Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами

Во власти оставалось и немало чиновников из старой бюрократии, убежденных, что только сильное государство было способно обеспечить соблюдение правил морали и порядка. Они ненавидели новую Республику, обвиняли ее в растлении нравов, в хаосе, царившем на улицах и в учреждениях. При первой возможности они без тени сомнения устраивали саботаж; хороший пример – полиция, не утруждавшая себя преследованием преступников из крайне правых, и судьи, которые выносили им мягкие приговоры. По отношению к этим судьям вошла в обиход поговорка: «правосудие, слепое на правый глаз».

Кроме того, врагами Республики были многие промышленники и банкиры, которые с тревогой наблюдали за успехами большевиков в России и боялись, что большевизм перекинется и на Германию. Чтобы не допустить подобного развития ситуации, на часть своих доходов они содержали военизированные группы. Опасения по поводу коммунистической революции в Германии имели под собой основания. Ободренные победами жителей Советской России, многие трудящиеся и военные, принадлежащие к Коммунистической партии Германии (КПГ), вновь и вновь выходили на улицы в решимости установить диктатуру пролетариата. Они также не доверяли Республике, которую обвиняли в предательстве идеалов рабочего движения, в продаже буржуазному капиталу и в неоднократном подавлении восстаний трудящихся железной рукой. Больше всех они ненавидели ее президента, социал-демократа Фридриха Эберта, которому не могли простить приказ армии и участникам фрайкоров подавить революционный бунт в январе 1919 года. Подавление всеобщей забастовки, известной как Восстание спартакистов, привело к гибели более пяти тысяч человек, среди которых были основатели КПГ, Роза Люксембург и Карл Либкнехт, убитые добровольческими военными формированиями. Несмотря на то что эти события не привели к падению правительства, они на долгие годы похоронили возможность взаимопонимания между коммунистами и социал-демократами. Еще один «камень на шее» Республики.

Такова была мрачная панорама лета 1922-го: спустя четыре года после окончания Первой мировой войны Германия была на грани гражданской войны. Либеральная пресса опасалась «погружения страны в террор красных и террор белых» – двух сторон, которые ненавидели друг друга, однако имели общего врага: Веймарскую республику. С той разницей, что для красных человеком, воплощавшим собой Республику, был ее президент Фридрих Эберт, в то время как для белых эту роль исполнял даже не Филипп Шейдеман, а министр иностранных дел, несчастный, которому посвящено начало этой истории.

Главной чертой характера Вальтера Ратенау была приверженность долгу. Его отец, еврейский предприниматель Эмиль Ратенау, превратил свою «Всеобщую электрическую компанию» (Allgemeine Elektrizitäts-Gesellschaft, AEG) в крупнейшую в мире фабрику по производству электроэнергетических товаров. После кончины Эмиля в 1915 году президентом консорциума AEG стал его старший сын Вальтер – несмотря на то что своим призванием он считал литературу. Поначалу Ратенау-младший совмещал предпринимательскую деятельность с написанием блестящих эссе на тему культуры и политики: в одном из них даже осмелился выступить с открытой критикой капитализма, ярким представителем которого сам и являлся. Вращаясь в высших кругах берлинского общества и на равных общаясь с сильными мира из политических и экономических сфер, а также пользуясь уважением в интеллектуальных кругах, Вальтер Ратенау был самым настоящим образцом культурного и либерального буржуа. Кроме того, Ратенау, открыто заявлявший о своем патриотизме, представлял собой идеальный образец этнической ассимиляции, – что вызывало особую ненависть ультранационалистов.

Во время войны Ратенау предложил свои услуги правительству, возглавив управление по поставкам сырья для решения критически важных задач преодоления британской блокады. После заключения мира он принял решение уйти в политику, чтобы помочь восстановлению страны. Ратенау приложил руку к созданию Демократической партии Германии – прогрессивного либерального объединения, которое участвовало в различных правительственных коалициях в первые годы существования Республики. Он был экспертом в экономике и превосходно умел вести переговоры. Одной из его первых задач стало сдерживание нарождающейся инфляции; затем Ратенау занялся вопросами репараций по результатам войны. В январе 1922 года канцлер Карл Йозеф Вирт назначил Ратенау министром иностранных дел. Его главной задачей стало сближение с другими державами для вывода Германии из изоляции. В апреле того же года Ратенау подписал Рапалльский договор – соглашение о дружбе и сотрудничестве с Советской Россией. Для него это стало крупным достижением на международной арене.

Первым и последним.

Через несколько дней после подписания Рапалльского договора на одной из сессий Парламента депутат Карл Гельферих обвинил Ратенау в продаже Родины врагу. Гельферих, член реакционной и антисемитской Немецкой национальной народной партии, был одним из главных приверженцев «легенды об ударе ножом в спину», согласно которой капитуляция Германии произошла не вследствие военного поражения – «немецкая армия не знала поражений», – а из-за недостаточного патриотизма, коварства левых партий и саботажа со стороны еврейского интернационала. После нападения Курт Тухольский, самый популярный и уважаемый журналист Германии тех лет, обвинил Гельфериха в том, что он являлся фактическим инициатором этого преступления, превратив министра в идеальную мишень для организации «Консул». Тухольский был близок к истине: Ратенау был евреем, имел левые взгляды, а Гельферх сделал из него предателя из предателей. Эрвин Керн и Герман Фишер совершили убийство и умерли в уверенности, что послужили на благо Родине.

Но вернемся в кафе. Мы оставили там Джона Хёкстера, рисующего за своим привычным столиком. Да, скорее всего, он не пошел на панихиду, потому что Хёкстер теперь не интересовался политикой. В юности это увлечение было больше, но тоже не столь значительным. Как не интересовался он и деньгами: после школы Хёкстер отказался работать на семейную фирму – его отец был богатым еврейским коммерсантом из Ганновера – и уехал в Берлин учиться в Школе искусств и ремесел. Он работал в мастерской художника-импрессиониста Лео фон Кёнига, но через несколько месяцев ушел в поисках иных способов самовыражения. Сотрудничал с журналом Die Aktion, принимал участие в цикле лекций «Неопатетического кабаре» – одного из главных апологетов экспрессионизма в Германии. Нет достоверной информации о том, каким образом и почему, но через несколько недель после того, как он был призван к участию в боях Первой мировой, Хёкстер был уволен из армии. Затем открыл свой собственный журнал, Der Blutige Ernst, что переводилось как «Кровавый Эрнст» или «Кровавая серьезность», – сатирический еженедельник, поставивший целью совершить «авангардную революцию» в мире искусств. Ему удалось опубликовать два номера, однако после он передал бразды правления своему партнеру, историку искусств Карлу Эйнштейну. Затем выпуск и вовсе пришлось прекратить. Хёкстер был не слишком постоянен в своих проектах. Так он стал художником, работающим в кафе, – сначала в «Западном кафе», а после и в «Романском».

Он практически жил в них, время от времени делая свои наброски за привычным мраморным столом. Иногда Хёкстер занимался написанием стихов. В одном из его любимых стихотворений говорилось: «Перед Богом и официантами мы все равны». В газетах он читал только первую полосу, вскользь, и изредка страницы, посвященные культуре. Газеты нужны были ему в основном для того, чтобы рисовать на полях: чаще всего речь шла о портретах клиентов или карикатурах, однако на том экземпляре Berliner Tageblatt от 25 июня 1922 года он, вероятно, набрасывал изображение Оскара Уайльда. Портрет только что заказал редактор Хёкстера, Пауль Штегеман, которому тот понадобился для обложки новой книги («Священник и послушник»), трагической истории о запретной любви между молодым приходским священником и мальчиком-служкой четырнадцати лет. В наши дни мы знаем, что автором был Джон Фрэнсис Блоксам, но в 1920-х годах этот рассказ приписывали Оскару Уайльду.

Штегеман был одним из ярых сторонников экспрессионизма и дадаизма в Германии. В каталогах его изданий фигурировали такие имена, как Курт Швиттерс, Жан Арп, Вальтер Зернер и Клабунд. Помимо этого, он публиковал много эротической литературы, в основном гомосексуального характера, из-за чего у него возникали проблемы c полицией нравов: незадолго до описываемых событий у него конфисковали книжечку стихов непристойного содержания Поля Верлена. Однако Штегеман не падал духом. Его девизом было «лезть из кожи, чтобы опубликовать как можно больше хаоса, от Лао-цзы до дадаистов». Это был неугомонный и бесстрашный издатель, завоевавший признание и уважение в артистических и литературных кругах Берлина. Однако у него был один недостаток: он мало платил.

Гонорар за картинки и карикатуры, которые Хёкстер рисовал для Штегемана, позволял лишь снимать каморку, чтобы было где переночевать. Но Хёкстеру еще нужны были средства на ежедневную дозу морфина, которую он вводил себе в уборной кафе. Врачи были уверены, что горб у него вырос именно из-за этого. Однако Хёкстер не соглашался, говоря, что горб возник вследствие того, что жизнь его была тяжелой ношей, как у Квазимодо, – кафе он называл своей колокольней.

Черный лебедь
1923

В коробке, оставшейся от переездов, где находилась забытая банкнота в сто тысяч марок, лежала также папка с бумагами и документами моего прадеда. Это были свидетельство о рождении 15 июня 1873 года в Бреслау (ныне Вроцлав); диплом инженера Дармштадтского университета; диплом доктора философии Университета Фридриха Вильгельма в Берлине; свидетельство о браке, выданное округом Шарлоттенбург мэрии Берлина, и документ о венчании в Мемориальной церкви кайзера Вильгельма; меню свадебного банкета, с рислингом 1893 года и десертом Bomba Savoy; свидетельство о службе в армии в качестве командира колонны снабжения, базирующейся в Вердене. В папке также и портрет его прадеда Христиана Готфрида Даниэля Нес фон Эзенбека, ботаника, специалиста по пресноводным водорослям, который состоял в переписке с Гёте, стал коммунистом, оставил семью, продал свою коллекцию водорослей и закончил жизнь в лесной хижине; буклет берлинского книжного магазина Gsellius, принадлежавшего его тестю и расположенного по адресу: Моренштрассе, 52, благодаря которому в Германии появились книги карманного формата; сделанные в старости биографические записки для частного пользования; некролог, сообщающий о его кончине 12 сентября 1949 года в Ганновере… Достаточно материалов, чтобы воссоздать краткую историю поколения немцев, переживших две войны.

У меня было искушение написать эту историю, и оно стало сильнее, когда я открыл для себя поучительную семейную тайну о далекой еврейской прародительнице, существование которой тщательно скрывалось. Но книг с семейными историями написано уже множество; кроме того, в истории моего прадеда нет ничего выдающегося. По крайней мере, в коробке с его вещами мое внимание больше всего привлекла зеленоватая купюра, которая теперь висит у меня в кабинете. На самом деле именно эта выцветшая бумажка и побудила меня погрузиться в атмосферу Берлина 1920-х годов. Я мог бы пококетничать и сказать, что она стала для меня той самой «шкурой бронтозавра», которая подвигла Брюса Чатвина посетить Патагонию и написать о ней и ее истории. Так же, как оказалось, что «шкура» на самом деле принадлежала милодону, так и моя купюра, как я уже говорил, не имела особой ценности. Как почти все купюры, векселя и талоны, выпущенные в 1923 году.

Именно 1923 год стал для инфляции одним из самых несчастливых. В день покушения на Ратенау один доллар стоил тридцать марок; год спустя, в июле 1923 года, за него давали уже сто шестьдесят тысяч, а в августе – три миллиона. В сентябре Рейхсбанк выпустил в обращение банкноту в пятьддесят миллионов марок. В октябре – в миллиард, пять миллиардов и десять миллиардов. Второго ноября была выпущена банкнота в сто миллиардов марок, а в конце месяца был достигнут рекорд – вышла купюра в сто триллионов марок. То же самое цифрами: 100 000 000 000 000. За доллар платили по 4 210 500 000 000 марок. Заоблачная сумма! Немецкая пресса создала новый термин – «гиперинфляция». В то же время таблоиды свекрали словосочетанием «галопирующая инфляция».

Причины инфляции уходили корнями в давние события. Во время войны государство решило временно отвязать национальную валюту от золотого стандарта и печатать купюры, не обеспеченные золотом, в новой денежной единице – Papiermark (бумажная марка), – чтобы справиться с огромными расходами. В результате количество денежных средств в обращении увеличилось в пять раз, в то время как производство и предложение товаров на рынке, наоборот, сократились, и курс рейхсмарки становился все ниже и ниже. Ситуация ухудшилась, когда, после подписания Версальского договора в 1919 году, победители приняли решение о суммах репараций по итогам войны: сто тридцать два миллиарда золотых марок. Теперь Германия превратилась не только в политического, но и в экономического заложника.

Убийство Вальтера Ратенау окончательно подорвало доверие и платежеспособность Германии как внутри страны, так и за ее пределами. На тот момент крупнейшей купюрой в обращении была купюра в одну тысячу марок. С того дня марка начала свое головокружительное падение. Инвесторы сбежали, и Германия лишилась доступа к кредитам на рынке капитала. Страна была не в состоянии выплачивать свой долг, из-за чего Франция и Бельгия угрожали оккупировать Рурский регион – промышленный центр страны. Когда, наконец, в январе 1923 года произошла оккупация Рурской долины, правительство Веймара призвало население к всеобщей стачке, после чего пришлось печатать деньги, чтобы оплачивать это пассивное сопротивление.

Бумажных денег становилось все больше.

Рейхсбанк заказал печать у ста тридцати трех различных фирм. Тридцать бумажных фабрик поставили сырье для тысячи семисот восьмидесяти трех печатных станков, которые работали днем и ночью; четыреста тысяч наборных форм, тридцать тысяч человек. Но этого не хватало. Тогда многие города и фирмы решили печатать свои собственные купюры, талоны и срочные вексели (у которых, помимо всего, была дата окончания действия; купюра моего прадеда, к примеру, была действительна три недели). В результате люди стали принимать любые похожие на деньги бумажки. Согласно оценкам, той осенью в Германии циркулировало денежных знаков номинальной стоимостью семьсот триллионов марок.

Однако достаточно цифр. Два слова, которые лучше всего описывают улицы Берлина в те дни, – суета и спешка: люди торопились потратить деньги как можно быстрее, пока курс не упадет снова. На старых фотографиях тех дней мы видим мужчин и женщин, поспешно толкающих тележки и детские коляски, набитые купюрами; другие тащат мешки и корзины, также полные денег. Это трагикомедия со сценами из дешевого фарса, словно взятыми из немого кино, которое тогда было так популярно в кинотеатрах: пешеход спотыкается о бордюр, и деньги взлетают в воздух; тележка опрокидывается, провоцируя битву за упавший трофей; клиент и лавочник активно размахивают руками перед магазином, горячо обсуждая неожиданное и космическое повышение цены…

Единственными, кто не бегал, не спотыкался и не размахивал руками, были нищие, ютящиеся по углам. Большинство из них были инвалидами войны, бомжами, стоящими в очереди за тарелкой горохового супа в приютах, и безработными, напрасно ждавшими перед дверьми агентства по трудоустройству. В 1923 году в Берлин приехало более полумиллиона безработных, а социальные службы были способны справиться с нуждами лишь ста пятидесяти тысяч человек – опять эти скучные цифры. На оставшихся не хватало денег, и они вынуждены были просить милостыню или нарушать закон. Кроме того, резко взлетела младенческая смертность. Многие дети страдали рахитом, к тому же начинал свирепствовать туберкулез. В то же время конфронтации никуда не делись: ультраправые террористические группы продолжали свои покушения; не прекратились и уличные волнения, спровоцированные коммунистами и фашистами, заканчиваясь сотнями жертв.

Простые люди едва сводили концы с концами; им приходилось жить на получку, размер которой с каждым разом становился все более скудным. Многим пришлось продать драгоценности, фамильные сервизы или прибегнуть к другим «невообразимым мерам», которые нельзя было себе представить за несколько месяцев до этого. Безусловно, как это всегда происходит в такие времена, были и те, кто извлек выгоду из ситуации. Во-первых, как обычно, спекулянты, темные деляги и ростовщики. Но также и многие крестьяне, которые за одну поездку в город могли обменять три килограмма картошки на обручальное кольцо: в самый современный город Центральной Европы вернулся натуральный обмен. В плюсе оказались и все располагавшие иностранной валютой, в особенности долларами: на пригоршню долларов можно было жить припеваючи. Сохранилось много свидетельств знаменитостей в подтверждение сказанному. Эрнест Хемингуэй, работавший в тот год парижским корреспондентом газеты Toronto Daily Star, однажды совершил поездку в Берлин. В своих заметках он писал, что на девяносто центов целый день совершал покупки с женой, и в конце дня у них еще оставалось сто двадцать марок. Американский издатель Мэттью Джозефсон в 1923 году перевез офис своего журнала Broom из Нью-Йорка в Берлин, потому что расходы там были гораздо ниже: на те деньги, которые он зарабатывал в Соединенных Штатах выпуском своего скромного журнала, в Германии он мог позволить себе двухэтажную квартиру, двух помощниц по хозяйству, занятия конным спортом для жены, ужины в лучших ресторанах, покупку произведений искусства и щедрые пожертвования немецким писателям, испытывавшим нужду.

В то время в Берлине пребывали каталонские журналисты Эужени Шаммар и Жозеп Пла. Первый был корреспондентом газеты La Publicitat, второй – La Veu de Catalunya и Ahora. По их рассказам, на песеты тоже можно было жить по-королевски. Как писал Пла в своих «Заметках», хитрость, которую им открыл русский товарищ по пансиону, состояла в том, чтобы просить присылать жалованье мелкими купюрами, как можно более мелкими, и менять их понемногу – ровно в том количестве, которое требуется на конкретные расходы. Например, поменять купюру в одну песету на марки – столько, чтобы хватило сходить в ресторан; на эту песету можно было закатить целый пир. К тому времени, когда они стали отправлять свои невероятные, почти сюрреалистические хроники немецкой инфляции читателям из Барселоны и Мадрида, Шаммар и Пла приспособились к ней.

В Берлин стекалось множество визитеров, которые приезжали покупать самые различные товары по бросовым ценам: квартиры, земельные участки, предметы роскоши, алкоголь, наркотики, девочек и мальчиков. Алкоголь был дешев, в особенности пиво и шнапс; наркотики продавались на каждом углу, а морфий и героин – даже в аптеках. Проституция цвела пышным цветом: между Александерплац и Бюловштрассе предлагали свои услуги сто двадцать тысяч женщин и тридцать тысяч мужчин, в том числе немало несовершеннолетних. По невиданно низким ценам. Берлин превратился в столицу сексуального туризма и педофилии, да и в целом в столицу развлечений и удовольствий: именно поэтому среди предприятий, которые смогли пережить рецессию, числились кафе, рестораны и ночные клубы. Не все, конечно, большей части пришлось закрыться, однако оставшимся удалось подзаработать. Как туристы, наводнившие Берлин, так и сами горожане искали развлечений и утешения. Им хотелось ходить по заведениям, тратить пачки денег, которые оставались в кошельках, – жить одним днем, зная, что завтра будет хуже, потому что все подорожает еще больше.

Одним из заведений, которому удалось не только выстоять в этом кризисном году, но даже увеличить количество клиентов, было «Романское кафе». Оно находилось в районе Шарлоттенбург, на Аугуст-Виктория-плац – площади, к которой вел знаменитый бульвар Курфюрстендамм (для берлинцев – Ку’дамм). Кафе занимало цокольный и первый этажи помпезной каменной громады, известной под названием Romanisches Haus II (Романский дом II, а Романский дом I, практически идентичный, стоял напротив). Оба здания были светской копией близлежащей Мемориальной церкви, чья раздвоенная башня – изображение с самых популярных берлинских открыток.

Эти три памятника построены в конце XIX века. Они спроектированы в так называемом неоромантическом стиле, поборником которого являлся император Вильгельм II, желавший подчеркнуть неразрывный союз трона и алтаря и воскресить в памяти славную эпоху Карла Великого (а также сравняться с ним). Неоромантическая архитектура была призвана внушать уважение и почтение. Главный фасад здания, в котором находилось «Романское кафе», с обеих сторон окружали башни с черепичной крышей пирамидальной формы. По центру виднелся выступ, над которым возвышался треугольный фронтон, украшенный барельефами, изображавшими двух исполинов прошлого, Самсона и Геракла, а также святого Георгия, побеждающего дракона. Для того чтобы окончательно подчеркнуть масштабность и мощь, вершина треугольника была увенчана имперским орлом.

Чтобы войти в кафе нужно было пересечь террасу и застекленную веранду, где летом устанавливали столики. Затем пройти через вращающуюся дверь, которая находилась под постоянным присмотром швейцара Нитца – высокого светловолосого крепкого мужчины – приветствовавшего клиентов скупым жестом. Напротив входа располагалась массивная стойка с витринами, в которых были выставлены блюда дня; вокруг стойки, если клиентов еще было немного, стояли официанты, всегда в костюмах и при галстуках. За входом налево находился так называемый Bassin für Schwimmer («бассейн для пловцов»), состоящий из примерно двадцати столиков, зарезервированных для постоянных или же самых избранных посетителей. В конце этой зоны начиналась лестница с золотой балюстрадой, которая вела на галерею, где находились «столы для игроков» с досками для игры в шахматы и шашки. В правой части цокольного этажа располагался Bassin für Nichtschwimmer («бассейн для не умеющих плавать»), в которой садились, по сдержанному знаку – или приказу – герра Нитца, клиенты без статуса постоянных или случайные посетители. Эта зона была гораздо просторнее, в ней находилось больше семидесяти столов разных размеров, размещенных очень тесно. В глубине находились стеллажи с газетами и небольшой закуток, служивший телефонной будкой. Проход между зонами вел к туалетам.

Внутреннее убранство кафе было оформлено в неизменном неороманском стиле. По краям прилавка возвышались две колонны с огромными капителями, украшенными арабесками; от них шли сводчатые арки с лепниной. Стены позади прилавка были заняты полками из темного дерева, на которых стояла оцинкованная и эмалированная посуда, сифоны, всевозможные бутыли и статуэтки, расставленные в живописном беспорядке. С потолка свисали железные лампы с очень длинными шнурами. Столы были мраморными, а стулья – в стиле мебели «Братья Тонет». По углам располагались вешалки в форме пальмы.

Причины, по которым одно заведение имеет успех, а другое – закрывается спустя несколько месяцев, остаются загадкой. Американский журналист и писатель Гэй Тализ посвятил несколько страниц своей книги A Writer’s Life («Жизнь писателя») вопросу о том, почему в 1960-е годы определенные заведения и рестораны Нью-Йорка вошли в моду, в то время как другие, очень на них похожие и расположенные буквально на том же тротуаре, прозябали в ожидании случайных клиентов. Его исследования не принесли убедительных результатов, но все дело в том, что на этот вопрос не так-то просто было ответить. Столь же сложно ответить на него и в случае с «Романским кафе». На самом деле против успеха кафе говорило многое. Помимо сомнительной архитектуры здания, внутри заведения, несмотря на высокие окна, было очень темно по причине скудного освещения, табачного дыма и того факта, что – за исключением летних месяцев – Берлин представляет собой очень серый город. Кроме того, пол обычно был усеян пеплом и бумажными салфетками, так что неудивительно, что все вместе имело крайне негостеприимный вид и напоминало зал ожидания железнодорожной станции.

Еда была не лучше. В меню предлагались колбаски в соусе «гуляш», пирог из неизвестного мяса и Wiener Schnitzel^[4], который не узнал бы ни один австриец. Печально известным фирменным блюдом были два яйца всмятку, втиснутые в стеклянный стакан. Владелец, Бруно Фиринг, приносил извинения, говоря, что держал его в меню для случайных посетителей: «Постоянные клиенты едят в другой стороне, по крайней мере те, у кого водятся деньги. А те, у кого их нет, максимум, что съедают, – это парочку яиц, и они еще и делят их между собой».

Самым популярным напитком был, конечно же, кофе: мутный, водянистый, а в эти кризисные месяцы – из цикория (галеты, которые к нему подавались, были приготовлены из мороженой картошки). Некоторые клиенты в шутку ставили только что поданный им кофе на стул, потому что «он такой слабый, что ему надо бы отдохнуть». Еще одной избитой шуткой было попросить суп из «орфографических ошибок», учитывая, что в меню их было полным-полно. Официант Калле относился к таким выходкам стоически, а завсегдатаи, многие из которых были евреями, нежно-презрительно называли заведение «Рахмонишес кафе» – от выражения на идиш, которое можно перевести как «кафе, достойное сострадания». Это было определенно не венское кафе.

Безусловно, оно могло похвастаться очень выгодным расположением: в середине оживленного перекрестка, в одной из тех точек, где бился пульс берлинской социальной жизни, – идеальное место, чтобы и на других посмотреть, и себя показать. Но это не объясняло его популярности: кафе Regina, которое находилось напротив в таком же доме-близнеце и предлагало более приятный и гостеприимный интерьер, оставалось местом, где милые старушки пили чай с пирожными в послеобеденные часы.

Так что, как обычно, когда не удается найти логичных объяснений, придется прибегнуть к объяснениям из области легенд и сказаний. В нашем случае историей, которая поможет объяснить зарождение мифа о «Романском кафе», станет легенда о Черном лебеде.

Ее главная героиня – поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер. Маленькая, темненькая, с андрогинными чертами лица, Ласкер-Шюлер постоянно носила мальчишескую стрижку – бубикопф^[5], как говорили в Берлине, только завоевывающую популярность. Она была обладательницей гипнотического взгляда и низкого голоса. Имела характер гордый и высокомерный, со вспышками жестокости: она ни с того ни с сего провоцировала на ссору прохожих и безосновательно ругалась с издателями. Ласкер-Шюлер не имела стабильного дохода, она жила в скромных пансионах, и единственной ее собственностью была коллекция хрустальных зверюшек, которых она выстраивала в направлении Иерусалима. Женщина была непритязательна, стремилась сохранить свою эфемерность и похвалялась тем, что питалась только орешками и кофе: «Разве может поэтесса, которая много ест, оставаться поэтессой?» Гуляя по улицам, Эльза шла вдоль стен домов, чтобы балконы и навесы крыш не давали ее родителям увидеть с небес, что она стала бедной: она, дочь богатых еврейских банкиров из процветающего района на берегу Рейна.