Рожденная в гареме. Любовь, мечты… и неприкрытая правда

© 1994 by Fatima Mernissi

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2016

©Художественное оформление, «Центрполиграф», 2016

* * *

Глава 1. Границы моего гарема

Я родилась в 1940 году в гареме, в городе Фес. Этот марокканский город IX века расположился примерно в пяти тысячах километров к западу от Мекки и в одной тысяче километров к югу от Мадрида, одной из самых опасных христианских столиц. Отец говорил, что с христианами такие же проблемы, как с женщинами, которые не уважают хадд, или, говоря иначе, положенную Богом границу. Я появилась на свет в самый разгар неразберихи, возникшей из-за того, что ни христиане, ни женщины не желали соглашаться с установленными для них границами. Прямо на нашем пороге можно было видеть женщин гарема, препиравшихся и споривших с привратником Ахмедом, между тем как в город все прибывали и прибывали чужеземные армии с севера. Собственно, иностранцы стояли прямо в конце нашей улицы, которая пролегает между Старым городом и Ville Nouvelle – Новым городом, который они сами строили для себя. Отец говорил, что, когда Аллах создал Землю, он не без причины отделил мужчин от женщин, а христиан – от мусульман, разлив между ними море. Гармония – это когда люди из одной группы уважают границы другой, а нарушение границ влечет лишь беды и несчастья. Но женщины все время мечтали о том, чтобы преступить границы. Ими неотступно владела мысль о мире, который лежал за воротами. Целыми днями они грезили, как гордо пройдут по незнакомым улицам, а христиане тем временем переплывали моря, неся с собой смерть и хаос.

С Севера надвигались беды и холодные ветра, и мы обращали наши молитвы к Востоку. Мекка далеко. Молитвы достигнут ее, только если ты умеешь сосредотачиваться. Меня должны были научить этому, когда придет пора. Мадридские солдаты расположились на севере Феса, и даже дяде Али и папе, которые были очень влиятельными в городе людьми и заправляли всем хозяйством, приходилось получать у испанцев разрешение, чтобы посетить религиозный праздник в честь Мулая Абдеслама, проходивший неподалеку от Танжера, в трехстах километрах от нашего города. Впрочем, как оказалось, солдаты, расположившиеся неподалеку от нашего дома, происходили из другого народа – это были французы. Как и испанцы, они исповедовали христианство, но говорили на другом языке и жили гораздо дальше на север. Столицей их страны был Париж. Мой двоюродный брат Самир говорил, что Париж, наверно, находится тысячах в двух километрах от нас, то есть вдвое дальше, чем Мадрид, и нравы там вдвое свирепее. Христиане, как и мусульмане, постоянно воевали между собой и уже почти перебили друг друга к тому времени, как пересекли нашу границу. Потом, когда оказалось, что ни один из них не в силах уничтожить другого, они решили поделить Марокко пополам. Они поставили солдат возле местности под названием Арбауа и сказали, что отныне, если хочешь поехать на север, тебе нужно получить пропуск, потому что ты будешь пересекать территорию испанского Марокко. Другой пропуск нужен для того, чтобы отправиться на юг, потому что там придется пересекать территорию французского Марокко. А если ты не сделаешь, как тебе сказано, то застрянешь возле Арбауа – это было первое попавшееся место, которое они объявили границей и построили там огромные ворота. Но папа говорил, что Марокко веками существовало нераздельным, причем даже в те времена, когда сюда еще не пришел ислам, – четырнадцать веков назад. Прежде еще никому не доводилось слышать, чтобы эта земля раскалывалась надвое. Но граница невидимой линией пролегла в умах завоевателей.

Мой двоюродный брат Самир, который иногда сопровождал дядю и отца в их поездках, говорил, что для установления границы нужны только солдаты, которые заставят всех остальных поверить в ее существование. Сама земля при этом никак не меняется. Границы существуют в умах сильных мира сего. Я не могла поехать и увидеть это собственными глазами, потому что дядя и папа говорили, что девочке не полагается путешествовать. Это опасно, а женщины неспособны себя защитить. Тетя Хабиба, которую вдруг, без всякой причины бросил и выгнал муж, которого она нежно любила, говорила, что Аллах послал армии северян в Марокко, чтобы наказать мужчин за то, что те нарушили хадд, защищающий женщин. Когда ты обижаешь женщину, ты нарушаешь установленные Аллахом священные правила. Нехорошо обижать слабых. Она плакала годами.

Образование означает изучение хадда, священных правил дозволенного, говорила лалла Там, начальница религиозной школы, куда меня послали учиться, едва мне исполнилось три года, чтобы я присоединилась к уже обучавшимся там десяти моим двоюродным сестрам и братьям. У моей учительницы была грозного вида плеть, и я полностью соглашалась с ней по любому вопросу, касайся он священных правил, христиан или образования. Быть мусульманкой значит соблюдать хадд. И дети обязаны соблюдать хадд. Мне очень хотелось угодить учительнице, и однажды я попросила свою двоюродную сестру Малику, которая была старше меня на два года, показать мне, где, собственно, находится этот хадд. Она ответила, что знает наверняка только то, что, если слушаться учительницу, все будет хорошо. Хадд – это все, что запрещают учителя. Сказанное Маликой помогло мне успокоиться и начать получать удовольствие от времени, которое я проводила в стенах школы.

Однако с тех пор я стала все время выискивать границы дозволенного. Тревога снедала меня всякий раз, как я не могла провести линию, ограничивающую мое бесправие.

У меня было счастливое детство, потому что очерченные границы были мне совершенно понятны. Первая – это порог, отделявший нашу гостиную от внутреннего двора дома. Мне запрещалось выходить туда утром, до тех пор, пока не проснется мама, а значит, я была предоставлена сама себе с шести до восьми часов утра, но должна была вести себя тихо. Мне можно было сидеть на холодном мраморном пороге, если хочется, но не присоединяться к другим детям, которые уже играли во дворе.

«Ты не умеешь постоять за себя, – говаривала мама. – Даже игра – это разновидность войны». Я боялась войны и поэтому клала подушечку на наш порог и играла в «сидячую прогулку». Эту игру я придумала сама и нахожу ее полезной и по сей день. Чтобы играть в нее, нужно всего лишь три вещи. Во-первых, быть вынужденной находиться в каком-то месте, во-вторых, сесть где-нибудь и, в-третьих, пребывать в смиренном состоянии ума, так чтобы в конце концов стерпеться с тем, что твое время ничего не стоит. Игра заключатся в том, чтобы смотреть на знакомые вещи так, будто прежде ты никогда их не видела.

Я сидела на пороге и смотрела на наш дом, как будто это было какое-то незнакомое мне место. У нас был квадратный, вечно неизменный двор, размеченный со строжайшим соблюдением правил симметрии. Даже белый фонтан, непрестанно струившийся в середине двора, казался подчиненным и прирученным. По окружности его охватывал бело-голубой бордюр, который воспроизводил мозаичный рисунок, выложенный в квадратных плитах пола. Двор обрамляла арочная колоннада, по четыре колонны с каждой стороны. Верх и низ колонн были мраморные, а среднюю часть украшали бело-голубые изразцы, повторяя узор на полу и бордюре фонтана. Кроме того, во двор выходили четыре огромные гостиные, расположенные друг напротив друга. В каждую вели ворота внушительных размеров, примыкавшие к большим окнам, выходившим во двор. Рано по утрам и в зимнее время кедровые двери гостиных с резным орнаментом в виде цветов обязательно плотно закрывали. Летом же они оставались открытыми, а вход завешивали такой тяжелой бархатной парчой со свисавшими шнурами, что она пропускала внутрь лишь свежий воздух, но не шум или яркий свет. Деревянные ставни, закрывавшие окна гостиных, изнутри украшал такой же орнамент, как и на дверях, однако снаружи были видны только посеребренные кованые решетки да дивно разукрашенные стеклянные арки. Я любила эти разноцветные арки, потому что восходящее солнце всегда меняло их красные и синие оттенки на другие цвета и смягчало желтые. Как и тяжелые деревянные двери, летом окна держали широко открытыми, а занавески опускали только по ночам или во время короткого послеполуденного сна, чтобы его ничто не тревожило.

А если ты поднимал глаза вверх, можно было увидеть изящное трехэтажное сооружение, верхние этажи которого повторяли квадратную сводчатую колоннаду двора и завершались посеребренным кованым парапетом. И наконец, там было небо – оно висело высоко вверху, но все равно имело строго квадратную форму, как и все остальное, и было твердо вписано в рамку деревянного бордюра из поблекших золотисто-охряных геометрических узоров.

Смотреть на небо со двора – это захватывающее переживание. Сначала небо казалось спокойным из-за искусственной квадратной рамы. Но потом движение ранних утренних звезд, медленно угасающих на бело-голубом фоне, казалось настолько быстрым, что начинала кружиться голова. На самом деле в некоторые дни, особенно зимой, когда лиловые и ослепительно-розовые лучи солнца яростно гнали последние упрямо мерцающие звезды с неба, можно было легко поддаться гипнозу этого зрелища. Когда я запрокидывала голову, подняв лицо в сторону квадратного неба, мне начинало хотеться спать, но тут люди начинали выходить во двор отовсюду, из дверей и с лестниц… О, я совсем забыла про лестницы. Они находились в четырех углах двора, вели во все стороны и были очень важны, потому что даже взрослые могли играть на них во что-то вроде пряток, бегая вверх-вниз по зеленым глазурованным ступенькам.

Напротив меня во дворе находилась в точности повторяющая нашу гостиная дяди, у которого была жена и семеро детей. Мама не позволяла делать никаких видимых снаружи различий между нашей гостиной и дядиной, хотя дядя был старшим сыном в семье и потому по традиции имел право на более просторные и богаче отделанные жилые комнаты. Дядя не только был старше и богаче отца, но и семья у него была больше. Нас было всего пятеро с родителями, мной, братом и сестрой. А в семье дяди было девять человек (или десять, считая сестру дядиной жены, которая часто приезжала в гости из Рабата и порой оставалась жить по полгода, когда ее муж взял себе вторую жену). Но мама, которая ненавидела коммунальную гаремную жизнь и мечтала о том, чтобы всегда быть наедине с папой, настояла на условии, что между женами не будет никаких различий. Она будет пользоваться ровно теми же привилегиями, как и дядина жена, несмотря на разницу в их положении. Дядя щепетильно соблюдал это условие, потому что в хорошо устроенном гареме существует правило: чем больше у тебя власти, тем великодушнее ты должен быть. У него с детьми, в конце концов, было больше места, но только на верхних этажах, подальше от людного двора. Властью и превосходством не следует колоть людям в глаза.

Лалла Мани, моя бабушка с отцовской стороны, занимала гостиную слева. Мы ходили туда два раза в день, один раз утром – поцеловать ей руку и второй вечером – сделать то же самое. Как во всех остальных гостиных, у нее стояли диваны с подушками из шелковой парчи, обрамлявшие комнату по всем четырем стенам; в середине находилось огромное зеркало, отражавшее вход с внутренней стороны и его аккуратно уложенные драпировки; а пол полностью покрывал светлый ковер с цветочным рисунком. Нам никогда не позволялось ступать на ее ковер в обуви или, того хуже, мокрыми ногами, но летом этого было практически невозможно избежать, ведь двор дважды в день охлаждали водой из фонтана. Молодые женщины и девушки в семье, например моя двоюродная сестра Хама и ее сестры, любили во время мытья пола во дворе играть в бассейн, то есть, выливая на пол ведерко воды, «случайно» обливать рядом стоящего человека. Само собой, после этого младшие дети, особенно мы с двоюродным братом Самиром, бежали в кухню и вооружались шлангом, которым весьма тщательно поливали и двор, и всех, кто в нем был, а они кричали и пытались нам помешать. Наши крики, разумеется, беспокоили лаллу Мани, которая сердито поднимала шторы и предупреждала нас, что сегодня же вечером пожалуется дяде и папе. «Я скажу им, что больше в этом доме никто не уважает старших», – говорила она. Лалла Мани терпеть не могла, когда плещутся водой, и не выносила мокрых ног. И если мы прибегали поболтать с нею после того, как стояли возле фонтана, она всегда велела нам не двигаться с места. «Не говорите со мной с мокрыми ногами, – говорила она. – Сначала обсушитесь». В бабушкиных глазах всякий, кто нарушал правило чистых и сухих ног, получал клеймо на всю жизнь, и, если мы осмеливались ступить на ее ковер или запачкать его, нам напоминали об этом проступке на протяжении многих лет. Лалла Мани любила, чтобы к ней проявляли уважение, то есть оставляли спокойно сидеть и молча смотреть во двор в своем красивом наряде и головном уборе, украшенном драгоценными камнями. Ей нравилось, чтобы ее окружала мертвая тишина. Тишина была роскошью, доступной тем немногим счастливчикам, которые могли позволить себе отослать детей подальше.

Наконец, с правой стороны двора располагалось самое большое и самое элегантное помещение – столовая мужчин, где они ели, слушали новости, обсуждали дела и играли в карты. Мужчины единственные в доме имели доступ к большому радиоприемнику, который они держали в шкафчике в правом углу гостиной под замком, когда радио не использовалось. (Громкоговорители, однако, были выведены наружу, чтобы радио могли слушать все.) Папа был уверен, что ключи от радио есть только у них с дядей. Однако, что любопытно, женщины умудрялись регулярно слушать «Радио Каир», когда мужчин не было дома. Хама и мама часто танцевали под музыку и подпевали ливанской принцессе Асмахан, которая пела песню «Ахва» («Я влюблена»), когда мужчин не было поблизости. И я очень ясно помню, как взрослые впервые употребили слово «хаин» (предатели) в отношении нас с Самиром: мы тогда сказали отцу, что слушали «Радио Каир», когда он спросил нас, что мы делали, пока его не было. Из нашего ответа следовало, что где-то в доме есть незаконный ключ. А еще точнее, что женщины стащили ключ и сделали с него копию. «Если они сделали копию ключа от радио, скоро они сделают копию ключа от ворот», – рассердился отец. Последовала крупная ссора, женщин по одиночке допрашивали в мужской столовой. Но и после двух дней допросов выходило, что ключ от радио, похоже, упал с неба. Никто не знал, откуда он взялся.

Но после дознания женщины все равно решили отомстить нам, детям. Они назвали нас предателями и сказали, что больше не будут допускать нас к своим развлечениям. Это была ужасная перспектива, и тогда мы стали защищаться и объяснять, что мы всего лишь сказали правду. Мама возразила, что бывает такая правда, которую все равно нельзя говорить, а надо хранить в секрете. Мы упрашивали ее объяснить нам разницу, но она ничего толком не объяснила. «Вы сами должны думать, каковы будут последствия ваших слов, – сказала она. – Если то, что вы скажете, может кому-нибудь навредить, тогда надо молчать». Следует признать, этот совет нам совсем не помог. Бедный Самир ужасно переживал, что его назвали предателем. Он взбунтовался и закричал, что имеет право говорить что хочет. Я, как обычно, восхитилась его дерзостью, но смолчала. Я решила, что если, помимо попыток отличить правду ото лжи (что уже создавало для меня немало проблем), мне нужно будет еще и разбираться с этой новой категорией «секретов», то я совершенно запутаюсь, и мне легче просто согласиться с тем фактом, что меня часто будут оскорб лять и обзывать предателем.

Одно из моих еженедельных удовольствий состояло в том, чтобы любоваться тем, как Самир бунтует против взрослых, и мне казалось, что, если я буду следовать за ним, со мной ничего плохого не случится. Мы с Самиром родились в один день, в долгий вечер месяца Рамадана^[1], с разницею едва ли в один час. Он появился первый, на третьем этаже, седьмым ребенком у своей матери. Я родилась час спустя в нашей гостиной внизу, первая дочь у моих родителей, и, хотя мама совсем обессилела, она все же настояла на том, чтобы мои тети и другие родственницы устроили для меня такой же праздник, что и для Самира. Она всегда отвергала превосходство мужчин, считая его чепухой, которая решительно не в традициях ислама: Аллах сделал нас равными, говорила она. В тот день, вспоминала она, в доме во второй раз зазвучали традиционные возгласы «ю-ю-ю-ю!»^[2] и праздничные песни, так что соседи запутались и подумали, что у нас родилось два мальчика. Папа пришел в восторг: я была очень пухлая и круглолицая, «как луна», и он тут же решил, что я вырасту настоящей красавицей. Желая его подразнить, лалла Мани сказала, что я бледновата, и глаза у меня раскосые, и скулы высоковатые, а у Самира, по ее словам, была «прекрасная золотистая кожа и большущие черные бархатные глаза». Мама позже сказала мне, что тогда промолчала, но как только смогла подняться на ноги, тут же побежала посмотреть, правда ли у Самира такие бархатные глаза, и это соответствовало истине. Они у него до сих пор такие, но их бархатная мягкость исчезает, когда он начинает бунтовать, и я всегда думала, не потому ли он прыгает вверх-вниз, когда спорит со взрослыми, что по сложению тонок и гибок, как проволока.

Я же, наоборот, была тогда такая пухлая, что мне никогда не приходило в голову прыгать, когда кто-то меня раздражал; я только плакала и бежала прятаться в маминых одеждах. Но мама всегда твердила, что мне не следует рассчитывать, что Самир все время будет бунтовать за меня: «Ты должна научиться кричать и протестовать, как научилась ходить и говорить. Плакать в ответ на обиду – все равно что напрашиваться на новую обиду». Она так беспокоилась, как бы я не выросла уродиной, что даже посоветовалась с бабушкой Ясминой, когда мы приехали к ней в летние каникулы. Бабушка Ясмина, как никто другой, умела улаживать противостояния и посоветовала маме не сравнивать меня с Самиром, а лучше воспитывать так, чтобы я умела защищать младших детей. «Есть разные способы вырастить сильную личность, – сказала она. – Один из них – развить в ней умение отвечать за других. Просто возмущаться и бросаться с кулаками на ближнего, если тот совершил ошибку, – это один способ и, уж конечно, не самый хороший. А если ты научишь дочь отвечать за младших во дворе, то дашь ей возможность стать сильной. Это хорошо, если она может рассчитывать, что Самир ее защитит, но если поймет, как защищать других, то сможет защитить и себя».

Но именно тот случай с радио преподал мне один важный урок. Тогда мама сказала мне, что, прежде чем что-то сказать, нужно пожевать слова. «Семь раз покрути каждое слово на языке с закрытым ртом, а потом уже говори, – велела она. – Потому что, когда слова уже сказаны, можно многое потерять». Потом я вспомнила, как в сказках «Тысячи и одной ночи» просто невпопад сказанное слово могло навлечь беду на несчастного, который не угодил тем самым халифу или шаху. Иногда дело кончалось даже тем, что звали сиафа, то есть палача.

Однако слова могли и спасти человека, который умел ловко нанизывать их друг за другом. Так и случилось с Шахерезадой, рассказавшей тысячу и одну сказку. Царь хотел отрубить ей голову, но одними словами она сумела остановить его в последнюю минуту. И мне очень хотелось узнать, как ей это удалось.

Глава 2. Шахерезада, царь и слова

Как-то раз вечером мама не пожалела времени, чтобы объяснить мне, почему сказки называются «Тысяча и одна ночь». Название это неслучайное, потому что в каждую из этих многих-многих ночей юная супруга царя Шахерезада должна была придумать головокружительный, захватывающий сюжет, чтобы царь, ее муж, забыл про свое жестокое намерение казнить ее на рассвете. Я пришла в ужас. «Мама, ты хочешь сказать, что, если бы царю не понравилась сказка, он позвал бы своего сиафа [палача]?» Я все не унималась, желая знать, какие еще варианты были у бедной девушки. Я хотела, чтобы имелись другие возможности. Почему не могло быть так, что, даже если сказка не угодила царю, Шахерезада все равно осталась бы жива? Почему Шахерезада не могла просто рассказывать, что ей хочется, не боясь умереть из-за царя? Или почему она не могла все перевернуть и потребовать, чтобы царь сам каждую ночь рассказывал ей по сказке? Тогда бы он понял, как страшно угождать кому-то, кто обладает властью отрубить тебе голову. Мама сказала, что мне сначала нужно узнать, как все было; тогда можно было бы поискать выход.

У Шахерезады с царем, сказала она, был совсем необычный брак. Он состоялся при очень плохих обстоятельствах. Царь Шахрияр застал свою первую жену в постели с рабом, очень рассердился и обиделся и велел отрубить голову им обоим. Однако, к его большому удивлению, оказалось, что двойного убийства ему недостаточно, чтобы усмирить свой безмерный гнев. Месть стала его каждодневной навязчивой идеей. Он чувствовал потребность убивать все больше женщин. Поэтому он велел визирю, своему самому высокопоставленному придворному, по воле случая еще и отцу Шахерезады, приводить ему по девственнице каждый день. Царь женился на ней, проводил с нею ночь, а на рассвете приказывал ее казнить. И так он поступал больше трех лет и убил более тысячи невинных девушек, «и люди возопили и бежали со своими дочерьми, и в городе не осталось ни одной девушки, пригодной для брачной жизни»^[3]. Брачная жизнь, как сказала мама, когда Самир стал прыгать и требовать объяснения, – это когда жених и невеста ложатся вместе в кровать и спят до утра.

Наконец во всем городе осталось только две девственницы: старшая дочь визиря и ее младшая сестра Дуньязада. Когда в тот вечер визирь пришел домой, бледный и озабоченный, Шахерезада спросила его, что случилось. Он рассказал ей о беде, но дочь поступила так, как ее отец не ожидал. Вместо того чтобы умолять его о бегстве, Шахерезада сразу же добровольно вызвалась пойти и провести ночь с царем. «Заклинаю тебя Аллахом, о батюшка, – сказала она, – выдай меня за этого царя, и тогда я либо останусь жить, либо буду выкупом за дочерей мусульман и спасу их от царя».

Отец Шахерезады сильно ее любил и воспротивился этому плану. Он попытался убедить дочь, что им нужно придумать другой выход. Отдать ее в жены Шахрияру фактически означало обречь на неминуемую смерть. Но Шахерезада, в отличие от отца, была уверена, что благодаря своему исключительному дару сумеет положить конец убийствам. Она излечит растревоженную душу царя, когда будет рассказывать ему о том, что случилось с другими людьми. Она унесет его в дальние страны, покажет иноземные обычаи, чтобы он смог лучше осознать собственные странности. Она поможет ему увидеть, что он загнал себя в темницу своей одержимой ненавистью к женщинам. Шахерезада была уверена: если заставит шаха посмотреть на самого себя, он захочет измениться и снова полюбить. Отец неохотно сдался, и Шахерезада в ту же ночь стала женой Шахрияра^[4].

Оказавшись в опочивальне царя Шахрияра, Шахерезада стала рассказывать ему чудесную сказку и ловко оставила ее незаконченной в самый напряженный момент, так что он никак не мог расстаться с нею на рассвете. Поэтому оставил ее в живых до следующей ночи, чтобы узнать конец истории. Но на вторую ночь Шахерезада рассказала ему другую чудесную сказку, которую тоже не успела закончить до рассвета, и царю пришлось опять сохранить ей жизнь. То же произошло и на следующую ночь, и на следующую, и так в течение тысячи и одной ночи, то есть почти трех лет, и в конце концов царь уже не мог представить себе жизни без этой женщины. К тому времени у них уже родилось двое детей, и через тысячу и одну ночь он отказался от своей ужасной привычки отрубать головы женщинам.

Когда мама закончила историю Шахерезады, я закричала: «Но как же научиться рассказывать сказки, которые понравятся царю?» Мама буркнула, как будто обращаясь к самой себе, что эту задачу женщина решает всю жизнь. Конечно, ее ответ мне не особенно помог, но потом она прибавила, что, пока мне достаточно знать, что мои шансы на счастье будут зависеть от того, насколько умело я научусь владеть словом. С этими сведениями мы с Самиром (а я уже решила стараться не расстраивать взрослых неприятными словами из-за инцидента с радио) принялись тренироваться. Мы часами сидели молча, пережевывая слова и поворачивая их на языке по семь раз и наблюдая за взрослыми, не замечают ли они чего-нибудь.

Но взрослые никогда ничего не замечали, особенно во дворе, где жизнь текла очень строго и по правилам. Только наверху все было не так жестко устроено. Там разведенные и овдовевшие тетушки, прочие родственницы и их дети занимали разветвленный лабиринт комнаток. Количество родственниц, живущих с нами в тот или иной момент времени, зависело от конфликтов в их семейной жизни. Иногда к нам приезжали дальние родственницы искать приюта на несколько недель, поссорившись с мужьями. Некоторые останавливались у нас со своими детьми лишь на короткое время, чтобы показать мужьям, что у них есть где остановиться, что они смогут прожить самостоятельно и потому не зависят от мужей так уж отчаянно. (Эта хитрость часто увенчивалась успехом, и женщины возвращались домой в более сильной позиции для переговоров.) Но другие родственницы приезжали навсегда после развода или каких-то других серьезных невзгод, и это была одна из традиций, которые всегда волновали папу, когда кто-то критиковал обычаи гаремной жизни. «Куда же деваться женщине в беде?» – спрашивал он.

Комнаты наверху были очень простые, с белыми кафельными полами, белеными стенами и небольшим количеством мебели. Тут и там были расставлены очень узкие диваны, обитые разноцветным крестьянским хлопком с цветочным узором, с подушками и плетеными циновками, которые было легко мыть. Мокрые ноги, обувь и даже порой пролитая чашка чая не вызывала здесь такого переполоха, как внизу. Жизнь наверху была намного проще, особенно потому, что там царила традиция под названием ханан – эмоциональное свойство марокканцев, с которым я редко сталкивалась где-либо еще. Ему трудно дать точное определение, но в принципе это свободная, добродушно-веселая, даримая без условий нежность. Люди, которые одаривают тебя хананом, как тетя Хабиба, никогда не грозят отнять свою любовь, если ты не нарочно совершаешь какой-нибудь мелкий или пусть даже крупный проступок. Внизу было трудно ожидать ханана, особенно от матерей, которые были слишком заняты тем, как научить тебя соблюдать границы, чтобы тратить время на нежности.

Наверху было и такое место, где рассказывались сказки. Можно было вскарабкаться по сотне глазурованных ступенек на третий, верхний этаж дома, перед которым открывалась выбеленная терраса, просторная и приветливая. Там находилась комната тети Хабибы, маленькая и скудно обставленная. Ее муж после развода забрал все, надеясь, что, если он когда-нибудь передумает и одним пальцем поманит ее обратно, она тут же склонит голову и побежит назад. «Но он ни за что не забрал бы у меня самое важное, – иногда говорила тетя Хабиба, – мой смех и все те чудесные сказки, которые я могу рассказывать, когда слушатели того стоят». Я как-то раз спросила двоюродную сестру Малику, что наша тетя имеет в виду, когда говорит «слушатели того стоят», и она призналась, что ей это тоже непонятно. Может быть, спросить у тети прямо, предложила я, но Малика сказала: нет, лучше не надо, вдруг еще тетя Хабиба расплачется. Тетя Хабиба часто плакала без причины; все так говорили. Но мы любили ее, и нам даже не спалось по четвергам – так мы волновались в предвкушении пятницы, когда она рассказывала сказки. Это обычно заканчивалось большой суматохой, потому что мы засиживались слишком долго, по мнению наших матерей, и они часто приходили за нами. И тогда мы поднимали крик и самые избалованные из моих кузин и кузенов, вроде Самира, катались по полу и кричали, что не хотят спать и ни за что не пойдут.

Но если тебе все-таки удавалось досидеть до конца сказки, то есть до тех пор, когда героиня одерживает победу над врагами и пересекает на обратном пути «семь рек, семь гор, семь морей», перед тобой вставала другая проблема: тебе было страшно спускаться по лестнице. Во-первых, там было темно. Освещением на лестнице заведовал привратник Ахмед, в распоряжении которого был рубильник у входных ворот. Он отключал свет в девять вечера, подавая сигнал всем находившимся на террасе идти в дом, после чего все передвижения официально прекращались. Вторая проблема заключалась в том, что там, во мраке, пряталась тьма-тьмущая джиннов, поджидая момента тебя схватить. И в-третьих, Самир умел так хорошо притворяться джинном, что я часто принимала его за настоящего демона. Несколько раз мне буквально приходилось делать вид, будто я падаю в обморок, чтобы он прекратил изображать джинна.

Иногда, если сказка затягивалась на несколько часов, а матери не появлялись, и весь дом внезапно погружался в тишину, мы упрашивали тетю Хабибу разрешить нам остаться у нее на ночь. Она расстилала свой прекрасный свадебный ковер, который держала аккуратно сложенным за своим кедровым сундуком, накрывала его чистыми белыми простынями и сбрызгивала флердоранжевой эссенцией, которую специально приберегала для такого случая. У нее не хватало подушек для всех нас, но это была не беда, потому что нам было все равно. Она делилась с нами своим огромным одеялом из тяжелой шерсти, выключала лампу и ставила большую свечу на пороге у наших ног. «Если вдруг кому-то понадобится в туалет, – говорила она, – помните, что этот ковер – единственное, что у меня осталось от прошлой счастливой семейной жизни».

Вот так в эти благословенные ночи мы и засыпали под тетин голос, который открывал волшебные стеклянные двери и вел на залитые лунным светом луга. И когда утром мы просыпались, весь город лежал у наших ног. У тети Хабибы была маленькая комната, но большое окно, сквозь которое открывался вид до самых Северных гор.

Она знала, как рассказывать ночью. Умело владея словами, она сажала нас на большой корабль, плывущий из Адена на Мальдивские острова, или переносила на остров, где птицы разговаривали человечьим языком. Вместе с ней мы пролетали над Синдом и Хиндом (Индией), оставляли позади мусульманские земли, вели полную опасностей жизнь, дружили с христианами и евреями, которые делились с нами своей странной едой и смотрели, как мы совершаем намаз, а мы наблюдали, как молятся они. Иногда мы улетали так далеко, что не оставалось никаких богов, только солнце- и огнепоклонники, но даже и они казались приветливыми и дружелюбными, когда их представляла тетя Хабиба. Ее сказки внушали мне томительное желание побыстрее стать взрослой и опытной рассказчицей. Я тоже хотела научиться рассказывать ночью.