Gataca, или Проект «Феникс»

7

Это было обычное жилье одинокой студентки. Большая библиотека, книги, сложенные стопками штук по десять, битком набитые полки, угловой письменный стол, занимающий половину комнаты, стойка с дисками и новейшая техника – монитор, процессор, принтер, сканер. Двухкомнатная квартира Евы Лутц находилась в двух шагах от Бастилии, на улице Рокетт, узкой, мощенной булыжником улочке, ведущей, кажется, в средневековый город.

Для того чтобы войти сюда и произвести обыск, им пришлось звонить слесарю, иначе было дверь не открыть. Вообще сотовые телефоны полицейских работали сегодня безостановочно – все, кто участвовал в расследовании, обменивались информацией. Как только было доказано, что имело место преступление, бригада Белланже, дополнительно укомплектованная из других групп, взялась за дело. В то самое время, когда Шарко и Леваллуа работали здесь, другие допрашивали научного руководителя Евы, ее родителей, ее друзей, проверяли ее банковские счета. Знаменитый конвейер под названием «Орфевр, тридцать шесть» был запущен на полный ход.

Жак Леваллуа, надев перчатки, направился прямо к компьютеру жертвы, а Шарко тем временем стал медленно обходить комнаты, изучая обстановку, приглядываясь к вещам. Богатый опыт расследований научил его тому, что человеку, который захочет выслушать вещи, вещи всегда шепнут, зачем и почему они здесь.

Спальня изобиловала фотографиями в рамках, на которых комиссар увидел Еву, надевающую на себя резинки, чтобы прыгнуть с моста, Еву с парашютом, Еву в снаряжении фехтовальщика. Снимки явно делались в разные годы, но, взглянув на любой, можно было понять, насколько гибкой, быстрой и подвижной она была. Рост примерно метр семьдесят, кошачья пластика, удлиненные пропорции тела, зеленые глаза, длинные загнутые ресницы. Надев, по примеру напарника, перчатки, Шарко принялся тщательно осматривать и прощупывать все, что находилось в спальне. Один угол комнаты был оборудован тренажерами. Напротив кровати большой разноцветный плакат, на котором изображено генеалогическое древо гоминидов от австралопитека африканского до кроманьонца. Можно подумать, эта Лутц даже во сне разгадывала тайны жизни.

Шарко продолжал обыск, методично обшаривая полки шкафа, ящики… А когда уже собрался уходить из спальни, у него будто щелкнуло в голове. Он вернулся к фотографии поединка на рапирах и, нахмурив брови, провел пальцем по оружию Евы и ее соперницы.

– А вот это очень любопытно.

Озадаченный открытием, он снял фотографию со стены, сунул под мышку и пошел дальше по квартире. Ванная, коридор, хорошенькая кухонька. Папа с мамой, судя по первым результатам расследования, представители свободных профессий, видимо, неплохо свою Еву обеспечивали. В буфете и холодильнике полно диетических продуктов, белковых концентратов в порошке, энергетиков, фруктов. У молодой женщины, похоже, было все, что надо как для мозгов, так и для тела.

Шарко вернулся в гостиную-кабинет, подошел к письменному столу, быстро осмотрел комнату. Как и говорила Жаспар, телевизора нет. Он полистал книжки с полок и те, что лежали стопками, последние Ева, скорее всего, читала недавно. Биология, проблемы эволюции, генетика, палеоантропология – первобытный мир, о котором он почти ничего не знал. Еще здесь оказались сотни научных журналов, на которые девушка, вероятно, была подписана. На стене висел план подготовки диссертации и докладов на конференциях, напечатанный на обороте какого-то другого документа. Огромная нагрузка, неудобоваримая тематика: палеогенетика, микробиология, таксономия, биофизика.

Лейтенант Леваллуа, не обращая внимания на бумажные завалы и заумные книги, сконцентрировался на содержимом компьютера. Шарко посмотрел на напарника и хлопнул перчатками.

– Эй, что ты там нарыл?

– Тут клавиатура для левшей, так что пользоваться ею непросто, тем не менее мне удалось проверить датировку всех содержащихся в компьютере файлов. Последний был создан год назад.

– А насчет латерализации что-нибудь нашел?

– Ничего. Ни единого упоминания нигде. Очевидно, кто-то здесь до нас побывал и все старательно уничтожил. Включая саму научную работу Евы.

– Мы можем вытащить содержимое жесткого диска?

– Как всегда, это зависит от того, какая использовалась файловая система. В некоторых документ можно полностью восстановить только в том случае, если он не был фрагментирован, то есть все его данные располагались на диске последовательно. Так что иногда при восстановлении файла можно собрать лишь россыпь кусочков, а иногда и вовсе ничего не соберешь.

Шарко глянул в сторону прихожей.

– Ключей от квартиры не оказалось ни у жертвы, ни в ее вещах, оставшихся в центре, а входная дверь была заперта. Устранив Лутц, убийца спокойно явился сюда, похозяйничал как следует и, уходя, закрыл за собой. Хладнокровный тип наш убийца.

Леваллуа ткнул пальцем в снимок, который комиссар так и держал под мышкой:

– Зачем ты его-то стащил? Фанатеешь от боя на рапирах?

– Ну, взгляни сам, – отозвался Шарко. – Ничего не замечаешь?

– Кроме двух девушек-фехтовальщиц, похожих со своими рапирами на гигантских комаров? Нет, ничего.

– А это в глаза бросается. Они же обе левши! Когда знаешь, что левшой рождается только каждый десятый, такое, согласись, может показаться странным.

Молодой полицейский, смутившись, взял фотографию, присмотрелся:

– А ведь точно! И леворукость – тема ее диссертации.

– Диссертации, которая пропала.

Шарко оставил напарника раздумывать над находкой и занялся ящиками письменного стола. Там оказалось все вперемешку: канцтовары, пачки бумаги, научные журналы… Слово, крупно набранное на одной из обложек, привлекло его внимание: «НАСИЛИЕ» – такова была тема номера. Знаменитый американский журнал «Сайенс», номер 2009 года. Комиссар пробежал глазами оглавление: материалы, посвященные нацизму, бойням в учебных заведениях, агрессивному поведению некоторых животных, серийным убийцам. Короткая аннотация по-английски состояла из одних вопросов: где искать причину насилия? В обществе? В историческом контексте? В образовании и воспитании? В генах?

Он со вздохом закрыл журнал. Он-то, с его жутким опытом, приобретенным в прошлогоднем расследовании, – он, возможно, и нашел бы ответы. Шарко отложил журнал и спросил, показывая на компьютер:

– А на какие сайты в Интернете она заходила чаще всего?

Леваллуа отложил фотографию, покачал головой:

– Никаких закладок, никакой истории, то есть не определишь предпочтений среди сайтов, все куки стерты или их прием был отключен изначально. И в почте ничего интересного. Надо будет обратиться к ее провайдеру: вдруг да удастся установить, куда она в Сети заходила и какие у нее вообще имелись контакты.

Шарко заметил, что везде – и в частности, на подставке с картой полушарий – сохранились какие-то чуть клейкие следы. Похоже, что отсюда оторвали цветные листочки с записями. И оторвал их наверняка убийца.

Следующим объектом, на котором застрял взгляд комиссара, была стойка с дисками.

– Меня бы сильно удивило, если бы оказалось, что Ева Лутц не сохраняла на дисках самое важное из того, что у нее было в компьютере.

– Я уже это проглядел, ну и если копии хоть каких-нибудь данных раньше были, теперь их в любом случае нет.

– Надо, чтобы сюда пришли криминалисты, осмотрели все как следует и проверили всю технику.

Тут на мобильник Леваллуа кто-то позвонил, он поговорил несколько минут, а отключив сотовый, сказал Шарко:

– Две новости. Первая не имеет никакого отношения к этому делу – она насчет трупа в Венсенском лесу, трупа некоего Фредерика Юро. Наш шеф просил тебе передать, что твой бывший начальник хочет видеть тебя в своем кабинете как можно скорее. Прямо сейчас.

– Меня? Ну-ну… а вторая?

– Робийяр справился в картотеке полицейского управления, и оказалось, что меньше месяца назад Ева Лутц запрашивала справку об отсутствии у нее судимостей, кстати, ее досье криминалистического учета и впрямь пустое. Эта справка была ей нужна, чтобы получить разрешение посещать пенитенциарные учреждения.

– Тюрьмы?

– Ну да, она приложила список по меньшей мере из десяти. Можно подумать, наша жертва собиралась объехать чуть ли не всю Францию с единственной целью: встретиться с разными заключенными. А отсюда вопрос: зачем бы исследовательнице, наблюдающей за обезьянами, добровольно погружаться в тюремный ад? Что она там забыла?

8

В понедельник с утра Люси занялась сборами в Вивонн близ Пуатье. Она бросила в рюкзак кое-какую одежду и несколько бутылочек воды, потом сняла упаковку с нового мобильника и показала телефон матери:

– Купила для Жюльетты. Если она будет постоянно носить его в ранце, я всегда ее найду. Да знаю я, что она еще маленькая, но сама она не сможет звонить: это такая специальная опция, благодаря которой… которой я в любую минуту смогу узнать, где она находится. Всегда буду рядом с дочкой. Что ты об этом думаешь?

Мари Энебель не ответила. Она сидела на диване, нахмурившись, держа руки между коленями. В течение последнего года она так часто приходила в квартиру дочери, что квартира эта, можно сказать, стала ее вторым домом, и Люси даже превратила свой кабинет в спальню матери. По телевизору передавали какие-то музыкальные клипы. Мари встала, выключила телевизор и сказала очень серьезно:

– Люси, ради бога, не впутывайся в это дело, хватит с тебя и тех бед, какие уже случились. Не надо ездить в эту тюрьму, не надо ходить на похороны этой мрази. Тебе станет только хуже, ты же помнишь, доктор сказал, что нужно отвлечься, подальше отойти от… от всего такого.

– Плевала я на то, что сказал доктор! У меня нет выбора.

– Конечно же есть. Есть выбор.

Мари Энебель прекрасно понимала, чем кончится затея дочери. Если она поедет туда, откроются старые раны, Люси придется лицом к лицу столкнуться со злом, посмотреть ему в глаза, и она снова станет искать ответ на вопросы, ответов на которые не существует.

После долгого раздумья Мари, сцепив до боли руки, все-таки решилась:

– Мне нужно кое-что тебе сказать.

– Не сейчас, мама. Сейчас я пойду к Цитадели – погуляю с Кларком и Жюльеттой.

Встревоженная Мари провела рукой по лицу.

– Это связано с историей нашей семьи, с тем, как у нас было с двойнями…

Вот тут Люси заинтересовалась и, убедившись, что Жюльетта не собирается выходить из детской, подошла к матери:

– А как у нас было с двойнями?

Мари закусила губу, осмотрела свои ногти, она словно боялась поднять глаза на дочь. Потом усадила Люси рядом с собой.

– Понимаешь, после того, что случилось, я стала общаться с одним человеком…

– С мужчиной?

– Нет, с женщиной. Она одновременно специалист по генеалогии и психотерапии и работает в основном над разрешением конфликтов, связанных с генными мутациями. Психогенеалогия – так называется ее наука. И мне бы хотелось, чтобы ты сходила со мной хотя бы на один сеанс.

Люси почувствовала, что кровь бросилась ей в лицо: вот только этого ей не хватало!

– Еще один мозгоправ? Почему ты не сказала раньше?

– Люси, пожалуйста! Мне и сейчас было трудно заговорить с тобой об этом.

Дочь решительно покачала головой:

– Можешь делать все, что тебе угодно, но на меня не рассчитывай: меня и так уже достали психиатры!

– Ты не поняла, она не психиатр. Она помогает нам увидеть… разглядеть наше прошлое, разобраться в отношениях с нашими предками. В кровных узах.

Мари опустила голову, словно она налилась свинцом, и на одном дыхании выпалила:

– У меня тоже была сестра-близнец.

Люси показалось, что ее ударили в солнечное сплетение, у нее сразу перехватило дыхание, и она отпрянула.

– Сестра… сестра-близнец?!

– Да. Ее звали Франс. В июне пятидесятого она появилась на свет первой. Это было в родильном отделении больницы Льевена.

Комок в горле не дал Люси ответить. Мать почти никогда не рассказывала о своем прошлом, о своей юности – она словно бы заперла все это в старом сундуке, ключ от которого сразу же потеряла. Люси мало что знала о собственной семье, о своих предках. Все эти души, все эти тела рассеялись в пространстве, как горсточка пыли.

– Когда… когда случилась трагедия, нам было по четыре года. Мы еще жили в Калонне… Помнишь фотографии старого дома бабушки и дедушки, Люси?

Люси молча кивнула. Разумеется, она помнила. Маленький кирпичный домик в шахтерском поселке. Печка, которую топили углем, пестренькие плитки пола, здоровенный таз – в нем все члены семьи купались по очереди… Дедушка был шахтером, а бабушка, стоя на краю черного колодца, раздавала лампочки тем, кого недра этого колодца поглощали каждый день ровно в шесть утра. Рабочие люди. Люси была с ними едва знакома: обоих слишком рано унесла болезнь всех, кто глотает угольную пыль.

В голосе Мари звучала боль, она роняла слова, словно камешки, обкатанные временем:

– Это случилось летом. Мы с Франс играли в саду: рыли палочками ямки в земле поблизости от малиновых кустов позади папиного… дедушкиного курятника. Франс была куда более ловкой, чем я, и она вдвое быстрее раскапывала твердую черную землю. И она выкопала гранату. Твой дедушка к тому времени уже показывал нам гранаты, и объяснил, что, когда вдруг натыкаешься на оставшееся от войны оружие, главное – до него не дотрагиваться. В угольном бассейне люди нередко находили снаряды, мины, каски и даже скелеты фрицев, засыпанные когда-то землей.

Пальцы Люси нервно теребили край джемпера, а мать продолжала:

– Разумная для своих четырех лет, я велела Франс не трогаться с места, пока я сбегаю к родителям и скажу, что мы нашли гранату. Но когда подбегала к дому, раздался взрыв.

Она терла и терла руки, как делала, наверное, все эти долгие годы, вспоминая о трагедии. Люси почувствовала, что на глаза у нее наворачиваются слезы.

– Смерть Франс стала в семье запретной темой, Люси, об этом никогда никто не заговаривал. Мои родители, мои тети и дяди, мои двоюродные братья и сестры – все делали вид, что Франс никогда и не было на свете. Мы отказались от нее, мы загнали эту постыдную тайну в самую глубину души. Не сохранилось ни единой фотографии, ни одного предмета, который напоминал бы о Франс. Даже я сама в конце концов забыла сестру, но разве мне оставили выбор?.. Четыре года… я была такая маленькая… Я даже сомневалась порой, а была ли у меня сестра на самом деле? И не находила в себе уверенности сказать: да, конечно, была.

Люси встала, подошла к матери, обняла ее.

– Мама, мама… ну почему ты мне никогда не говорила об этом?

Мари прижалась к дочери, погладила ее по спине, еле сдерживая слезы, и с трудом продолжила:

– А я, выжившая двойняшка, в двадцать два года забеременела. И первый же ультразвук показал, что…

Люси чуть отодвинулась, заглянула матери в глаза, прочитала там вину, глубокую печаль – и поняла. У нее все внутри сжалось, и она, как на автомате, договорила за Мари:

– Что ты беременна двойней. Но родился только один ребенок, потому что за время беременности поглотил другого… Потому что я пожрала свою сестру.

– Ты… ты – моя единственная дочь.

Дочь отстранилась, сжала кулаки. Ее душило отвращение. История маминой беременности была Люси известна и в свое время совершенно потрясла ее. Началось все с чудовищных головных болей в подростковом возрасте. Люси долго исследовали, не находя причин, и, только когда ей уже было почти шестнадцать, обнаружили этот ужас: врач извлек у нее из головы кожистую кисту – все, что осталось от ее так и не развившейся сестры-близнеца. Которую поглотил в первые месяцы после зачатия «доминирующий близнец». Она, Люси. Ничего подобного в медицине еще не встречалось.

Это открытие изменило характер Люси. Специалисты рассматривали этот случай всего лишь как проблему, связанную с зачатием, но для подростка он стал поводом считать себя мерзким чудовищем, стыдиться себя. Какие гнусные, какие низменные инстинкты заставили ее вытеснить сестру из материнской утробы? Зародышевый каннибализм у песчаных акул, о котором она узнала позднее, произвел на нее большое впечатление. У акул этого вида более жизнеспособные зародыши поедают более слабых. Естественный отбор осуществляется, таким образом, еще во внутриутробный период. Люси долго обдумывала этот феномен. Неужели она, как эти акулята, наделена самыми подлыми из инстинктов хищника? А не сохранились ли в ней эти инстинкты, унаследованные от первобытных предков, которые у других людей дремлют обычно где-то глубоко внутри? Неужели она пошла в полицейские именно для того, чтобы преследовать таких же хищников, как она сама?

Она внимательно посмотрела на взволнованную мать.

– А в прошлом году Клара… Господи! Нет, я все-таки не могу поверить, что…

Люси замолчала, ей не хватало сил отрицать очевидное. Мать взяла ее руки в свои.

– Факты говорят сами за себя. Что-то мешает близнецам в нашей семье выжить. Не знаю, рождались ли двойняшки у наших дедов, у наших прадедов – тут нужно изучать историю семьи, но одно точно: неразрешенные конфликты, тайны, недомолвки переходят из поколения в поколение. Ты даже и представить себе не можешь, сколько подобных примеров привела докторша! Уже Фрейд допускал возможность передачи зла через бессознательное, общее для членов одной семьи. Юнг, Дольто – они говорили о коллективном бессознательном, о совпадении внешних событий и внутреннего состояния. И это существует, существует!

– Это невозможно.

– Да ты только вспомни историю! Вот, например, Артюр Рембо. Ему не удалось справиться с семейными проблемами, и он ушел от жены, оставив сына. Точно так же, как поступили его отец и его прадед… А Кеннеди, Рокфеллер? Ведь над ними словно проклятие висит! Есть вещи необъяснимые, Люси, но они же есть. На сеансе у психотерапевта я познакомилась с юношей, почти подростком, который с детства страдал кошмарами: стоило ему закрыть глаза, видел горящих людей. Такие сны преследовали мальчика до тех пор, пока дедушка не признался, что его чуть не сожгли в концлагере, признался ему первому, всю жизнь он хранил это в тайне. И с этого дня кошмары у юноши прекратились. В генах, в биологических механизмах происходят какие-то сбои, из-за которых нам приходится оплачивать долги своих предков, пусть даже и неизвестные нам. ДНК передает из поколения в поколение нечто, чего мы еще не знаем, я уверена, что это так и есть.

Люси покачала головой. Она долго проработала в полиции и была слишком рациональна, чтобы верить в байки о семейных проклятиях. Полицейский основывается на фактах, на конкретных доказательствах, а не на фантастических предположениях.

– Ты хочешь сказать, что не сделали бы в нашей семье тайны из гибели твоей сестры-близнеца, я не пожрала бы свою сестру еще в утробе, а Царно нашел бы себе другую жертву? Прости, но звучит невыносимо глупо.

– Ничего подобного я не говорила, и все это гораздо сложнее… Единственное, о чем сейчас тебя прошу: не езди завтра в эту тюрьму, пойдем лучше вместе к моему психотерапевту. Доктор откроет тебе глаза на твое собственное прошлое.

– Все это не имеет ни малейшего смысла.

– Ты отказываешься от помощи, Люси.

– А ты… ты ищешь объяснений там, где их не найти. Для меня все это – цепь совпадений, очень печальных, да, но просто совпадений. Я работала в полиции, я знаю, что такое смерть. Нет в ней ничего магического, ни при чем тут проклятия. Все дело в химии и биологии, мама. Ну а теперь, если позволишь…

Люси вздохнула и пошла в детскую, к Жюльетте. Ей казалось, что от беседы с матерью внутри стало как-то особенно пусто.

9

Кабинеты уголовной полиции…

Закрыв за собой дверь, комиссар увидел Бертрана Маньяна и Марка Леблона, его правую руку. Первый, прямой, будто палку проглотил, восседал в своем служебном кресле, второй с безразличным видом примостился на подоконнике выходившего на Сену окна. Старомодная обстановка, липкая атмосфера.

– Присаживайся, Франк.

Шарко молча повиновался. Грубый деревянный стул. Страдает не только задница, но и кости, наверное, потому, что он чересчур отощал. Обычно в этой комнате, спланированной по принципу «открытого пространства», размещается человек пять-шесть офицеров полиции, которые согласно стучат по клавиатурам своих компьютеров. А сейчас либо все остальные на задании, либо их вежливо попросили на время очистить территорию. Марк Леблон подошел к шефу и сел рядом. Высокий, худой блондин лет сорока, и, как обычно, в сапогах с острым носком и скошенным каблуком и с пачкой дешевых сигарет. Лицом напоминает гада, рептилию с узкими глазами и порочным взглядом. До того как прийти в уголовку, этот тип пять лет работал в полиции нравов, надевал наручники шлюхам, в случае необходимости предоставляя им сервисное обслуживание. Шарко никогда не любил Марка, и это чувство было взаимным.

Светловолосый гад заговорил первым. Хриплый голос, тон человека, не терпящего возражений. Эта сволочь явно наслаждалась ситуацией.

– Расскажи-ка нам о Фредерике Юро.

Фредерик Юро… Тот, чье тело найдено в машине, в Венсенском лесу. Глядя на коллег, Шарко сумел принять равнодушный вид. Он скрестил руки на груди и непринужденно откинулся на спинку стула. В конце-то концов, он сейчас на своем прежнем месте.

– Что я вам могу рассказать? Что вы имеете в виду?

– Как тебе удалось его застукать? Когда?

Комиссар нахмурился, хотел было встать, но Маньян, привстав и протянув руку над столом, хлопнул его по плечу:

– Подожди минутку, комиссар, пожалуйста! Вот уже двое суток мы колупаемся с этим делом. Никаких свидетелей, никаких явных мотивов преступления. Юро не только не был завсегдатаем публичных домов, он даже трахаться уже не мог – из-за таблеток, которыми его перекормили в психушке. Так что же его привело в Венсен? У него было там назначено свидание? Вдруг захотелось проветриться? Но почему так далеко от всего? Короче, на данный момент мы в тупике: одни вопросы без ответов.

– И ты, убрав меня из бригады, хочешь, чтобы я помог вам выбраться из тупика?

– Признай, ведь тебе самому стало лучше! И твоя помощь была бы, как бы это сказать… услугой за услугу. Я просто задаю тебе вопросы, которые помогут нам продвинуться. Ты когда-то выследил Юро, ты арестовал его. Ты его знаешь. Вот и расскажи о нем и о его связях.

– Все это можно найти в его деле.

– Ну какой смысл копаться в бумагах, когда можно поговорить с человеком? Потому нам и хочется получить важную информацию от тебя. Впрямую. Очень скоро моих ребят могут перекинуть на «обезьянье дело», и мне нужно поскорее продвинуться вперед в том расследовании, на которое всем чихать.

Шарко совсем расслабился.

– Да вряд ли я расскажу вам что-то, чего вы не знаете. Это было в начале нулевых годов. Юро только что развелся, прожив с женой десять лет, причем инициатором развода была жена. Развод он пережил тяжело, не мог переносить свалившегося на него одиночества. Ему тогда только перевалило за тридцать, он работал на шинном заводе, и у него была маленькая квартирка в Бур-ла-Рен. Однажды он взял на выходные своих дочерей – тут-то все и произошло.

Полицейский проглотил слюну, перевел дыхание, стараясь, чтобы голос не выдал волнения. Он держал себя в руках, хотя вовсе не забыл кошмара, представшего его глазам на пятом этаже обычного жилого дома.

– Девочек обнаружила мать в воскресенье вечером. Обе были в пижамках, обе утоплены в ванне. Хотите подробностей?

– Пока нет. Что было дальше?

– Отследив продвижение его банковских счетов, мы две недели спустя взяли Юро в Мадриде, где он остановился в занюханном отельчике. При аресте объяснил, что в момент преступления потерял рассудок и совершенно не помнит, как убивал девочек. Провели психиатрическое освидетельствование, эксперт поставил диагноз: кратковременный аффективный психоз, вызванный стрессом из-за развода. Когда он увидел плавающие в ванне трупы детей – сильно испугался и сбежал. Адвокаты Юро основывали защиту на статье сто двадцать два прим Уголовного кодекса: «Не подлежит уголовной ответственности лицо, которое в момент совершения деяния было подвержено какому-либо психическому или нервно-психическому расстройству, лишившему его способности осознавать или контролировать свои действия». Процесс получился долгим и сложным, привлекалось множество психиатров, но в конце концов защита выиграла дело. Осужденного поместили на неопределенный срок в психиатрическую больницу Святой Анны, что же до матери… Несколько попыток самоубийства… Ей уже никогда не оправиться.

Маньян, не спуская глаз с комиссара, вертел в руках авторучку. Жесты у него были резкие, нервные.

– А ты? Ты-то сам что думаешь? Ты тоже считал, что он не подлежит уголовной ответственности?

– Какая разница, что считал я. Я свое дело сделал, остальное меня не касается.

– Не касается? Привет! Тебя же видели в зале суда! Ты так усердно посещал все заседания, будто это очень даже тебя касалось!

– Я вообще часто присутствую на заседаниях суда, когда рассматриваются наиболее серьезные из моих дел. Ну а тут я еще и в отпуске был.

– Вот я, когда у меня отпуск, еду на рыбалку или в горы. – Он повернулся к Леблону: – А ты?

Гад растянул узкие губы в подобии улыбки, и взгляд Маньяна вернулся к Шарко. Теперь хозяин кабинета был спокойным и насмешливым:

– А ты, значит, предпочитаешь зал суда… Ну что ж, каждому свое. Скажи, а тебе известны враги Юро?

– Среди всех родителей, живущих во Франции?

Долгая пауза, в течение которой действующие лица мерили друг друга взглядами. Наконец Маньян бросил на стол ручку и наклонился вперед, буравя глазами комиссара:

– Ты знал, что его выпустили?

Шарко ни секунды не колебался и ответил вполне искренне:

– Да. Последние годы Юро пробыл в больнице Сальпетриер: его перевели туда, чтобы подготовить к освобождению. А я там лечился в течение нескольких месяцев – думаю, знаете от чего.

Леблон неприятно улыбнулся.

– И вы там встречались?

– Хочешь сказать, в палате для буйнопомешанных с мягкими стенами?

– Зачем же так? Что-то больно ты нервный сегодня.

Шарко потер лоб. Солнце весь день било в окна, но стены оставались сырыми, будто зараженные грибком. Все помещение было пропитано накопившимися за годы запахами пота, табака, старой мебели.

– Нет, представляешь? – ответил он гаду. – Пока ты драил в армии сортиры, я уже делал ровно то, что тебе надо делать сейчас. Сажал за решетку. Вы за кого меня принимаете, а? За идиота? Вам хочется мне напакостить? Отравить мне жизнь только из-за того, что я был знаком с жертвой? Почему? За что? Только за то, что мне хотелось работать в другой команде?

– Иди ты со своей паранойей! Тебя просят немножко помочь, не более того. И напоминаю: мы говорим без свидетелей. Так встречались вы с Юро в больнице или нет?

– Случалось. Наши отделения были рядом.

– А после того, как он выписался из психушки, ты его видел?

– Два дня назад, в Венсенском лесу, и не в лучшем состоянии.

– Ты и сам не в лучшем состоянии, приятель, – парировал гад. – С тех пор, как ты потерял жену и дочь, ты не можешь отделаться от черных мыслей, и тебе везде мерещатся заговоры. Не понимаю, как можно держать на работе человека с поехавшей крышей!

На то, чтобы вскочить, с грохотом отбросив стул, и кинуться на Леблона, Шарко хватило секунды. Одинаково мускулистые и сильные, они натолкнулись на перегородку, уронили мусорную корзинку, перевернули стул. Маньян, поморщившись, разнял их, не дав пустить в ход кулаки.

– Да успокойтесь же, черт побери! Какая муха вас укусила?

Обменявшись полными ненависти взглядами, они почти сразу же вновь заняли свои места. Шарко чувствовал, как пульсируют сосуды на висках. Леблон, чтобы прийти в себя, отошел к окну покурить. Маньян, внешне спокойный, попытался все уладить:

– Ладно, прости его. Естественно, ты выходишь из себя, слыша басни, которые про тебя распространяют, естественно и нормально. Ты, комиссар, жил себе в тепле и холе и вдруг стал дерьмо разгребать. В твоем положении я реагировал бы точно так же.

– Ты не в моем положении.

Маньян пропустил реплику мимо ушей и вернулся к теме:

– Значит, после больницы ты до субботы Фредерика Юро не видел?

– Если память мне не изменяет, нет, не видел. Но ведь ты знаешь: Бур-ла-Рен, Л’Аи-ле-Роз – это совсем рядом. И вполне возможно, что я, вовсе не собираясь за ним следить, когда-нибудь с ним пересекся. Ты же сам говорил, что порой я не в состоянии вспомнить, куда положил свою пушку.

Маньян повернулся к Леблону, глянул на него с усмешкой, потом продолжил разговор. Казалось, он стал еще спокойнее, он почти что улыбался.

– «Вовсе не собираясь за ним следить» – отлично. Перейдем к сегодняшнему дню и к тому, зачем мы тебя сюда позвали на самом деле, не возражаешь? Ты знаешь, что на одежде жертвы найден волосок из брови?

– Нет, я этого не знал. Какая мне разница, что там нашли.

– Очень трудно не оставить следов, которые нельзя было бы обнаружить со всей нашей современной техникой. Я бы даже сказал – практически невозможно не оставить следов. Не станешь спорить? Кожа – чешуйки и корочки, пото-жировые выделения, отпечатки пальцев…

– Ну и что?

– Из волоска извлекли ДНК, сравнили с данными из картотеки НАКГО^[9]. И все сошлось. Если основываться только на науке и полностью исключить присущий нам как ищейкам нюх, можно сказать: преступник у нас в руках.

– Случайно не моя это оказалась ДНК? – Шарко заметил, как сглотнул Маньян, как задергалось его веко. – А не потому ли мы не так давно сдали свой биоматериал и теперь образцы ДНК каждого из нас тоже включены в картотеку НАКГО, что мы тоже «загрязняем» место преступления? – продолжал комиссар. – Такое бывает всегда, и так будет в этом «обезьяньем» деле, которое мне сейчас поручено. ДНК шимпанзе, уборщика, приматолога, всех полицейских. Куча отпечатков на прутьях клетки! Ну и, черт побери, зачем ты позвал меня сюда? Чтобы обвинить? Чего ты добиваешься? Испортить несколько лет, которые мне остались?

Маньян немножко поколебался, потом заговорил снова, вроде бы даже искренне:

– Не в этом дело, комиссар. Проблема в том, как ты повел себя там, на месте преступления. Ты трогал труп, ты лез везде и везде наследил. Как будто хотел затоптать возможные улики и не дать нам шанса найти убийцу. А может, ты попросту хотел досадить мне, чтобы я прогнал тебя из бригады? Говори наконец правду, комиссар, мы же с тобой на одном поле пашем, не забыл?

– Я не спал ночь. Я думал сразу о тысяче вещей. Окно автомобиля было открыто, ну и мне захотелось глянуть, что за физиономия у парня, который решил прогуляться ночью в этой глуши. Да, сунулся внутрь машины, да, не принял никаких мер предосторожности, да, свалял дурака. Это ты хотел услышать?

Леблон в глубине комнаты молча выпускал дым в форточку, Маньян вернулся к разговору:

– Знаешь, а ведь возможно, убийца, который целился абсолютно хладнокровно, не надевал маски… Даже наверняка не надевал: хотел, чтобы Юро видел его лицо в минуту, когда получит отверткой в брюхо. Потому что… не знаю… потому что, может быть, хотел показать, что ничего не забыл, что считает Юро ответственным за свои действия… Судья принял доводы защиты, и он просидел всего-навсего девять лет в психбольнице, а признали бы тогда, что он в здравом уме, дали бы вдвое больше в тюряге. Мы, полицейские, не выносим таких людей, потому как из-за них нам кажется, что вкалываем зря. Теперь что скажешь?