Стихи разных лет

Посвящается моей маме – Берте Давидовне Барановской.

© Феликс Соломоник, 2017

ISBN 978-5-4483-7362-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В этой книге отражены два различных периода моей жизни: основной в России и дополнительный в США. Писать стихи я начал в ранней юности, но от того времени сохранилось лишь одно стихотворение, написанное мною в семнадцать лет под впечатлением первой трудовой повинности в подшефном колхозе. Стихи я писал исключительно «в стол», не делая никаких попыток их опубликовать. Единственной организацией, заинтересовавшейся моим творчеством был комитет государственной безопасности калининского района города Ленинграда – ныне Санкт-Петербурга. Однако их интерес, стимулированный людьми, корыстно заинтересованными в моей судьбе, возник лишь в конце 1985 года. В стране занималась заря перестройки. Хотя мои отдельные литературные опыты и подпадали под семидесятую статью уголовного кодекса СССР, но особого рвения у комитетчиков уже не было. Правда, по мере прочтения похищенных у меня рукописей они время от времени задавали мне вопросы и намекали на возможность наказания, но перестройка набирала ход и их интерес к моему творчеству постепенно ослабевал.

Моя судьба сложилась странным образом: в пятнадцать лет – рабочий, в двадцать три – старший инженер, в двадцать пять— аспирант. Казалось, что эти метаморфозы происходят не со мной и по мимо меня, ибо выстраиваемая линия жизни была совершенно не та, о которой мечталось, уводя меня всё дальше в область технических задач и оставляя всё меньше времени для занятий литературных. Так, для того чтобы начать и завершить поэму, единственную в этом сборнике, мне потребовалось сорок лет. Стихи писал урывками. Случались длительные периоды, когда муза, если и приходила, то я не замечал её, обременённый житейскими заботами. Однако за полвека папка со стихами уже в столе не помещалась и, наверняка, истлела бы в пыли какого-нибудь чулана, но благодаря моей старшей дочери Ирене Ицковой, они увидели свет. Нет, не в России, а на другом конце земли – в США.

Пятый год, как я живу в Израиле, и за этот период мне удалось полностью отдаться литературному творчеству с эффективностью, не сравнимой с той, что была у меня за пределами земли обетованной. Первый результат – второе издание книги стихов, расширенное и дополненное и, я надеюсь, избавленное от множества ошибок и опечаток первого. Но, как первое дитя, первое издание для меня особенно дорого, ибо это был щедрый дар моей старшей дочери к моему семидесятилетию. Несмотря на все мои усилия, второе издание никогда бы не увидело свет, если бы не всесторонняя и ни с чем несравнимая помощь в подготовке рукописи к печати, оказанная, в первую очередь, моей женой – Лидией Яковлевной Соломоник и моей дочерью – Иреной Феликсовной Ицковой. Я выражаю им мою самую глубокую благодарность. Благодарю мою тетю – Марианну Давидовну Барановскую за её неизменную любовь и поддержку на протяжении всей моей жизни. Она до сих пор является постоянным читателем и доброжелательным критиком всех моих стихотворных и прозаических творений.

Выражаю благодарность журналистке Аде Давыдовне Ничпальской за труд прочтения моей книги и доброжелательную оценку её содержания, послужившую толчком к подготовке второго издания, а также благодарю Отдел абсорбции города Петах-Тиквы за моральную поддержку.

Крестьянская идиллия

 
Играет гармонь и танцуют доярки.
Играет гармонь и танцуют свинарки.
Бульдозеристы и трактористы —
В деревне в почёте всегда гармонисты.
Маньку прижал к себе плотно Иван,
Облапив полный девичий стан,
А рядом Любка кусает губы,
Цедит проклятия сквозь белые зубы.
Ей к Ваньке – смерть, как прижаться хочется,
А рядом бык крутолобый мочится,
Свинячье рыло торчит из грязи,
А грудь колышет блузку из бязи.
Полные груди и мощные бёдра,
А рядом чья-то пьяная морда.
Ну вот на солому метнулись две тени.
Лопнул подол, разломились колени.
Красные, страстные, потные лица.
Машет крыльями белая птица.
Крестьянская сказочная идиллия —
Тело захочешь, возьмёшь без насилия.
Пьян гармонист, не играет гармонь.
Запах сирени, навозная вонь.
 

1960 г.

«Десятка»

 
Временем изъезжена десятка¹
И ползёт по улице едва —
Вот из двери вывалилась шапка,
Руки, ноги, чья-то голова.
 
 
Ты и рада вдвое бы раздуться,
Но бока железные твои
Только искривляются и гнутся,
Ты рискуешь лопнуть по пути.
 
 
Для студентов старой колымагой
Ты давно из года в год слывёшь.
И со львовским не сравнить стилягой,
По старинке скромно ты живёшь.
 
 
В автопарке тихо встав в сторонку,
С завистью ты смотришь на подруг,
Что одеты в лаковую плёнку,
Образуют шумный пёстрый круг.
 
 
Не грусти и, лязгая железом,
Юность дорогую не брани.
Ты была подругою невежам,
А теперь с дипломами они.
 

1962 г.

Электричка

 
Электричка уходила в ночь.
За окном поплыли сосны, ели
И колёса песню свою пели,
От чего-то убегая прочь.
Электричка уходила в ночь.
 
 
Светофор прищурил сонно глаз.
К горизонту падая звездою,
Он зажёгся низко над землею,
Поезду мигнув в последний раз.
Светофор прищурил сонно глаз.
 
 
Облако, как капелька чернил.
Ветер рвёт рукав моей рубашки,
Неуклюжи у него замашки
Или просто слишком много сил.
Облако, как капелька чернил.
 
 
От чего бегу я и куда?
Эта ночь и эта электричка…
До чего же скверная привычка —
Не могу дождаться я утра!
От чего бегу я и куда?
 

1962 г.

Песня вора

 
Мама моя родная, не брани,
Не жалей, пожалуйста, слёз не лей.
Золотые снова наступят дни,
А пока пришли мне сухарей.
 
 
Жаворонок, жаворонок голосист,
Горлышко ощипано, летит пух.
Дело наше сделано – карман чист,
Выстрелы вдогонку: бух, бух, бух!
 
 
Вся тайга разлапилась. Ветер, брат,
От болотных гнилостных этих мест
Не возьмёшь ль попутчиком в Ленинград?
Знаешь тропку каждую ты окрест.
 
 
Жаворонок, жаворонок голосист,
Горлышко ощипано, летит пух,
Дело наше сделано – карман чист,
Выстрелы вдогонку: бух, бух, бух!
 
 
Гражданин начальничек гнёт в дугу,
Проволока колючая, высок забор,
Всё равно отсюда я убегу,
Будь последний фрайер я, а не вор.
 
 
Жаворонок, жаворонок, голосист,
Горлышко ощипано, летит пух.
Дело наше сделано – карман чист,
Выстрелы вдогонку: бух, бух, бух!
 
 
А пока мы сутками лопату в ров,
Поднимают поутру нас петухи,
Гонят нас на вырубки, как коров,
На харчах отъевшиеся пастухи.
 

Жаворонок, жаворонок, голосист,

Горлышко ощипано, летит пух.

Дело наше сделано – карман чист,

Выстрелы вдогонку: бух, бух, бух!

1963 г.

«Отгорел румянец, небо побледнело…»

 
Отгорел румянец, небо побледнело
И в глазах угасла синева.
Лишь полоска губ едва алела,
Тонкая, как лука тетива.
 
 
День уполз, как раскалённый слиток,
Отряхнув окалину с листвы,
Жар неторопливо тёк с гранитов
В зыбкие объятия Невы.
 
 
В улице и переулке каждом —
Тишина, звучащая мольбой.
Остуди испепелённых жаждой,
Остуди прохладною струёй.
 
 
Но прохлада заблудилась где-то,
И ладони, полные росой,
Не подставит граням парапетов,
Не напоит, не остудит зной.
 
 
Лишь влюблённым дела нет до зноя —
Реет парус северных ночей
И плывут сквозь молоко парное
Вдоль Невы, как пара лебедей.
 

1965 г.

Моя Россия

 
Отсюда началась Россия —
С гранитных невских берегов.
Здесь первозданная стихия,
Вовек не знавшая оков.
 
 
Здесь небо северное рядом,
Здесь до него подать рукой,
И по утрам над Летним садом
Туман холодный и седой.
 
 
Здесь кони Клодта на Фонтанке,
Творил здесь Росси, Фальконе…
И я люблю скакать по пьянке
С Петром на вздыбленном коне!
 
 
Здесь ночи белые. Закаты
Едва лишь небо подожгли —
Горят дворцовые палаты
Уж алым отблеском зари.
 
 
Пробило на часах вокзальных,
И ночь уж тает в синеве.
Заря, качаясь на Ростральных,
Перстами плещется в Неве.
 
 
А осень, осень в Ленинграде —
Промозглость, сырость и дожди,
Дома укрылись в листопаде,
Как люди в тёплые плащи…
 
 
Я в моросящий дождь по парку
Брожу, в листы упрятав грусть,
И в кабаке пью с другом старку
За эту хмаревую Русь.
 
 
Здесь родилась моя Россия,
И я люблю её до слёз.
Пускай метут дожди косые,
И ветер воет, словно пёс.
 

Осень

Падают листья – осень.

Сырость висит на ветках.

И за вершины сосен

Солнце цепляется редко.

Крылья расправили птицы,

Небо изрезали стаи,

Стали скучнее лица

И холоднее, чем в мае.

Уже по утрам иней.

Лужи хрустят под ногами.

Асфальт удивительно синий

Стелется между домами.

Падают листья – осень.

Крыши намокли в лужах.

Становится дождь несносен,

А просинь всё уже и уже.

Сыплют под ноги клёны

Золото листьев шуршащих

И хорошо влюблённым

В днях, чередой уходящих.

Меня же ветра осенние,

В окна стуча листами,

Тянут к Сергею Есенину

Грусть развести стихами.

Грусть, оголяются кроны.

Дней очень схожих вязь.

Прошу – не роняйте, клёны,

Багрянец осенний в грязь!

Но круговерть листопада

Рвёт и швыряет листы

На улицы Ленинграда,

Набережные и мосты.

1968 г.

«Какой асфальт мокрый…»

 
Какой асфальт мокрый,
Какое серое небо,
Какой день тусклый,
Какой день безрукий!
А самолёт в небе
Сложил свои крылья.
Он, став совсем точкой,
За горизонт рухнул.
И покачнулось небо,
И прослезилось небо,
И стал асфальт мокрее,
Темнее стали тучи,
И стало так тревожно,
И стало так одиноко!
 

Осень 1968 г.

Ленинградская осень

 
Кто не знает ленинградской осени —
Под ногами шуршащие пёстрые листы,
Небо, потухшее без единой просини,
Как усталые руки, повисшие мосты.
 
 
Деревья безлистые, словно уснувшие.
Угрюмо гранитные сфинксы и львы
Смотрят печально глазами потухшими
В холодные серые волны Невы.
 
 
Птицы, уставшие от холода жаться,
Покинули тут гнездовья свои.
Остались лишь коренные ленинградцы,
Дикие голуби и воробьи.
 
 
В лужи дома опрокинули крыши.
Шпили легли поперёк мостовых.
Стали рассветы над городом тише,
Кутая город в туманах седых.
 
 
Падают листья в осеннем стриптизе,
Как обелиски – деревья стоят.
Промокшие голуби на карнизе
Главного Штаба сидят.
 

1968 г.

«Снова листья осыпала осень…»

 
Снова листья осыпала осень,
На ветрах накатавшись всласть.
Вдруг зачем-то ударилась оземь
И дождями косыми зашлась.
 
 
По асфальту, по крышам, по стёклам
Разрыдавшись, размазала слезь
И под небом холодным и блёклым
Город съёжился, скрючился весь.
 
 
Мне по духу её причуды:
Круговерть листопада и тут —
Облака, как с поклажей верблюды,
По осенним пустыням бредут.
 

1969 г.

«Ты спроси у коренного ленинградца…»

 
Ты спроси у коренного ленинградца,
Встретившего двадцать пять здесь вёсен.
Как ему сейчас легко будет расстаться
С городом – спроси его про осень.
 
 
В каждом месте своё время года
Души чистит, как метлою двор.
Вот у нас осенняя погода
Весь дождями выметает сор.
 
 
Ленинград немыслим без тумана.
Грусть разлита в чаши площадей.
Ленинград немыслим, как ни странно,
Без осенних, полных хмари дней.
 
 
Деревья все усеяны слезами,
Пожухшие листы на мостовой.
Смотришь на всё грустными глазами.
Где души утраченный покой?
 
 
Мечешься, как пойманная птица,
Бьёшься в клетке крыльями ночей,
А заснёшь – тревожное всё снится,
Будто нет ни окон, ни дверей.
 
 
И пока с души не счистишь грязи,
Не вдохнёшь всей чистоты снегов,
Будешь, словно конь у коновязи,
У своих сомнений и грехов.
 
 
В осени, как в самом лучшем душе,
Мы смываем хмарь с себя и гниль.
В осени мы чистим свои души,
Как корабль в доке чистит киль!
 

1969 г.

Валентина

 
Тина-тина, тамбурина!
Повторяет он невнятно —
Валентина, Валентина —
Одно слово многократно.
 
 
В цирке в купол —
Мотоцикл: шёпот, ропот.
Лица бледные у кукол
И мотора дикий хохот.
 
 
Этот парень крутит ловко —
Страх ползёт с партера в ложи.
Но зачем он снял страховку?
Жутко, аж мороз по коже.
 
 
Барабаны бьют тревожно
И о рёбра сердце бьётся.
Это просто невозможно!
Неужели разобьётся?
 
 
Тина-тина, тамбурина!
Пропасть скалит свои зубы.
Валентина, Валентина
Горечь обжигает губы.
 
 
Даже сытые матроны
Не найдут от страха места,
Но прорвавшийся сквозь стоны
Чей-то голос: «Жарь, маэстро!»
 
 
В петле мёртвой крутит чёртом,
Пальцы впились в плюш диванов,
Кровь застыла по аортам,
Дробь сухая барабанов.
 
 
Вот вираж, он на манеже,
Многогрудный слышен вздох,
Сердце бьётся реже, реже
– Ох!
 
 
Он идёт, взята вершина,
И толпа ликует дружно.
Валентина, Валентина,
Как и прежде – равнодушна.
 

1969 г.

«Под талым снегом всходят вёсны…»

 
Под талым снегом всходят вёсны
В кипени вешних вод.
Полощет розовые дёсны
У горизонта небосвод!
 
 
И солнечной напившись браги
В хмельном бреду лежат поля.
Как кубки – полные овраги
И пьяно гнутся тополя!
 
 
Косой уже не вяжет стёжки,
Вскочив с постели поутру.
На ветках верб звенят серёжки,
Как колокольцы на ветру.
 
 
Весна наполнила желанием,
Пришла любовь, как стаял снег.
И вот спешат все на свидание —
Последний червь и человек.
 

1969 г.

«Слышишь? – Губы мои стонут…»

 
Слышишь? – Губы мои стонут,
Тело, словно, ртуть!
Твоих глаз бездонный омут
Манит к себе – жуть!
 
 
На коралловые рифы
Твоих жарких губ
Брошусь яростно, как скифы,
Буду рьян и груб.
 
 
И в объятьях, как в метели,
Я готов пропасть!
Лишь бы только быть у цели,
Утоляя страсть.
 

1969 г.

«Ты красива, хотя не без изъяна…»

 
Ты красива, хотя не без изъяна.
Что изъян? – Ведь мне не продавать.
Раз моя душа восторгом пьяна,
Я имею право целовать
 
 
Эти руки, губы и иное —
Всё, о чем умалчивает бард.
Пусть об этом знают только трое:
Ты и я, ну и конечно март!
 
 
Мне плевать, что кто-то твои плечи
Обнимал, как ветер паруса.
Раз твои глаза горят, как свечи,
Всё былое – в прошлом полоса.
 
 
И пускай, как струи водопада,
Дни звенят над нашей головой.
По весенним крышам Ленинграда
Бродит солнце с чашей круговой.
 
 
Словно чашу, опрокинув тело,
Пью его, хотя сам в стельку пьян.
У любви не может быть предела,
Где предел – растёт один бурьян.
 
 
Пусть напьются окна жёлтой браги,
Свесив небо прямо к нам в постель!
Мне сейчас не занимать отваги
В голове моей весенний хмель!
 
 
Твои бёдра бьются исступлённо
В силках рук, как птица бьётся в клеть.
Я в твоих волос красивых волны
Хочу влить своих густую медь.
 
 
Я хочу все больше. Сердце биться
Перестанет и замрёт в груди…
Я в тебе хотел бы заблудиться,
Чтоб назад мне не было пути.
 

Март, 1969 г. Ленинград

Туристическая поездка в Москву

День первый

 
Вот и Москва! Автобус шины рвёт.
У всех уже измученные лица.
Бывает так: раз в жизни повезёт —
За три рубля окажешься в столице.
 
 
Москва, Москва! Мелькание реклам,
Обилие музеев, вернисажей,
Многоэтажность, сутолока, гам
И встречный ветер пудрит лица сажей.
 
 
Экскурсовод – и за его перстом
Вращают головы измученные шеи.
Чем знаменит вот тот и этот дом,
Откуда взяты плиты мавзолея.
 
 
По Третьяковке свой ускоря скок,
Уже не люди пробегают – тени!
Покалывает сильно левый бок,
Дрожат от напряжения колени…
 
 
Настала ночь, набросив тёмный плат
На плечи обессиленной столицы.
Из Шереметьево однако в Ленинград
Ещё летят серебряные птицы.
 
 
Усни скорей пока рассвет рукой
Дремоту не стряхнул с Кремлёвских башен.
Тебе как никогда необходим покой.
Наступит день, который будет страшен.
 
 
А ты не спишь. Узка твоя кровать?
Возможно перемена обстановки?
Я с радостью, чтоб легче засыпать,
Тебя б погладил нежно по головке.
 
 
Жаль не хватает мне длины руки.
Ты спи и пусть тебе приснится,
Что я тебе прочёл свои стихи,
Что в Ленинграде ты, а не в столице!
 
 
Час третий ночи, я иду домой,
Купил у дворника французскую футболку.
Я видел, как закат целуется с зарёй.
Тебя бы целовал – но ты взяла путёвку!
 

День второй

Пора вставать! Уже взошла заря —

Увы, но ей неведома усталость.

Шагнув по стенам древнего Кремля,

Она прижала к окнам персей алость.

Проснулся город. Протерев глаза,

Он ринулся толпой на тротуары.

На все лады грохочут голоса.

Запружены проспекты и бульвары.

Пора вставать, но вяжет веки сон,

Сковала тело всё твоё дремота,

А из груди, как птица, рвётся стон

Смотреть на что-либо уже прошла охота.

Автобус твой издал призывный рык.

Тебя к себе он призывает снова,

А кто к таким поездкам не привык

Пускай гуляет дома по Дворцовой.

Опять мелькание зданий и мостов.

Гостиницы, швейцары все в ливреях…

О, милый и далёкий град Петров! —

Вас снова повели по галереям.

Пока что утро – день лишь начал бег.

Что будет позже, мне предвидеть трудно.

Иголка в стоге сена – человек.

В Москве всегда ужасно многолюдно.

Я – ленинградец, чужд мне этот гам,

Ты к сутолоке тоже не привыкла.

Гудение неоновых реклам

И купола церквей желтеют, словно тыквы.

К чему перечислять все злачные места,

Шикарный выбор вин в известнейших шалманах —

Не хватит мне тетрадного листа.

Там можно загулять не при пустых карманах.

Но у тебя с собою денег нет.

Без них московские тускнеют краски.

Хотя вот справа от тебя сосед

Четвёртый час тебе всё строит глазки.

А в Ленинграде сейчас цветёт сирень

И сочную макает зелень лето

В безоблачного неба голубень,

Закат сплёл пальцы с пальцами рассвета.

Мой Ленинград, июнь ласкает день

И кубки улиц полны солнца светом,

Ростральные отбрасывают тень,

Её ломают грани парапета.

Но без тебя весь город стал не тот,

И в институте сплетни ходят вяло.

Автобусы замедлили свой ход,

Трамваи тащатся по улицам устало.

Как будто винтик выпал из гнезда

И вот уже одно с другим в разладе.

Бросай Москву! Лети ко мне сюда,

Я буду нежен, как стихи Саади!

Час пятый ночи, звёзды далеки,

Смыкает сон уже мои ресницы,

Мне до тебя не протянуть руки —

Я в Ленинграде, ну а ты в столице.

1969 г.

«Если б был я истый бард…»

 
Если б был я истый бард,
Над весной главою свесясь,
Я бы пел про рыжий март,
Про котов медовый месяц.
 
 
Я у солнца б рифмы отнял,
Отобрал у неба просинь.
Я бы мир руками обнял,
Был бы пьян от хмеля вёсен.
 
 
Я б на солнечных подвесках
Вмиг устроил бы качели,
Вышибал бы рамы с треском —
Дребезг стёкол на панели.
 
 
Без меня поют капели,
Водосточных труб джаз-банды.
Солнце крутит карусели,
Хрумкая сосульки жадно.
 
 
Милый друг, в преддверии марта
Я грустней пустой бутылки.
Если б был я истым бардом,
То сидел давно б в Бутырке.
 

1970 г.

«Девочка – уралочка, ливень глаз…»

 
Девочка – уралочка, ливень глаз.
Ты послушай, Талочка, тихий сказ.
Осень льётся в бороду ведуна.
Но а ты так молода, как весна.
За лесами, долами будет даль.
Лети белым голубем, брось печаль.
В шёлк лугов некошеных, в синь озер.
Там леса нехожены до сих пор.
От умытых росами трав – дурман.
Ты ногами босыми изомни туман.
На ковре из вереска ты одежды скинь.
Оттолкнись от берега, ухнув в синь.
Колдовство у озера – ведьмин край.
Снова твои козыри – выбирай!
 

1970 г.

Банщик

 
Повидал я в бане всякого
Без одежд все одинаковы!
 
 
Хватит мне вязать здесь веники,
Пора прямо в академики.
В кибернетики, в генетики
В общем, только в теоретики!
 
 
Не за славой, не за тыщами —
Сами здесь сидим не нищими.
И не для разнообразия —
Надоели безобразия:
 
 
Не доплыть никак до берега,
Кулаком грозит Америка,
Тонет лес, в реках не сплавится,
А в озёрах рыба травится.
 
 
Воду аж в Байкальском озере,
Словно пашню, унавозили.
Людям мало хлеба ситного,
Жить хотят без дефицитного.
 
 
Кто-то что-то где-то путает,
Разобраться б с баламутами.
Я связал бы, что не связано,
Чтобы было так, как сказано.
 
 
Тридцать лет – и веник к венику.
Да не в жисть бы академику.
Всё, конец долготерпению!
 Ухожу я в академию!
 

1970 г.

Кто же я?

 
Россия моя,
Любовь моя!
Ты боль моя,
Мозоль моя.
Россия моя,
А кто же я?
Ты боль моя,
Мозоль моя.
 

1970 г.

Чёрт возьми!

 
Крутится планета,
Матушка-Земля,
Раззвенелось лето,
Квокчут тополя.
 
 
Первые побеги,
Алый жемчуг рос,
Вдруг ударят снеги,
Затрещит мороз.
 
 
И весна, и осень,
Лето и зима,
Голубая просинь,
Вьюги кутерьма.
 
 
И надежды сини —
Их тускнеет цвет,
За окошком иней —
Двадцать восемь лет.
 
 
Всё как будто было —
Без следа ушло.
То, что жгло – остыло,
В осень отцвело.
 
 
Новый год – и снова,
Веришь, чёрт возьми,
Что не так хреново
Будет впереди!
 

1971 г.

Смысл жизни

 
Смысл жизни – в чём же он?
Где берёт своё начало?
Может, это ток времён
Или же на дне бокала?
 
 
Кто подскажет мне ответ?
Кто откроет в тайну двери?
С одного и спросу нет,
А другому не поверишь.
 
 
Сам себе который год
Тридцать лет стало намедни.
Разъясняю, только вот
В голову всё лезут бредни.
 

Март 1973 г.

Ирене

 
Все вокруг белым бело —
21-е число!
Миг рожденья доченьки
В 3.15 ноченьки!
 

21 декабря 1973 г.

«Катенька, Катюша…»

 
Катенька, Катюша
Повзрослеть спешит
И медведь из плюша
Брошен и забыт.
 
 
Ну а детство рядышком —
Топ, топ, топ —
Сердится на бабушку,
Свой нахмурив лоб.
 
 
Но к капризной скрипке
Подбери смычок —
На флажке улыбки,
Белый ярлычок.
 
 
За цветеньем сада
Колокольцев звон.
Торопить не надо
Бег времён.
 

1973 г.

«Тоня, Тоня, Тоня, Тоня!..»

 
Тоня, Тоня, Тоня, Тоня!
От заката до зари
Мчатся кони, мчатся кони,
Лишь мелькают фонари.
 
 
Ветер шалый, шалый, шалый
Гонит тройку, пляшет кнут.
Мало, мало, мало, мало —
Колокольчики поют.
 
 
Мчатся кони, кони, кони
И пурги гудит набат.
На ладони, на ладони
Хлопья белые летят.
 
 
Эй! Куда? Куда? Куда вы?
Колокольчики звенят.
Снежной лавой, лавой, лавой,
Словно под гору летят.
 
 
Убегает, тонет, тонет,
В вихре снежном огонёк,
А у Тони, Тони, Тони
Сердце бешеное «Ёк»!
 

1973 г.

«Тебе неуютно, тебе некомфортно…»

 
Тебе неуютно, тебе некомфортно,
Как непривычно твое состояние!
Словно корабль твой вышел из порта,
А в трюмах его только боль и отчаяние.
 
 
Куда ты? Открытое море – не шутка!
Там всё по-иному, подумай сначала.
Там ветры смеются и воют так жутко,
Там волны летят, чтоб разбиться о скалы.
 
 
Отговорить? Я бы только с тобою
Поднял паруса. Пусть волны и ветры
Наполнят их бездной и пеной морскою
До самого края небесного щедро.
 
 
Но ты далеко не уйдёшь от причала.
Берег есть берег, пусть вязкий и зыбкий.
Судьба тебя прочно к нему привязала
И в море ты вышла, увы, по ошибке.
 

1975 г.