Белая принцесса

Вестминстерский дворец, Лондон. Осень, 1485 год

Наш приезд в Лондон не был отмечен радостной процессией; а если кто из ремесленников или рыночных торговок и замечал нас, детей короля Эдуарда Йорка, на узких улочках столицы и приветствовал радостными криками, стража тут же смыкалась вокруг нас, стараясь никого к нам не подпустить, пока мы не оказались во дворе Вестминстера и за нами не затворили тяжелые деревянные ворота. Было совершенно очевидно: новый король Генрих не потерпит никаких соперников, тем более тех, что пользуются особой любовью жителей огромного Лондона, который он называл своим. Моя мать уже ждала нас, стоя на ступенях крыльца; у нее за спиной виднелись огромные распахнутые двери; рядом с ней стояли мои маленькие сестренки, шестилетняя Кэтрин и четырехлетняя Бриджет, которых мать крепко держала за руки. Я поспешно и не слишком ловко соскочила с лошади и тут же оказалась в материнских объятиях; я с наслаждением вдыхала знакомый аромат розовой воды, исходивший от ее чудесных волос, а она ласково похлопывала меня по спине, как маленькую, и я вдруг, неожиданно для самой себя, разрыдалась, горько оплакивая гибель своего возлюбленного и крушение надежд на то будущее, которое собиралась строить с ним вместе.

– Тихо, тихо, успокойся, – мягко, но решительно потребовала моя мать. Затем она велела мне пройти внутрь и подождать ее, а сама стала здороваться с моими сестрами, с Мэгги и с Эдвардом. Вскоре они тоже шумной гурьбой ввалились в вестибюль; Бриджет пристроилась у матери на бедре, Кэтрин вцепилась в ее руку, а Сесили и Анна приплясывали вокруг. Мать смеялась и выглядела в эти минуты удивительно молодой и счастливой; во всяком случае, никак не на свои сорок восемь лет. Она была в изящном темно-синем платье с голубым кожаным поясом, красиво подчеркивавшим ее тонкую талию, а светлые волосы подобрала под синюю бархатную шапочку. Сопровождаемая возбужденными криками детей, она отвела нас в свои личные покои, уселась, усадила Бриджет к себе на колени и потребовала:

– Ну, теперь рассказывайте мне все! Неужели ты, Анна, действительно весь путь проделала верхом? Значит, ты делаешь большие успехи в верховой езде? Это прекрасно! А как ты, Эдвард, мой дорогой мальчик? Ты не устал? У тебя был хороший пони?

И тут все заговорили разом; Бриджет и Кэтрин, подпрыгивая, тоже пытались вставить словечко. Помалкивали только мы с Сесили, выжидая, когда несколько затихнет этот шум. Наконец мать, благодарно улыбнувшись нам обеим, предложила младшим детям засахаренные сливы и легкий эль, и они, удобно устроившись перед камином, принялись наслаждаться угощением, а она, поворачиваясь к нам, спросила:

– Ну, а вы-то как, мои старшенькие? Ты, Сесили, по-моему, еще подросла. Ей-богу, ты будешь такой же высокой, как я! А ты, Элизабет, дорогая моя, что-то чересчур бледная и худая. Хорошо ли ты спишь? Ты ведь сейчас не постишься, нет?

– Элизабет говорит, что совсем не уверена, захочет ли теперь Генрих на ней жениться! – моментально выпалила Сесили. – Но если он на ней не женится, что тогда будет со всеми нами? Что будет со мной?

– Конечно же, он на ней женится, – спокойно сказала моя мать. – То есть почти наверняка. Его мать уже говорила со мной. Они оба прекрасно понимают, что у нас слишком много друзей в парламенте и во всей стране, и вряд ли ему стоит оскорблять Дом Йорков расторжением помолвки. Да нет, он просто вынужден будет жениться на Элизабет. Обещание было дано почти год назад, и сейчас он в выборе отнюдь не свободен. Собственно, заключение этого брака с самого начала входило в его планы; это было частью его соглашения с теми, кто его поддерживал во время вторжения в Англию.

– Но разве он не сердит на Элизабет из-за короля Ричарда? – гнула свое упрямая Сесили. – Из-за тех отношений, что между ними существовали? Из-за того, как она себя вела?

Мать повернула к ней свое безмятежно-спокойное лицо и внимательно посмотрела в глаза моей сестре, буквально исходившей недоброжелательностью.

– Мне ничего не известно ни о каких особых отношениях между Элизабет и покойным узурпатором Ричардом, – сказала она, и я заранее знала, что именно так она и скажет. – Да и тебе об этом известно не больше, не так ли? А уж король Генрих и вовсе знать о таких вещах не обязан.

Сесили уже открыла рот, явно собираясь спорить, но сразу же снова его закрыла: одного холодного взгляда матери было достаточно, чтобы она умолкла.

– Королю Генриху пока что вообще крайне мало известно о том королевстве, которым он теперь владеет, – как ни в чем не бывало продолжала моя мать, – ведь он почти всю жизнь провел за морем. Но мы, конечно же, постараемся ему помочь и расскажем все, что ему знать необходимо.

– Но Элизабет и Ричард…

– А это как раз одна из тех вещей, которые ему знать совершенно не нужно.

– Ах так! Ну ладно! – сердито заявила Сесили. – Только это касается всех нас, а не одной Элизабет. Хоть она и ведет себя так, словно все остальные попросту не считаются. И наши кузены Уорики вечно спрашивают, не будет ли им грозить опасность – особенно Мэгги, которая страшно боится за своего драгоценного Эдварда. И кстати, как все-таки будет со мной? Кем мне считать себя? Замужней дамой или девицей на выданье?

Мать нахмурилась, услышав этот поток требований. Сесили так быстро вышла замуж – как раз перед тем роковым сражением, – что ее жених, не успев с ней даже в постель лечь, сразу отправился воевать. И вот теперь он где-то пропал, а Ричард, который, собственно, и устроил этот брак, мертв, так что все планы Сесили пошли прахом. Теперь и впрямь никто толком не знал, кем ее считать: то ли снова девушкой, то ли вдовой, то ли брошенной женой.

– Леди Маргарет возьмет Мэгги и Эдварда под свою опеку, – сказала моя мать. – И относительно тебя, Сесили, у нее также имеются кое-какие планы. Она в высшей степени доброжелательно отзывалась и о тебе, и о твоих сестрах.

– А что, теперь у нас королевским двором командует леди Маргарет? – тихо спросила я.

– Какие у нее насчет меня планы? – перебила меня Сесили, тут же потребовав разъяснений.

– Я расскажу тебе об этом позже, когда сама все окончательно выясню, – ответила ей мать и повернулась ко мне. – Во всяком случае, отныне леди Маргарет полагается прислуживать, преклонив колено, а ее следует называть «ваша милость», и кланяться ей нужно столь же почтительно, как самому королю.

Я презрительно поморщилась.

– Что ж, мы с ней расстались отнюдь не лучшими друзьями.

– Ничего, когда ты выйдешь замуж и станешь королевой, ей самой придется склоняться перед тобой в реверансе, – просто ответила мать. – И совершенно неважно, как она сейчас требует ее называть. И не имеет никакого значения, нравишься ты ей или нет. Ты в любом случае выходишь замуж за ее сына. – С этими словами мать повернулась к младшим детям и предложила: – Ну, идемте, я покажу вам ваши комнаты, хорошо?

– Разве мы будем жить не в наших обычных покоях? – не подумав, спросила я.

Мать улыбнулась, хотя эта улыбка и вышла несколько натянутой.

– Разумеется, нет. Мы больше не имеем права на королевские покои. Там теперь расположилась леди Маргарет Стэнли. И родня ее мужа, все эти многочисленные Стэнли, также разместилась в самых лучших покоях. Нам тоже выделены неплохие комнаты, но, так сказать, второго разряда. Тебя, например, поместили в прежнюю спальню леди Маргарет. Похоже, мы с ней теперь попросту поменялись местами.

– Леди Маргарет Стэнли заняла покои королевы? – переспросила я. – А ей не пришло в голову, что их в скором времени должна занять я?

– Пока что ты их занять все равно не можешь, – сказала мать. – Во всяком случае, до тех пор, пока не станешь женой Генриха и не будешь коронована. В настоящее время именно она является первой дамой королевского двора и очень заботится, чтобы всем это было ясно. Очевидно, она сама и приказала всем называть ее «миледи королева-мать».

– «Миледи королева-мать»? – повторила я. – Что за дурацкий титул?

– Да уж, – с усмешкой подтвердила моя мать. – Неплохо для моей бывшей фрейлины, которая к тому же весь прошлый год была отлучена от мужа и провела под домашним арестом по обвинению в предательстве! Нет, и впрямь неплохо, ты не находишь?

* * *

Итак, мы перебрались в «неплохие комнаты второго разряда» и стали ждать распоряжений короля Генриха относительно нашего пребывания в Вестминстере. Но он нас к себе не приглашал. Он держал свой двор в Сити, во дворце епископа Лондонского близ собора Святого Павла, и туда теперь устремлялись все, кто был способен притвориться сторонником Ланкастеров или же давним тайным приверженцем Тюдоров, и каждый из этих «приверженцев», испросив у короля аудиенции, требовал вознаграждения за свою верность. Мы же продолжали смиренно ждать приглашения и возможности быть представленными королю и его придворным, но король нам такого приглашения упорно не присылал.

Мать заказала для меня новые платья и высоченные головные уборы, делавшие меня еще выше ростом, а также новые туфельки, которые, выглядывая из-под подола платья, также должны были меня украшать. Я светловолосая, в мать, с такими же, как у нее, серыми глазами. А моя мать всегда славилась своей красотой; мало того, она была дочерью самой красивой пары в нашем королевстве; и теперь она со спокойным удовлетворением утверждала, что я тоже унаследовала эту фамильную красоту.

Все это время мать выглядела абсолютно безмятежной, однако мы хорошо знали, сколько сплетен ходит вокруг, и Сесили, наслушавшись всяких разговоров, твердила, что, может, мы и живем опять в королевском дворце, но здесь так же тихо и одиноко, как в убежище под аббатством. Я с ней не спорила, хотя, по-моему, она ошибалась. И довольно сильно. Она-то почти не помнила того убежища в аббатстве, а вот я помнила его очень хорошо; и для меня не было на свете ничего, ничего хуже той темноты и тишины, какая окружала нас там; ничего хуже того мучительного понимания, что выйти наружу нам нельзя, зато войти в твое убежище может кто угодно. Наше последнее пребывание в святом убежище растянулось на девять месяцев, и эти месяцы показались мне девятью годами; я думала, что так и зачахну там, лишенная солнечного света, а потом и умру. Но Сесили ничего этого толком не помнила и все продолжала повторять, что она, женщина замужняя, вообще не должна находиться с нами во дворце, а должна отправиться к своему супругу и воссоединиться с ним.

– А ты знаешь, где он? – спросила я. – Может, он давно уже во Францию сбежал.

– Ну и что? Зато я вышла замуж, как полагается, – с вызовом заявила она, – а не спала с чужим мужем! Я не какая-то блудница в пурпуре. И среди погибших мой муж, по крайней мере, не числится.

– Как же, все знают мистера Ральфа Скроупа из Апсола! – ядовитым тоном заметила я. – Твой муж – мистер Никто из Ниоткуда! Если ты сумеешь его отыскать – если он, конечно, остался в живых, – можешь преспокойно продолжать жить с ним, мне это совершенно безразлично. Разумеется, если ему разрешат взять тебя к себе. Вряд ли он сможет быть твоим мужем без королевского приказа.

Сесили презрительно вздернула плечи и отвернулась от меня.

– Ничего, обо мне сама миледи королева-мать позаботится! – заявила она, пытаясь защититься. – Все-таки я ее крестница, а она здесь самая главная, она сейчас всем при дворе распоряжается. И уж меня-то она, надеюсь, вспомнит.

Погода для этого времени года стояла какая-то совершенно необычная – слишком солнечная, слишком яркая; днем было по-настоящему жарко, а ночью чересчур влажно и душно, так что никто толком не мог спать. Никто, кроме меня, хотя меня по-прежнему преследовали мои проклятые видения. Весь день я была сонливой и каждый вечер, едва коснувшись подушки, буквально проваливалась в сон. И во сне ко мне являлся веселый Ричард и со смехом рассказывал, что сражение завершилось именно так, как он и предвидел, а значит, скоро мы с ним поженимся. Он брал меня за руки и целовал, а я все возражала, все говорила, что вот сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что победил Генрих, а он в ответ называл меня дурочкой и своей маленькой дорогой глупышкой. И я просыпалась, веря, что все это правда, но почти сразу приходило дурное осознание того, что это был всего лишь сон; я озиралась, видела вокруг стены «лучших комнат второго разряда» и Сесили, спавшую со мной в одной постели, и понимала: мой любимый, мертвый и холодный, лежит в безвестной могиле, а его бывшие подданные, буквально вся страна, истекают потом на невиданной жаре.

Моя горничная – она родом из купеческой семьи, проживающей в Сити, – рассказывала мне, что в центральных кварталах столицы, где в домах жуткая скученность и теснота, свирепствует странная и страшная болезнь, и двое учеников ее отца уже заболели этой болезнью и умерли.

– Это чума? – спросила я, сразу же невольно шарахнувшись от нее. От чумы нет исцеления, и я боялась, что она невольно принесла эту заразу с собой; мне уже казалось, что горячий ветер чумы вот-вот повеет на меня и моих родных.

– Это хуже, чем чума! – воскликнула горничная. – С таким недугом у нас раньше ни один врач не встречался. Уилл, один из тех учеников моего отца, вдруг как-то за завтраком признался, что его все время знобит, а тело у него так ноет, словно он целую ночь мечом орудовал. Мой отец велел ему пойти к себе и прилечь; он послушался, лег в постель да вдруг как начнет потеть! В одно мгновение рубашка на нем насквозь промокла. Пот с него прямо-таки ручьями лился. Когда моя мать принесла ему котелок с элем, чтобы он мог утолить жажду, он пожаловался, что у него все тело горит и внутри у него тоже такой страшный жар, который ничем не охладить. Он сказал, что лучше ему, наверно, немного поспать, и действительно заснул, да так и не проснулся. А ведь он совсем молодой был, всего восемнадцать! Умер, не проболев и одного дня!

– А как выглядела его кожа? – спросила я. – Были у него нарывы?

– Никаких нарывов, никакой сыпи, – заверила меня горничная. – Я же говорю – никакая это не чума! Это какая-то новая болезнь, люди ее «потогонкой» называют. Все считают, что эта напасть обрушилась на нас с прибытием в Англию короля Генриха. Все так и говорят: мол, его правление началось со смерти, а значит, долго ему не продлиться. Это он с собой смерть принес! И теперь мы все умрем из-за его ненасытной жажды власти. Говорят, он явился в Лондон весь в поту и теперь жизни не пожалеет, чтобы сохранить за собой английский трон. Говорят, это он болезнь Тюдоров с собой принес. А еще говорят, будто наш нынешний король проклят. Смотрите, сейчас ведь осень, а жара стоит, как в середине лета! На такой жаре все мы до смерти потом изойдем.

– Ладно, ты теперь можешь домой идти, – несколько нервно велела я ей. – И вот что, Дженни: оставайся дома, пока не будешь полностью уверена, что и сама ты здорова, и все твои домашние тоже. Моя мать вряд ли захочет, чтобы ты нам прислуживала, пока у тебя в доме кто-то серьезно болен. Ты меня поняла? Не возвращайся во дворец, пока все твое семейство полностью от этой болезни не избавится. Отправляйся домой прямо сейчас и ни в коем случае не останавливайся и ни с кем не разговаривай, особенно с моими сестрами и кузенами.

– Но я же совершенно здорова! – запротестовала девушка. – И это очень быстрая болезнь. Если бы я заразилась, так наверняка уже успела бы умереть, я бы даже вам об этом недуге рассказать не успела бы. А раз я спокойно дошла от своего дома до дворца, значит, я вполне здорова.

– Ладно, все равно домой ступай, – повторила я. – Я пошлю за тобой, когда будет можно. – И, расставшись с нею, я тут же отправилась искать свою мать.

* * *

Но во дворце ее не оказалось. Не было ее ни в затемненных и пустых покоях с закрытыми ставнями, ни на прохладных тенистых дорожках парка. Я нашла ее в дальнем конце луга, раскинувшегося на берегу реки, рядом с деревянным причалом; она сидела на переносном деревянном стульчике и наслаждалась речным ветерком, что-то шептавшим над водой. В ответ ему слышался шелест волн, лизавших деревянные сваи и настил пристани.

– Здравствуй, моя девочка, – сказала она, когда я подошла ближе и опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Затем я уселась на дощатый настил и свесила ноги вниз, глядя на собственное отражение в воде. Мне казалось, что я – водная богиня и живу в этой реке, ожидая, когда кто-нибудь освободит меня от заклятия, заставляющего меня вечно оставаться там, в глубине; мне не хотелось думать, что я просто засидевшаяся в девках принцесса, которую никто не хочет брать замуж.

– Ты слышала о новой болезни, что охватила уже весь Сити? – спросила я у матери.

– Да, конечно, – сказала она. – И король решил, что сейчас никак нельзя проводить коронацию, ибо любое скопление народа – это слишком большой риск, ведь среди толпы всегда могут оказаться больные люди. Генриху придется еще несколько недель побыть всего лишь завоевателем этой страны, а не ее коронованным правителем. Надо надеяться, эта странная эпидемия скоро закончится. Мать Генриха, леди Маргарет, возносит Господу какие-то особые молитвы; она просто вне себя из-за необходимости отложить коронацию. Ведь она была совершенно уверена, что сам Господь вознес ее сына на такую высоту. Зачем же он теперь насылает на него новые испытания в виде этой чумы?

Я удивленно вскинула на нее глаза и невольно прикрыла глаза рукой и прищурилась – так ярко пылал закат, так ослепительно сверкало золотистыми красками небо, суля и на завтра такой же неестественно жаркий денек.

– Мама, признайся: это твоих рук дело?

Она рассмеялась.

– Ты никак обвиняешь меня в колдовстве? Неужели ты думаешь, что это я прокляла население Лондона, наслав на него чумной ветер? Нет, милая, подобное не в моих силах. К тому же если б я и обладала таким могуществом, то никогда бы им не воспользовалась. Эта болезнь явилась сюда вместе с войском Генриха, ведь свою армию он собрал из самых отвратительных отбросов общества, из самых мерзких подонков, каких только можно было отыскать в христианском мире. Когда он вместе с этой армией вторгся на территорию нашей несчастной страны, его наемники из самых мрачных и грязных тюрем Франции принесли с собой и этот страшный недуг. Так что никакая это не магия. Эта болезнь сперва дала о себе знать в Уэльсе, где они высадились, а затем перекинулась на лондонцев – она следует по пятам за этим войском наемников и отнюдь не благодаря магии, а благодаря той грязи, которую они за собой оставляют, и тем несчастным женщинам, которых они насилуют по дороге. Армия Генриха по большей части состоит из уголовников, много лет проведших в тюрьме, они-то и распространяют в нашей стране эту заразу, хотя многим этот неведомый недуг кажется неким знаком свыше, направленным против нового короля.

– А что, если это и то, и другое? – спросила я. – И болезнь, и знак свыше?

– Да, это, несомненно, так и есть, – кивнула мать. – Говорят, что король, чье правление началось с вызванного тяжкими усилиями пота, будет и впредь вынужден изо всех сил трудиться, чтобы удержать завоеванный трон. Болезнь, принесенная Генрихом, убивает его друзей и сторонников, как если бы она была неким тайным оружием, направленным против него и тех, кто его поддерживает. Сейчас, в дни своего триумфа, он уже потерял больше союзников, чем терял на поле брани. Это было бы смешно, когда бы не было так… горько.

– И что это означает для нас? – спросила я.

Она посмотрела куда-то вдаль, вверх по течению реки, словно вода могла принести ей оттуда некий ответ прямо к причалу, с которого свисали мои болтающиеся в воздухе ноги.

– Я пока еще не совсем это поняла, – задумчиво промолвила она, – так что дать тебе точный ответ не могу. Но если Генриху суждено и самому подхватить эту болезнь и умереть, то люди наверняка сочтут это судом Божьим над узурпатором, а потом станут искать наследника Йорков, дабы посадить его на трон.

– А есть ли у нас такой наследник? – спросила я, и тихий голос мой был едва слышен среди плеска воды. – Есть ли у нас настоящий наследник Йорков?

– Конечно: Эдвард Уорик.

Я помолчала, колеблясь, потом все же решилась осторожно спросить:

– Разве у нас нет другого наследника? Более близкого по родству?

Мать, по-прежнему не глядя на меня, незаметно кивнула.

– Неужели мой младший брат Ричард все-таки жив? – задохнулась я.

И снова она лишь молча кивнула, словно даже ветру не решалась доверить ни одного словечка.

– Значит, тебе все-таки удалось его спасти, мама? Он в безопасности? Ты в этом уверена? Он жив? Он в Англии?

Она покачала головой. Потом все же сказала:

– Я давно не имею о нем никаких вестей. Так что ничего не могу сказать наверняка. И уж, конечно, ничего не могу рассказать тебе. Но мы должны по-прежнему молиться за двух сыновей Йорка, за принца Эдуарда и за принца Ричарда, ибо они по-прежнему считаются бесследно пропавшими, и никто пока что не смог нам объяснить, что же с ними сталось в действительности. – Она улыбнулась мне. – И лучше мне не говорить тебе о том, какие надежды еще живы в моей душе, – мягко сказала она. – Кто знает, что принесет нам будущее? Если Генрих Тюдор вдруг умрет…

– А не можешь ли ты пожелать, чтобы он умер? – шепотом спросила я. – Не можешь ли ты сделать так, чтобы и он умер от той болезни, которую принес с собой?

Мать отвернулась, словно прислушиваясь к тому, что говорит ей река.

– Если это он убил моего сына, то он уже и так проклят мною, – ровным тоном промолвила она. – Ты же вместе со мной проклинала убийцу, помнишь? Помнишь, как мы попросили богиню Мелюзину^[12], нашу мать-прародительницу, отомстить за нас. Ты помнишь, что мы тогда сказали?

– Точных слов не помню. Помню только ту ночь.

В ту ночь нас с матерью терзали горе и страх; мы уже долгое время прятались в святом убежище, как в тюрьме, и той ночью мой дядя Ричард пришел и сказал матери, что оба ее сына, Эдуард и Ричард, мои любимые братья, исчезли из своих покоев в Тауэре. И той же ночью мы с матерью написали на листке бумаги страшное проклятие, свернули из этого листка кораблик, подожгли его и пустили плыть по реке, а потом смотрели, как он уплывал от нас, догорая на воде.

– Нет, я в точности не помню, что мы тогда говорили, – снова сказала я.

Но она-то помнила! Она помнила каждое слово этого проклятия, самого страшного из всех, какие ей доводилось применять в жизни. Она и сейчас помнила наизусть все то, что тогда написала на листке.

– Мы написали: «Узнай также, о Мелюзина, что ни один суд не сумеет вынести справедливый приговор тому, кто причинил нашей семье столько зла. И мы просим тебя, великая наша праматерь, помоги нам! Мы опускаем в темные глубины твоих вод это письмо с нашим проклятием: кто бы ни был тот, кто отнял у нас сына и наследника, пусть он будет наказан тем, что лишится своего сына и наследника, который у него есть или же еще только должен родиться»^[13].

Мать отвернулась от реки и уставилась прямо на меня; темные зрачки ее серых глаз как-то неестественно расширились.

– Ну что, вспомнила? Ведь все происходило на берегу этой самой реки!

Я кивнула, и мать продолжила:

– А еще там было сказано так: «Нашего мальчика забрали у нас, прежде чем он успел вырасти и стать королем – хотя для этого он и был рожден. Отними же сына у того, кто убил нашего мальчика! Пусть и его сын не станет взрослым, пусть и он не успеет вступить в права наследства, а если он уже вырос, отними сына и у него, лиши убийцу его внука, и тогда мы поймем: наше проклятие действует, и возмездие настигло того, кто забрал у нас сына и брата».

Меня охватила дрожь; я словно погрузилась в некий магический транс, сотканный моей матерью и окутавший все вокруг; ее тихие слова падали на поверхность реки, точно капли дождя.

– Мы прокляли его сына и внука, – прошептала я.

– Убийца этого заслуживает, – резко заявила моя мать. – И когда его сын и внук умрут, когда у него не останется никого, кроме дочерей, тогда мы будем точно знать, что именно он и есть убийца нашего мальчика, сына богини Мелюзины, и месть наша будет исполнена.

– Боже мой, мама, какой ужасный поступок мы совершили! – сказала я несколько неуверенным тоном. – Какое страшное проклятие падет на чьих-то невинных наследников! Страшно – желать смерти двум невинным мальчикам.

– Да, – спокойно согласилась моя мать. – Это страшно. Но мы поступили так только потому, что кто-то другой сделал то же самое с нами. И этот «кто-то» познает всю мою боль, когда умрет его сын, а потом и его внук, когда из наследников у него останется лишь одна дочь.

Люди всегда шептались, что моя мать занимается колдовством, а ее мать даже как-то предстала перед судом и была сочтена виновной в использовании черной магии. Я понимала: только она сама знает, сколь сильна ее вера в магию, только ей одной известно, на что она способна. В детстве я собственными глазами видела, как она призывала бурю и проливные дожди, после которых вода в реке поднялась настолько, что буквально смыла с земли армию герцога Букингема и примкнувших к нему мятежников. Тогда мне казалось, что матери, чтобы вызвать дождь или бурю, достаточно всего лишь свистнуть. Кроме того, она сама мне рассказывала, как однажды холодной ночью сделала так, что выдохнутый ею воздух, слетевший с губ в виде маленького облачка, превратился в огромные валы густого тумана, скрывшие от врага армию моего отца и окутавшие его воинов, точно саваном; а затем они подобно молнии из грозовой тучи вынырнули из этого тумана и ринулись с вершины холма на противника, захватив его врасплох и наголову его разгромив. Мало того, моему отцу помогал еще и штормовой ветер, дувший навстречу вражескому войску^[14].

Многие верили, что моя мать обладает сверхъестественным могуществом, поскольку ее мать, Жакетта Риверс, принадлежала королевской семье Бургундии^[15], среди предков которой, по преданию, была сама водная богиня, волшебница Мелюзина. Я и сама не раз убеждалась, что женщины из нашей семьи совершенно определенно слышат пение Мелюзины, когда умирает кто-то из ее «детей». Мне тоже доводилось слышать ее пение, и я этих звуков никогда не забуду. Ее голос звучал как некий холодный и нежный зов несколько ночей подряд, и после этого мой брат никогда уж больше не выбегал поиграть на зеленой лужайке перед Тауэром, и из окна башни навсегда исчезло его бледное личико, и вскоре мы оплакали его, как оплакивают покойника.

На самом деле, по-моему, даже сама моя мать толком не знала пределов своего могущества и того, сколь часто ей может просто способствовать удача, даже если утверждала, что случившееся «волшебство» – наверняка дело ее рук. Она, безусловно, пользовалась своей невероятной удачливостью и называла это магией. Хотя в детстве я действительно считала ее волшебным существом, феей или колдуньей, которая способна в случае необходимости призвать на помощь хоть все реки Англии; но теперь, когда я думаю о том, какой крах в итоге потерпела наша семья – когда после смерти отца мы пали буквально на самое дно, а моя мать лишилась сына и наследника, – я прихожу к такому выводу: если моя мать и впрямь пытается порой колдовать, надеясь на помощь магических сил, то это у нее не слишком хорошо получается.

Так что меня совсем не удивляло, когда Генрих продолжал оставаться здоровым и явно не думал умирать, хотя от той болезни, которую он принес в Англию, в течение всего лишь одного месяца умерли сперва лорд-мэр Лондона, затем его наспех избранный преемник, а затем еще шесть олдерменов. Говорили, что в Сити покойник почти в каждом доме; телеги с трупами каждую ночь громыхали по улицам города, в точности как во времена бушевавшей в Европе «черной смерти»^[16], только на этот раз «чума», похоже, пришла еще более страшная.

Но с наступлением осенних холодов страшная болезнь, прозванная в народе «потогонкой», пошла на спад; однако Дженни, моя горничная, так и не вернулась ко мне; я, послав за нею, узнала, что она умерла, как и все ее родные, причем буквально в течение нескольких часов – в промежуток между хвалитнами и повечерием. Никому раньше не приходилось сталкиваться с недугом, способным так быстро привести человека к смерти, и люди шептались, что все это вина нового короля, чье правление началось с нескончаемой процессии похоронных дрог. Лишь в конце октября Генрих решил, что обстановка стала достаточно безопасной и теперь можно собрать в Вестминстерском аббатстве лордов и джентри для проведения коронации.

* * *

Два герольда, несущих знамя с гербом Бофоров, и дюжина гвардейцев, на плащах которых красовался герб Стэнли, постучались в главные ворота дворца, дабы сообщить, что леди Маргарет Стэнли намерена завтра почтить меня своим визитом. Моя мать, услышав эту новость, милостиво кивнула и сказала очень тихо – подчеркивая наше высокое происхождение, в связи с которым нам никогда не следовало повышать голос, – что мы будем очень рады видеть ее милость.

Как только за посланцами леди Маргарет закрылась дверь, мы тут же принялись лихорадочно обсуждать, какое платье мне надеть.

– Темно-зеленое, – сказала моя мать. – Лучше всего темно-зеленое.

Собственно, это был единственно безопасный цвет. Темно-синий – это цвет королевского траура, и мне ни в коем случае нельзя было показываться в синем, чтобы леди Маргарет не подумала, что я оплакиваю своего любовника, прежнего законного короля Англии. Темно-красный – это цвет мученичества; однако платья такого цвета – и это в высшей степени противоестественно – отчего-то очень любят носить шлюхи, ибо этот цвет идеально оттеняет белизну кожи. Разумеется, ни той, ни другой ассоциации ни в коем случае не должно было возникнуть у строгой леди Маргарет при виде будущей невестки. Она не должна была заподозрить, что брак с ее сыном – истинное мучение для меня; ей также следовало забыть все те сплетни о моей любовной связи с королем Ричардом, которые наверняка достигали ее ушей. Темно-желтый был бы вполне уместен – но кто, скажите на милость, способен достаточно хорошо выглядеть в желтом? Пурпурный я не люблю, и потом, это, по-моему, слишком царственный цвет для скромной девушки, которая еще только надеется выйти замуж за короля. В общем, темно-зеленый – и никаких гвоздей! А поскольку зеленый – это еще и цвет Тюдоров, он будет хорош во всех отношениях.

– Но у меня нет темно-зеленого платья! – воскликнула я. – И у нас не хватит времени, чтобы его раздобыть.

– Ну а мне что надеть? – тут же возмутилась Сесили. – Мне что, выйти в старом платье? Или вообще не выходить? Может, одна Элизабет ей навстречу выйдет, а мы все попрячемся? Или вы хотите, чтобы я на весь день в постель улеглась?