершения.

– Дэйзи! Когда я рядом с тобой, ты заставляешь меня чувствовать себя нецивилизованным дикарём! – посетовал я после второго бокала вкрадчивого, но не вполне безобидного красного кларета, – Давайте ограничимся каким-нибудь интересным, но безобидным разговором, ну, хотя бы о грядущем урожае кукурузы».

Когда я возвещал это, я не думал о том, какую неожиданную реакцию вызовет моя безобидная сентенция.

– Цивилизация летит в тартары! – крайне агрессивно почти изрыгнул Том, – Последнее время я стал предаваться грозному пессимизму. Ты не читал «Рост Цветных Империй»? Это книга Годдарда?

– Нет, не привелось!» – ответил я, удивляясь стремительной перемене его тона.

– Хорошо, это прекрасная книга, и все должны прочитать её! Её основная идея заключается в том, что если мы не будем на стрёме, ну, мы, белая раса, тогда нас неминуемо проглотят цветные! Это не пустые домыслы! Там всё доказано!

– Том у нас становится пророком! – сказала Дэйзи с невыразимой печалью, – Он с головой ушёл в книги с непроизносимо длинными терминами. Что это было за слово, которое мы…

– Ладно тебе, это сугубо научные книги! – начиная раздражаться, сказал Том, – Этот парень доводит свою мысль от начала до конца! Там есть здравое зерно! Это очень касается нас, управляющей нации, мы не должны допустить, чтобы цветные взяли над нами верх!»

– Нам нужно переколошматить их всех! – зашептала Дэйзи, свирепо прищурившись в сторону отчаянно пламеневшего на горизонте Солнца.

– Ох, жить бы нам в Калифорнии! – меланхолически пропела мисс Бейкер, но Том не дал ей закончить, дико задвигавшись на заскрежетавшем под его телом стуле.

– Идея в том, что мы – люди нордической расы, я и ты, и ты тоже, и…» После секундного колебания он включив в реестр и Дэйзи, и она, так, чтобы он не увидел, подмигнула мне, – И все вещи, которые мы производим в рамках нашей цивилизации, всё это создано нами, выдумано нами и нами же доведено до конца – вся наука, искусства, и всё такое прочее! Вам ясно?»

В его напоре, полном страсти и пафоса, в его фанатическом следовании основной мысли уже просвечивало уже не только упоение своей уникальной личностью, которое с годами лишь возросло. В дальних глубинах дома внезапно зазвонил телефон, и лакей сразу покинул свой пост и отправился отвечать, а Дэйзи, пользуясь

минутным замешательством, дипломатично склонилась ко мне.

– Я хочу открыть тебе наш фамильный секрет, – с горячим энтузиазмом зашептала она, – Это всё про нос нашего лакея! Ты разве не мечтал раскрыть тайну носа нашего лакея?

– Только затем и нёсся сюда! Других дел нет!

– Ладно, тогда слушай, он раньше не служил лакеем, он в одном Нью-Йорском доме, где скопилось столового серебра персон на двести, служил полировщиком и заведовал всем этим богатством. Вот он всё время и шмурыгал это серебро, целыми днями чистил и чистил его без устали, пока у него не случился насморк…

– Дальше было совсем плохо… – предположила мисс Бейкер.

– Да! В самую точку! Дальше было совсем плохо, кончилось всё тем, что ему пришлось бежать оттуда!

В это мгновение последние лучи Солнца с прощальной нежностью коснулись розовеющего лица Дэйзи, я не мог не прислушиваться к журчанию её шёпота, поневоле задержав дыхание и вытянув шею, но тут розовое свечение её щёк стало меркнуть, скользнув в последний раз по её лицу, как будто не желая покидать его, как наигравшийся на улие ребёнок, которого прохлада и темнота вечера заставляет неохотно расставаться с уличными забавами и брести домой.

12 След.

Великий Гэтсби. Роман

Глава 1

С этой книгой читают