Читать книгу: «Мальчики в долине», страница 3

И он не перестает ухмыляться.

Пул смотрит на стол, словно испытывая физическую боль. Эндрю хочет протянуть руку, положить ее на рукав этого пожилого мужчины, попросить прощения за мальчика. Но ничего не делает.

Пул поднимает глаза к потолку, разводит руки в стороны, словно собирается благословить собравшихся.

– Восстань, ГОСПОДИ. – Громкий голос Пула наполняет обеденный зал.

Краем глаза Эндрю видит, что Джонсон уже идет к мальчику.

– Спаси меня, Боже мой, ибо ты поразил всех врагов моих, сокрушил зубы нечестивых.

Пока Пул выкрикивает молитву, Джонсон выбивает тарелку из рук Бартоломью. Мальчик вскрикивает и съеживается, когда Джонсон грубо хватает его за руки и заламывает их за спину. Боль искажает лицо Бартоломью. Джонсон толкает его вперед, к Пулу.

Словно хочет прикрыться ребенком, как щитом. Или принести его в жертву.

Эндрю заставляет себя рассмотреть лицо Бартоломью, почувствовать его боль и эмоции как свои собственные. Черные испуганные глаза ребенка широко раскрыты. Длинные растрепанные чернильно-черные волосы прилипают к мокрому от пота лицу. На губах осталась еда. Крошки, которые он уже никак не мог проглотить, прилипли к одежде и обуви, валяются на полу.

Но каким-то образом, несмотря на боль и страх, он продолжает ухмыляться.

Пул упирается кончиками пальцев в столешницу и издает протяжный вздох. Следующие слова он произносит тихо, но их слышно всем.

– Посадите его в яму.

В мгновение ока от дерзости Бартоломью не остается и следа. Твердый взгляд широко раскрытых глаз заволакивает страхом.

– Что?

Теперь настал черед Джонсона ухмыляться. Он тащит ребенка к выходу.

В объятом паникой лице Бартоломью проступает что-то нечеловеческое, невинные детские черты становятся маской животного ужаса. Он похож на зверя, который понимает, что его ведут на бойню.

– Отец! – кричит он, и Эндрю вздрагивает: так звучит сломанная юность.

В эту секунду ему очень хочется, чтобы ребенок опять стал непокорным, он надеется увидеть вызов в его глазах. Что угодно, но только не животный страх. Ему больно видеть, как все это исчезает в мгновение ока, словно дьявол похитил саму душу ребенка и поглотил ее.

– Отец, нет! Простите меня!

Но глаза Пула закрыты, точно так же, Эндрю это знает наверняка, как и его сознание закрыто для последствий и уродливости такого воспитания.

– Правила необходимо соблюдать… – говорит он, не вставая, положив подбородок на сплетенные пальцы. Его голос становится тише, он словно обращается сам к себе. – Мы выживаем благодаря правилам. Без них все мы превратились бы в заблудших овец.

– ОТЕЦ!

Мальчик брыкается и пытается вырваться. Эндрю с удивлением видит, что брат Джонсон, огромный, как бык, еле-еле удерживает худенького ребенка.

Страх придает сил, думает он. Вот какой урок я извлек сегодня.

Джонсону это надоедает, он берет мальчика в охапку и выносит прочь, словно гигантскую рыбу, выловленную из океана, – извивающуюся, бьющую хвостом, жадно хватающую ртом воздух.

– Пожалуйста, не надо! – визжит Бартоломью. Лицо у него мокрое от слез, а страх почти осязаем.

Эндрю слышит свое имя – это как удар током.

– Отец Фрэнсис, прошу вас!

Мгновение он колеблется. Начинает вставать. Возможно, все это зашло слишком далеко. Возможно, настало время…

На плечо ему опускается рука; Пул наклоняется к нему, его губы в нескольких дюймах от уха Эндрю.

– Не смейте снова пререкаться со мной при мальчиках. Вы меня поняли?

Эндрю, подавивший все мысли о бунте, просто кивает. Он тяжело садится на стул, опускает взгляд на стол.

– Да, отец.

В полной тишине все ждут, когда в обеденном зале наконец стихнут истошные крики Бартоломью о помощи, о пощаде. Какое-то время крики еще долетают, эхом отдаваясь в вестибюле, прежде чем наконец растворяются в послеполуденном свете. Голос мальчика резко обрывается за закрытыми дверьми приюта, словно его отрезали ножом.

6

– Прошу вас, брат Джонсон!

Джонсон несет мальчонку, который, ей-богу, оказался сильнее, чем кажется. Этот малец – настоящая заноза в заднице. Но Джонсон не получает удовольствия от такого рода наказаний, особенно когда дело касается совсем маленьких. Тем не менее, если не соблюдать порядок, все здесь развалилось бы много лет назад, и Джонсон остался бы без своего благодетеля и гнил бы в сырой, кишащей крысами тюремной камере.

Он сделает все, что прикажет Пул. Без вопросов, без жалоб.

На улице холодно, небо синевато-серое. Он идет по твердой неподатливой земле к заросшему сорной травой участку между амбаром и узкой грунтовой дорогой, ведущей на восток. Джонсон прекрасно понимает, что местоположение имеет стратегическое значение – Пул хотел, чтобы яма была хорошо видна из окон общей спальни. Напоминание о том, что произойдет, если нарушить дисциплину.

– Пожалуйста…

Мольбы мальчика действуют ему на нервы. Он поднимает ребенка выше, крепче сжимает худенькое тельце, которое не перестает барахтаться у него в руках.

– Ох…

Не смей плакать, щенок, или узнаешь вкус настоящей боли.

– Брат Джонсон, не делайте этого. Сейчас очень холодно, брат Джонсон. Очень холодно! Я там умру. Пожалуйста. Я умру!

В нескольких футах впереди в землю врыт широкий деревянный настил. В настил встроен подъемный люк, его отверстие достаточно велико для взрослого человека. Рядом с ним в траве лежит веревка, свернувшаяся, как змея. Сам настил сколочен из массивных дубовых досок. К люку приделана ручка из грубого железа.

Именно Джонсон почти десять лет назад подсказал Пулу эту идею, хотя и непреднамеренно. В тюрьме, из которой его вытащили, применяли похожее наказание – в виде одиночного заключения. Только вместо камеры заключенного выводили на улицу.

И хоронили.

Джонсона наказали таким образом только однажды, и одного раза было достаточно. Он лежал в сосновом ящике, закопанный на глубине трех футов, заколоченный гвоздями, и молил о пощаде. Охранники смеялись, забрасывая импровизированный гроб землей. Шутили, что у них плохая память, надеялись, что они «вспомнят, где тебя закопали» и что «воздуха еще хватит до их возвращения».

В гробу Джонсон чувствовал себя хуже некуда. Властная мать вселила в него неистребимый страх замкнутого пространства. Когда крышку гроба заколотили, его охватила жуткая, всепоглощающая паника, испепеляющий ужас разрывал его изнутри, словно лев, вырвавшийся из клетки.

Когда Джонсон рассказал Пулу об этой форме пыток, применяемой к непослушным заключенным, старый священник предложил аналогичное – хотя психологически и не столь травмирующее – наказание для детей.

За пару недель Джонсон вместе с несколькими мальчиками постарше, жившими в то время в приюте, вырыл в земле траншею размером с две могилы. Получилась яма глубиной восемь футов, длиной шесть футов и шириной четыре фута. Чтобы стены не обрушились, они как следует утрамбовали землю, стерев руки до крови. Джонсон собственноручно сколотил настил над ямой. Доски так прочно вросли в землю, что для того, чтобы их убрать, пришлось бы разрубать их топором.

Долгие годы яма выполняла свое назначение. И пока стала причиной только одной смерти. Маленький слабенький мальчик заболел после того, как целый день и ночь провел под землей. Вскоре после этого он умер. У него была такая сильная горячка, что даже в комнате, в которую его поместили на карантин, стало теплее. Сам Джонсон ненавидит эту проклятую яму и сожалеет о том дне, когда он подсказал Пулу эту идею. Оказаться запертым в темноте, под землей – это хуже смерти.

Он знает это по своему опыту.

К счастью, яма использовалась редко, превратившись в средство устрашения, как и было задумано.

Однако в последнее время наказания ямой становились все более регулярными.

Жаль, думает он и опускает Бартоломью кногам. Он так крепко сжимает узкое предплечье мальчика, что тот снова начинает скулить и вырываться. Зря старается, все почти кончено.

Джонсон опускается на колени, свободной рукой хватается за ручку люка и тянет вверх. Люк со скрипом открывается. Надо бы заменить старые петли, думает он и отпускает ручку. Дверца с грохотом ударяется о настил.

Джонсон резко встряхивает Бартоломью, пристально смотрит ему в лицо.

– Хочешь по-хорошему или по-плохому?

Бартоломью смотрит на Джонсона широко открытыми глазами, полными страха.

– Я умру, Джонсон, – бормочет он, понимая, что слова бесполезны, но он все равно не может их не произнести. – Вечером начнется снежная буря. Я умру от холода.

Джонсон крепко хватает мальчика за руки и тащит к отверстию люка.

Внизу его не ждет ничего, кроме тьмы, холода и кишащих в почве насекомых. Джонсон бросает веревку в яму, другой конец привязывает крепким узлом к одной из досок. Он наклоняется и смотрит мальчику в глаза.

– На твоем месте я бы все время провел на ногах. Это способствует кровообращению.

Пинком он ставит мальчика на колени рядом с люком.

Мальчик не двигается.

– Хватай веревку! Спускайся, черт тебя возьми!

Бартоломью качает головой.

– Прошу, сжальтесь, – плачет он. – Мне так страшно.

– Ладно, – говорит Джонсон, шумно выдыхая и не обращая внимания, как дыхание на холоде превращается в облачко пара. – Пусть будет по-плохому.

Он нагибается, хватает орущего ребенка за руку и за ногу и сбрасывает его в яму.

Мальчик визжит, словно его режут, потом затихает; его тело с глухим звуком ударяется о дно ямы восемью футами ниже.

Джонсон быстро хватает веревку и вытягивает ее наверх. Швыряет ее в траву, потом встает на скрипучий настил и приподнимает крышку люка.

Последний раз он смотрит во тьму.

Ничего не слышно, видно и того меньше.

Джонсон опускает крышку. Она захлопывается с тяжелым глухим стуком.

Он ждал криков, воплей, мольбы.

Но ничего не услышал.

– Парень? – говорит он, с отвращением замечая дрожь в голосе. – Парень!

Джонсон морщится. Плохо, если мальчишка свернул шею. Пулу это не понравится.

И вдруг, о чудо, он слышит внизу шарканье, а потом отрывистый детский плач.

– Главное, не стой на месте, – громко говорит Джонсон. – Поддерживай кровоток, и все будет в порядке.

Он ждет ответа. Не получает его и пожимает плечами.

Он плетется обратно к зданию приюта, молясь о том, чтобы прерванная трапеза ждала его.

Иначе кое-кто поплатится.

7

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Эндрю ворочается в постели. Черная завеса сна расползается и рвется, как паутина.

ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК!

Мужчина кричит. У дверей приюта. Эхо долетает по коридору до его спальни.

Кричит?

Эндрю садится в темноте, учащенно дыша. Кто-то быстрым шагом проходит мимо его двери, в щель под ней просачивается неровный свет лампы, потом исчезает.

Пул.

Эндрю нащупывает прикроватную лампу и зажигает ее. Он смотрит на часы. Половина четвертого утра. Хотя дело странное и срочное, он тем не менее находит минутку, чтобы накинуть халат поверх нижнего белья и застегнуть пряжки на ботинках.

Он на мгновение замирает у своей двери, затаив дыхание, прислушиваясь. Стук прекратился. Наверное, Пул впустил незваного гостя.

Теперь слышны голоса. Мужские голоса.

Очень нервные.

Эндрю хватает лампу с прикроватного столика и спешит к двери. Он распахивает ее и выбегает в коридор. Из вестибюля проникает свет. Два силуэта с дрожащими фонарями. Два мужских голоса. Теперь уже три. Один из говорящих – Пул.

Что происходит?

Он входит в вестибюль и видит, что большие двустворчатые входные двери стоят нараспашку. Порыв ветра обдает его холодным ночным воздухом. Там, где кожа не прикрыта одеждой, она покрывается мурашками. Крупный мужчина разговаривает с Пулом. Священник стоит в одной нижней рубашке, босыми ногами на каменном полу, холодном, как лед, в чем Эндрю сам не раз убеждался. Пул оглядывается, услышав шаги Эндрю, и снова оборачивается к мужчине, который настойчиво указывает на дверь. Указывает на что-то во тьме.

Подойдя ближе, Эндрю видит еще нескольких мужчин на улице. Они выглядят встревоженными и ждут, когда им разрешат войти.

Все они вооружены.

– Отец? – произносит Эндрю и встает рядом с Пулом.

Он говорит слишком громко, пытаясь казаться решительным, а не напуганным, хотя на самом деле ему страшно. Он не знает, что происходит. Похоже, мужчины не несут прямой угрозы, но что-то ему не нравится.

Точнее, ему очень многое не нравится.

Пул между тем не обращает на него внимания, и Эндрю улавливает обрывки разговора. «Помощь… заблудились… нет времени…»

– Отец Пул? – обращается к нему Эндрю, опять слишком громко. Ему уже не так страшно, и он полон решимости узнать, что происходит.

Оба мужчины поворачиваются к нему. Лицо у Пула напряженное и встревоженное, он погружен в свои мысли. Незнакомец чем-то очень обеспокоен, лицо у него мокрое от пота, взгляд безумный.

Эндрю сразу же узнает его.

Шериф.

Единственный крупный населенный пункт в радиусе двадцати миль от приюта – Честер, промышленный городок на северо-восточном побережье, куда священники приезжают дважды в год, чтобы обменять сельскохозяйственные запасы на другие продукты и забрать одного или двух новых сирот – тех, кто в больницах или тюремных камерах ждет своего часа, пока не будет решена их дальнейшая судьба.

Эндрю много раз имел дело с шерифом за эти годы и считает его по большей части справедливым человеком и добрым христианином. Хорошим человеком. Он никогда не обращался плохо с мальчиками, за которых отвечал, и на протяжении многих лет старался помочь найти пристанище тем, кому мог, будь то работные дома или сиротские приюты.

– Шериф Бейкер, – говорит Эндрю и протягивает ему руку.

– Отец, – отвечает шериф и крепко жмет руку Эндрю. Ладонь у него ледяная и грубая, как кора дерева. – Прошу прощения за беспокойство. Как я уже сказал отцу Пулу, нам некуда было идти.

Пул рассеянно поворачивается к Эндрю.

– Он привез раненого арестанта. Ему срочно нужна помощь.

Эндрю удивленно переводит взгляд с Пула на шерифа.

– Шериф, у нас здесь не больница. Как вам известно, лекарств у нас немного и нет медперсонала, – говорит он как можно доброжелательнее. – Уверен, в Честере…

– Он умрет до того, как мы туда доберемся, – поясняет Бейкер, нервно теребя поля шляпы, которую он снял, как только вошел. – Думаю, счет идет не на часы, а на минуты. А до города три часа езды. Следующий привал я смогу сделать только на ферме Хилла, но я сомневаюсь, что он доживет. Кроме того, у Джона нет опыта… в таких вещах.

Пул с пониманием кивает, его глаза настороженно блестят.

Эндрю чувствует, что дело не только в больном, от него что-то скрывают. Он знает, что в юности во время войны Пул был санитаром в госпитале, и слышал от него бесчисленные рассказы об ужасах, которые творятся на полях сражений, и страшных смертях. Пул не раз ассистировал на операциях тяжело раненных, но, вернувшись домой, решил стать священником, а не врачом или военным. Эндрю не знает, чем болен этот арестант, но шериф действительно в отчаянии, раз обращается за помощью к священнику, который в последний раз занимался практической медициной сорок лет назад.

Еще Эндрю почему-то кажется, что шериф имеет в виду не только врачебную помощь.

Что этот человек принес нам? – обеспокоенно думает Эндрю, но его мысли прерывает настойчивый голос Пула.

– Шериф, расскажите Эндрю все с самого начала. Мне нужно одеться.

– Отец, у нас не так много времени, – говорит шериф вслед Пулу, который удаляется по темному коридору.

Он не останавливается, а только вскидывает руку, его голос звучит глухо под высокими сводами.

– Тогда рассказывайте быстрее. От меня не будет толку, если я замерзну до смерти.

Эндрю кладет руку на плечо Бейкера, стараясь успокоить мужчину. Он только сейчас замечает, какой у того перевозбужденный вид: глаза беспокойно бегают, со лба течет пот, он сутулится, как человек, которого сейчас ударят или за которым охотятся. Эндрю старается говорить спокойно.

– Шериф, расскажите мне, что произошло. Можно в общих чертах.

Шериф вздыхает и опускает глаза. Эндрю снова замечает мужчин, стоящих за открытыми дверьми, которые хмурятся и переминаются с ноги на ногу, как напуганные дети. Они тоже встревожены, как и шериф, думает он. И что у них на лицах? Грязь или кровь?

– Мы приехали с холмов. Из леса, – начал шериф, и Эндрю стал внимательно слушать. – Неслись галопом всю дорогу, но наши лошади выдохлись и, как я уже сказал, у нас на руках умирающий.

Эндрю кивком просит шерифа продолжать.

– Поздно вечером мы отправились на поиски маленькой девочки, похищенной из дома на окраине города. – Бейкер поднимает глаза, и потрясенный Эндрю замечает в них слезы. – Отец, ей было всего три года.

Эндрю сглатывает и бросает взгляд на темный коридор, надеясь на скорое возвращение Пула. Он предпочитает пока не уточнять, почему шериф говорит о девочке в прошедшем времени.

– В общем, фермер, живущий в той стороне, прислал ко мне своего сына с сообщением. В лесу недалеко от его дома происходило что-то непонятное. Он видел мужчин, женщин… огни… слышал крики. Что-то странное. Так что мы вчетвером поехали туда…

Бейкер качает головой и переводит дух. Эндрю ждет. По его спокойному лицу и не скажешь, что у него участился пульс.

– Это было ужасно, отец. – Голос Бейкера срывается, становится жалобным. – Дьявольщина. Там… их было несколько. Они… Боже милостивый, отец… они принесли ее в жертву.

Кровь стынет у Эндрю в жилах, холодок пауком взбирается по позвонкам. Он сглатывает, думает протянуть руку, чтобы утешить шокированного рассказчика, но останавливает себя. Какая-то его часть боится, что рука тоже будет дрожать.

– Принесли в жертву? – переспрашивает он, стараясь не дать слабину. – Не просто убили?

Бейкер вытирает нос и ударяет шляпой по бедру.

– Ее раздели догола, отец. И привязали к плоскому камню. Связанную. И… – Бейкер замолкает, вздыхает и торопливо произносит: – Ее резали, Эндрю. Вырезали… какие-то символы. Дьявольские. Это сделал сам Сатана, клянусь. В общем… тот, кого мы к вам привезли… пил ее кровь.

Эндрю пытается ответить, сказать хоть что-то, что угодно, но его мысли путаются, он цепенеет, в ужасе от услышанного.

– Шериф… я…

Но шериф продолжает, словно ему необходимо рассказать историю до конца, вытолкнуть ее из памяти.

– Мы убили их всех. – Широко распахнутые глаза Бейкера, витавшие где-то далеко, теперь становятся холодными, как сталь. – Перебили ублюдков прямо на месте. Мне не пришлось отдавать приказ… дьявол, я почти не помню… мы просто открыли огонь. Никто не задумывался, не ждал сигнала. Та девочка была выпотрошена, отец. Я видел ее сердце.

Позади слышатся шаги. Эндрю оборачивается и видит спешащего к ним Пула. Хвала небесам.

За ним возникает еще один, более крупный, силуэт. Джонсон. Шериф Бейкер поворачивается и делает знак мужчинам снаружи. Они исчезают во тьме.

– Человек, которого вы привезли с собой, – спрашивает Эндрю, глядя на Пула, когда тот подходит, – о котором вы говорили. Он выжил?

Бейкер начинает было отвечать, но замолкает, когда снаружи доносится ворчание и проклятия, достаточно громкие, чтобы их не заглушал жалобно завывающий ветер. Эндрю слышит тревожное ржание лошади, рядом другой конь фыркает и топает копытами. Внезапно трое мужчин, чьих лиц не видно, загораживают дверной проем. Эндрю поднимает лампу, и его глаза ошарашенно расширяются.

Двое из них – помощники шерифа. Они вооружены, а у одного на кожаном пальто приколота тусклая серебряная звезда.

Между ними стоит третий. Арестованный.

На голову ему натянули грубый мешок из-под зерна, местами потемневший от крови или пота. Мужчина высокий и тощий. Его одежда порвана. Он без обуви, ноги почти черные.

В воздухе над ними танцуют снежинки, освещенные полной луной.

Бейкер кивает мужчинам, затем поворачивается к Эндрю, который с удивлением видит, что по грязному щетинистому лицу шерифа текут слезы.

– Это мой брат, отец. Его зовут Пол. Я пощадил младшего брата, и теперь, надеюсь, вы спасете ему жизнь. – Он умолкает, словно спорит сам с собой, потом добавляет: – Или по крайней мере его душу.

Пул, уже в сутане и с горящей лампой в руках, жестом подзывает мужчин.

– Уведите его, – приказывает он. – Быстрее! В мою комнату.

Эндрю и шериф отходят в сторону. Двое помощников шерифа затаскивают высокого мужчину внутрь. Третий помощник появляется из темноты и закрывает за собой дверь. Он выглядит робким, как провинившийся школьник. Втроем они идут за остальными.

– Я не смог убить его, – тихо говорит Бейкер, словно стыдясь. – Это же моя плоть и кровь. Но теперь я понимаю: он больше не мой брат. Вы сами убедитесь. С ним что-то произошло, отец. Что-то ужасное.

Идя по коридору, Эндрю замечает кровь, стекающую с черных босых ног арестанта; кровь оставляет волнистую линию на каменном полу, словно она – краска, а брат шерифа – кисть.

– Еще бы, – говорит Эндрю, стараясь не наступать на темную линию, исчертившую полы. – Он тяжело ранен…

Сильная рука шерифа сжимает его локоть, и Эндрю морщится от боли. Лихорадочные глаза Бейкера смотрят на него с мольбой.

– Я говорю не о плоти, отец, – шепчет он и поднимает глаза кверху, словно хочет убедиться, что ни Бог, ни Дьявол их не подслушивают. – В него что-то вселилось.

Голос Пула разрезает тьму.

– Эндрю!

– Идемте, – говорит Эндрю отчаявшемуся мужчине и ускоряет шаг. – Мы сделаем все, что в наших силах.

Эндрю проходит мимо Джонсона, который стоит в конце коридора и зажигает настенную лампу. Он поворачивается к Эндрю, у него мертвенно-бледное лицо, а тон на удивление нервный.

– Эндрю, это не опасно?

Эндрю, ошеломленный страхом великана, останавливается и всматривается в лицо Джонсона. Быть может, ему что-то известно.

– Эндрю, мне это не нравится, – говорит Джонсон дрожащим голосом и крестится.

Он не напуган… он просто в ужасе.

– Все будет хорошо, – заверяет Эндрю и продолжает путь.

Из открытой двери, ведущей в ярко освещенные покои Пула, слышатся голоса. Шериф идет впереди. Его помощники, Пол Бейкер и отец Пул уже в комнате.

На пороге Эндрю наконец формулирует вопрос, который беспокоил его все это время.

– Шериф?

Бейкер поворачивается к нему и ждет.

– Зачем мешок?

Бейкер плотно сжимает губы, но не отвечает. Он просто поворачивается и исчезает в залитых светом покоях Пула.

Из комнаты доносится резкий лающий звук. Сначала Эндрю кажется, что это громкий отрывистый лай собаки. Но затем звук повторяется, уже ровнее и протяжнее, и он узнает, что это такое: смех.