Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

Но ему было почти все равно. Он и сам немного устал от повторяющегося ритма их совместной жизни. От разлитого в воздухе ожидания романтики и нежности. От ее попыток заставить его делать что-то по дому, по работе, по движению вперед и вверх. Он такой, каким сделали его предыдущие годы, ему не нравилось давление, завуалированное насилие, слишком очевидное желание Айрис подогнать его под свои представления об идеальном мужчине.

Джонни вообще не понимал, чем не угодил этой спесивой шотландке. Он всегда проявлял к ней внимание, ценил время, проведенное вместе, мыл посуду несколько раз в неделю; ему ни разу не хотелось уйти из общей постели, ведь так сладко было обнимать ее перед сном. Он покорно слушал пространные рассказы о глупых учениках, кивая в нужных местах и время от времени приговаривая: «Вот это да!», «Ты шутишь?», или даже «Понимаю!»

Значит, этого мало? Он должен был скакать перед ней как джентльмены в каких-нибудь страстно-благочестивых викторианских романах, заваливать ее малиновыми и белыми розами, петь серенады под окном первого этажа?

Он не создан для раболепного слюноотделения и стихотворных виршей в стиле Вордсворта. Ему не нужны соловьи и розы, чтобы показать любовь. И о каких конкретно моментах она говорит? Почему женщины думают, что мужчины запоминают те же самые вещи? Наверняка там опять какая-нибудь сентиментальная лабуда, которой он не придавал особого значения.

А это набившее оскомину «открой глаза пошире»? Его раздражало, когда Айрис спрашивала, почему он все время такой сонный, равнодушный, зачем говорит таким ленивым, вальяжным голосом.

«У тебя вечно полузакрытые глаза, будто тебя все бесят», – говорила она, ожидая, что он начнет ее переубеждать. Но ему в такие моменты просто хотелось, чтобы его оставили в покое. Не он выбирал себе чертов разрез глаз.

Следуя скорее чувству долга, чем желанию, он набрал ее номер. Лишь равнодушный голос швейцарского оператора в ответ. Надо же, как подготовилась, даже телефон отключила.

Джонни пнул жестяную миску, чуть не задев толстого морковно-рыжего кота, которого она почему-то не забрала, хотя они покупали его вместе. Сейчас ему не хотелось видеть даже этот вечно довольный жизнью комок шерсти, ласково трущийся об его ногу. Никто на свете не заслуживал его душевного тепла. Возможно, даже отец.

Затем он достал из холодильника банку недостаточно ледяного пива, пролил его себе на грудь, потянув алюминиевый язычок слишком сильно, как чеку гранаты, и ругаясь самыми непечатными словами, которые так травмировали изнеженную душу Айрис, плюхнулся в кресло напротив телевизора.

В бедро впилось что-то острое – кончик перьевой ручки, которой она писала письмо. Сплошные демонстративные атрибуты поэтессы. Надо было признаться ей, что он не смог тогда дочитать сборник ее стихов, может, это хоть немного сбило бы с нее спесь. Джонни не поленился встать и кинуть ручку в мусор вдогонку ее претенциозному письму.

На ум опять пришли слова песни, которую он слушал по пути на работу сегодня вечером: «In her sunshine blouse she prefers to keep the desperate men out. If I stay away and then she’ll feel okay, cause the smile on her face is poison»⁵. Теперь это звучало как пророчество. Как же много на свете людей, которые притворяются мягкими и глубоко чувствующими, а на самом деле ничем не лучше, а то и хуже нас! В этот раз Айрис сама не считалась с его чувствами. Сказалась ее инфантильность, она не привыкла решать вопросы по-взрослому, раз даже не удосужилась сказать ему о своем решении лично.

Снова ничего хорошего по телевидению. Заумные викторины, пропитанные неуместной зефирной романтикой французские мелодрамы, глупые полицейские сериалы. Он хотел было оставить канал с музыкальными видео, но понял, что сегодня его детектор засорился – слишком много нот контрапунктом засело в уставшем мозгу.

Вкус пива казался кислым, будто оно перебродило. Джонни вылил его в раковину, до краев заполненную посудой. Пошарил в шкафчиках в поисках чего-нибудь покрепче, но наткнулся только на абрикосовую шотландскую настойку, которую Айрис привезла из Эдинбурга – на вкус как средство для мытья посуды, самое то для всяких поэтесс. Он сел обратно в кресло и попытался сосредоточиться на британской картине о заикающемся короле, но бороться со сном становилось все сложнее. К тому же, он никогда не увлекался кино, что тоже всегда напрягало бывшую девушку. Подумать только, она сама могла смотреть до четырех фильмов в день в свободные выходные! Как можно под завязку забивать голову выдуманными отрывками чужих жизней, а потом удивляться тревожным состояниям и лошадиным скачкам настроения?

Почти четыре часа ночи, а сна ни в одном глазу. Айрис часто выказывала недовольство тем, что он ложился так поздно, как ему заблагорассудится. Он мог лечь в три, четыре, даже шесть часов утра, а она почему-то чувствовала себя обязанной бодрствовать вместе с ним, стоять у открытого окна, глядя на утреннюю дымку в полях, пока он насыщает туман сигаретными парами. А на следующий день жаловалась, что во время уроков у нее закрывались глаза, и в голове что-то звенело.

«Лечиться надо, если звенит», – пробормотал Джонни сквозь накатывающие валы сна. Ему было жарко, бессмысленная борьба вентилятора с тридцатью градусами в ночи закончилась поражением, а он так и не переодел футболку, издававшую приглушенный запах пива, и теперь она с удвоенным старанием липла к мокрому телу.

Он не мог отрицать, что вместе с закономерной злостью испытывал облегчение. Отныне он сам себе хозяин, он больше никому ничего не должен. Их отношения слишком долго находились на безопасном плато: скоро она захотела бы замуж, перестала бы пить противозачаточные таблетки, и тогда…

И все же, засыпая, он остро ощущал нехватку ее теплых рук, обвившихся вокруг него и запаха бесхитростного ромашкового шампуня от ее разметавшихся по подушке волос. В том, что касалось совместного сна, они идеально подходили друг другу – как детский конструктор. Каждая поза казалась идеальной, придуманной специально для них. Это было спокойствие того рода, что испытывает ребенок, свернувшийся в околоплодной жидкости и меньше всего на свете желающий ворваться в шумный, мельтешащий мир людей снаружи. Можно даже сказать, что совместный сон – единственное, что по-настоящему держало их вместе, еженочно подклеивая недостающие кусочки осыпающейся смальты.

А еще он зачем-то вспомнил, как она пела ему традиционные шотландские песни на гэльском. Что-то про русалок, плавающих в фосфорически-зеленой воде, мешающих морякам увидеть луч маяка. Тогда он еле сдержал себя, чтобы не сказать, что это слишком возвышенно для него, но на самом деле сюжет задел его своим зазубренным краем. И ее неожиданно низкий и убаюкивающий голос напомнил что-то полузабытое, нежное, оставленное под сводами детской с ночником в виде апельсинового полумесяца и теплыми мамиными руками.

А как нежно Айрис целовала его лицо, гладила два маленьких параллельных шрама на щеке (ничего героического – всего лишь воинственная соседская кошка), кончиками пальцев водила по спине, покрывая ее полчищем мурашек… Во время сна они никогда не расплетались, даже под натиском духоты, а ближе к пробуждению сквозь розовую рябь сна он часто чувствовал такой неистовый, идущий из самых глубин существа, прилив желания, что Айрис потом со смехом жаловалась, что он фактически изнасиловал ее, пока она спала. «Но тебе же понравилось?» – лениво улыбался он, а она смущенно пряталась в удобном, согретом их ночным теплом, углублении под его плечом.

Джонни уснул и пропустил тот момент в фильме, когда Эдуард VIII отказался от британского трона, чтобы жениться на разведенной американке Уоллис Симпсон. Иначе он бы обязательно сказал, что это глупо и слишком сладко, поймав укоризненный взгляд отныне покинувшей его Айрис, у которой в уголках глаз блестели бы слезы. Ей так нравились рыцарские поступки во имя любви…

Экспозиция №2

…Во сне он бежит сквозь хвойный лес. Колючие лапы изумрудных елей кусают за лицо, мох на камнях скользкий, как океанские водоросли, он уже ободрал плечо об ощерившуюся кору дуба. Прямо на бегу он начинает стремительно уменьшаться: уже не видны верхушки деревьев, узкая тропа становится необъятной пустыней, кучи валежника – непроходимым лабиринтом зарослей. Мышьячный привкус паники на губах, сердце бьется чугунно, словно из последних сил. И тут он видит крохотную фею на сиреневом колокольчике: она держится за стебель цветка, как пират за мачту. На ногах у нее золотые туфельки величиной с дождевую каплю, в ручках огромная, умытая росой ягода черники.

– Пойдешь с нами? – спрашивает она, и смех ее хрустальнее туфелек Золушки.

– Куда? – страх засыпал ему в горло целый ковш песка, язык свернулся в пересохшем рту неповоротливой улиткой.

– Не будь глупеньким: конечно, в наше королевство. Тебе понравится! Там медовые реки, многоуровневые сны, цветочные поля оттенков, которых ты еще не видел, нектары забвения, помогающие забыть прошлое… И никаких людей, только мы. Мы будем играть целый день напролет, ты вспомнишь давно ушедшее детское чувство беззаботности, ты…

– Но я не хочу ничего забывать, не хочу уходить отсюда, – лепечет он, и даже голос его кажется уменьшенным, нелепым, как младенческое агуканье.

– Зачем тебе другие люди? – крохотные фиолетовые глаза феи загораются презрением. – Они тебе не нужны, не нужны, не нужны, и ты им не нужен, не нужен, не нужен…

Затем она шипит, кричит что-то на языке фейри и кидает в него ягоду величиной с планету…

Вторая глава

Джонни разбудила воробьиная трель дверного звонка. Голова болела, несмотря на то, что вчера он ограничился пивом, хотя мог бы позволить себе что-нибудь покрепче. Не каждый день от тебя уходят девушки.

«Вернулась, – подумал он, приближаясь к двери. Смахивая остатки фольклорного сна, как крошки с поверхности стола, он пытался понять, какие эмоции испытывает по поводу возвращения Айрис.

Но за дверью никого не было. Только записка, проткнутая дверной ручкой, точно шампуром.

«Мы теперь только так будем общаться?» – с раздражением подумал Джонни. Как в чертовом девятнадцатом веке.

Однако в этот раз записка была не от Айрис.

«Mon cher ami⁶,

Приглашаю тебя в кафе «Le coin d’espoir» за наш столик через десять минут. Мне есть, что тебе рассказать»

Джонни аж передернуло от такого обращения, от неуместной интимности «нашего столика». Нетрудно было угадать отправителя. Такой уровень патетики мог исходить только от его соседа Ноа.

Женева – взрывоопасная смесь, многоступенчатый коктейль из десятков культур. Все осложняется тем, что иностранцы здесь не просто туристы: наводняющие улицы европейцы всех национальностей, азиаты и африканцы приехали сюда не на неделю, чтобы полюбоваться озером и купить открытки с Монбланом – им приходится сосуществовать рядом, ежедневно сталкиваясь во всем многообразии своих культур, точно тектонические плиты с трудом притирающиеся друг к другу.

Но гаваец в Женеве мог удивить даже привыкших к этнической экзотике швейцарцев. Переехать из островного рая, где главными занятиями остаются плетение цветочных гирлянд, ловля рыбы к ужину и выражение вселенской любви через «хулу»⁷, казалось неосмотрительным. Ограниченность озера после величия океана должна была угнетать, островерхая раскатистая жеманность французского резать слух после мягких и гладких, как очищенные песком камешки, гласных гавайского языка.

Однако Ноа не терял оптимизма: он словно вышел из материнского чрева с широкой, приклеенной к лицу, но при этом не вызывающей сомнения в своей искренности, улыбкой. Он не знал, что такое меланхолия или потеря веры в себя, жизненные препятствия казались ему бутафорскими декорациями в детских спектаклях. Ноа сочился, искрился, горел любовью к ближнему. Качество, которое казалось Джонни совершенно недальновидным. Сам он привык не ожидать от мира ничего хорошего, чтобы не пришлось потом испытывать кислый вкус разочарования.

Они познакомились в «Кракене», когда Джонни играл цикл песен с альбома своего тезки Джонни Флинна – известного в узких кругах английского музыканта. В Женеве его, разумеется, никто не знал. Он как раз заканчивал балладу про то, как герою хочется, чтобы его кто-нибудь слушал и слышал⁸, когда Ноа подбежал к сцене в приступе экзальтации и обнял Джонни. Он вообще очень любил обниматься со всеми, к кому испытывал симпатию. Большой, уютный, по-женски округлый, он походил на добродушную плюшевую акулу. Айрис даже прозвала его «Блохэй» в честь одноименной шведской игрушки из «Икеи».

Ноа переехал совсем недавно и как раз искал недорогое жилье. Слово за слово, три «Кровавых Мэри», и тут Джонни в порыве редкой для него душевности, сообщил гавайцу о том, что старый сосед съезжает и освобождает маленькую квартиру в его кондоминиуме. Не захочет ли новый приятель жить рядом с ним? Не прошло и минуты, как он получил шумное согласие.

И все же, их ожидания по поводу степени сближения не совпали. Джонни было достаточно встречаться раз в неделю за кружкой пива, рубиться в видеоигры, пока Айрис ходит в кино или музеи, и обсуждать незначительные происшествия, впечатления от которых выветривались быстрее дешевой туалетной воды. А вот Ноа, видимо, лелеял мечту стать его лучшим другом. Некоторые знаки его внимания превышали внутренний лимит Джонни, становясь навязчивыми. Приглашения на местный, отнюдь не зрелищный футбол, прогулки по воскресному Риву, даже акции в торговых центрах – Джонни устал придумывать отговорки, чтобы просто остаться дома.

Однажды Ноа позвонил ему среди ночи, чтобы предложить съездить вместе в Милан на двухэтажном автобусе. «Извини, но ты не настолько меня возбуждаешь», – едко сказал Джонни прежде чем положить трубку. Как же его раздражала такая беспардонность!

Так и сейчас, эта записка, подброшенная тайком, ультимативное приглашение на встречу, увенчанное кокетливой вишенкой «милого друга». Может, он не хотел сегодня никого видеть, а теперь придется вылезать из мягкого кресла, что-то надевать, выходить в лишающее последних жизненных сил пекло…

Джонни быстро поменял одну темно-синюю футболку на другую, тоном посветлее, и со вздохом, равным по мощи урагану Катрина, выполз на улицу.

В лицо ударила новая волна июльской жары. Асфальт, уже не успевающий остывать после полутора месяцев чересчур теплых ночей, источал волны горячего воздуха. Даже обычно гиперактивные соседские дети, катающиеся на велосипедах, казались вялыми, будто родители силой заставили их развлекаться.

Сонные жители коммуны змейкой плелись в местную протестантскую церковь с плоской крышей, из которой уже доносились торжественные звуки литургии. Хрипло скрипели дверцы булочной, пропуская живительный запах свежеиспеченных круассанов.

Джонни прошел мимо субботней ярмарки на площади, с подозрением глядя на выцветшие помидоры и помятые персики в лотках, заляпанные кофейными пятнами старинные открытки и убогие украшения для хиппи. Затем зашел в дребезжащую колокольчиком дверь маленького кафе со столь не подходящим ему названием: уголок надежды мог бы выглядеть более жизнеутверждающе. Зато играющая внутри музыка порадовала – один из бессмертных хитов Red Hot Chili Peppers. Джонни готов был целый день мчаться по безликому шоссе под очищающие ритмы Californication, только ехать было некуда. Помнится, он все время отказывался от предложений Айрис исследовать Швейцарию…

Оказавшись в кафе, он сразу увидел гавайца: тот сидел в дальнем углу, спрятав голову под тенью соломенной гондольерской шляпы с черной окантовкой. Кроме того, на нем были огромные солнцезащитные очки, которые он снял с плохо удавшейся грацией только при приближении ирландца.

– Что за шпионские игры? – спросил Джонни, садясь напротив него.

– Конспирация, – многозначительно кивнул Ноа, откладывая газету.

– Что на этот раз? – вздохнул музыкант.

– Ты разве не замечал ничего подозрительного?

– Из подозрительного тут разве что твоя шляпа. Где ты вообще ее откопал?

Стиль Ноа заслуживал отдельного упоминания. Он и под страхом смерти не надел бы очевидную гавайскую рубашку, даже в такую изнуряющую жару. Джонни подозревал, что приятель стеснялся своей полноты и не хотел выглядеть типичным островным весельчаком. Он всегда носил однотонные офисные рубашки и безликие, не привлекающие внимания к проблемным частям, фланелевые брюки. Хотя если бы он выбирал цветастые приметы родины, расплывшиеся под мышками пятна пота привлекали бы меньше внимания.

– Давай сначала закажем поесть, – проигнорировал его замечание Ноа, подзывая официантку.

– Мне тыквенный латте, пожалуйста, – сказал он, – и теплый сливовый пирог с мороженым.

– Тыквенный латте? – поморщился Джонни, заказав свой черный кофе без молока. – А дальше что? Витаминный смузи? Детокс-чай с фенхелем? Флэт-уайт с яблочной цедрой?

– Я люблю пробовать nouveautés⁹, Джонни, – невозмутимо ответил Ноа, – не все такие консерваторы, как ты.

Использование французских слов к месту, а чаще всего не к месту, было еще одной особенностью Ноа, к которой Джонни с его ирландской простодушностью и нелюбовью к словесным финтифлюшкам, привыкал долго и мучительно. Он предпочитал говорить без экивоков: на родном английском языке с теми, кто его понимает. Французский вообще давался ему тяжело, за что его часто подкалывали местные знакомые. Они могли смеяться до слез над его произношением: над недостаточно остро заточенными пиками «р» и слишком протяжным гулом гласных. Можно подумать, их английский с французским акцентом был хоть на йоту лучше.

– Ладно, выкладывай, что там опять стряслось?

Ноа торжественно отставил в сторону чашку и сложил ладони домиком, как готовящийся к важному выступлению политик.

– Мне кажется, за мной следят.

– Опять ты за свое!

– Нет, в этот раз точно, мне не до шуток – он нахмурился, доказывая серьезность своих слов.

В мире нашлось бы не так много людей, столь одержимых теориями заговора. Ноа измучил ими Джонни еще в первый месяц их знакомства. Список теорий, в которые он верил, был длиннее оглавления ботанической энциклопедии: иллюминаты и масоны, исподволь правящие миром; подстроенные авиакатастрофы, тайные бункеры, рептилоиды, сатанинская паника¹⁰, сфабрикованные в лабораториях смертельные вирусы, известные только избранным тайны убийства Линкольна, Кеннеди и Мартина Лютера Кинга. Он даже создал собственный сайт на эту тему, пользующийся неожиданной популярностью у таких же сумасшедших из разных уголков земли. Джонни как-то зашел на главную страницу и удивился тому, как много у Ноа последователей. Ядовито-зеленый дизайн с апокалиптическим красным шрифтом резал глаза, темы на форуме ежедневно обновлялись, и ирландец поскорее закрыл вкладку, в очередной раз пораженный тем, какие нелепые демоны таятся внутри у толстого, добродушного с виду человека.

Гаваец безуспешно пытался приобщить Джонни к своей страсти: однажды заставил его слушать пластинки The Beatles задом наперед, потому что фанаты на его сайте утверждали, что там зашифровано послание о том, что Пол Маккартни на самом деле давно умер. Мол, бас-гитарист ливерпульской четверки погиб еще в 1966 году в автокатастрофе и был заменен двойником, а в песнях и на обложках альбомов группы содержатся многочисленные скрытые намеки на это происшествие.

– Слышишь? Там еле прослушивается тонкий голосок, поющий «Paul is dead»! На обложке Abbey Road они на самом деле изображают похоронную процессию, а в номере машины зашифровано послание «Linda Maccartney weeps¹¹», ну типа она его оплакивает, tu vois¹²?

Но Джонни не понимал. Поначалу его забавляло необычное увлечение гавайца, но потом его рациональный разум восстал против такого извращенного искажения действительности.

– Все проще, чем ты думаешь, Ноа. В жизни вообще нет никаких тайн, мы все это придумываем, чтобы не было так скучно жить.

И Айрис как назло интересовалась эзотерикой. Она старалась прятать от Джонни свои коллекции карт (чего там только не было: классическое Таро, Таро драконов, Таро фей, даже колода Алистера Кроули), воровато раскладывая их на кофейном столике перед уходом на работу, будто боялась его презрения. Конечно, он все замечал и спрашивал у несуществующего бога: за что ему все эти мистификаторы? Он хотел простой и понятной жизни, не отягощенной никакими посторонними и потусторонними смыслами.

А один раз после секса, пребывая в особенно душевном настроении, она сделала попытку рассказать ему о своей прошлой жизни, которую видела во время какого-то специального занятия. Вроде это называлось регрессией (как иронично, сплошной регресс!). Якобы под влиянием мягкого гипноза, она видела, что жила в Италии конца девятнадцатого века, причем была мальчиком-инвалидом в кресле – чистым, непорочным – и единственной ее отрадой было общение с дедушкой, их прогулки в кукурузных полях и вылазки к морю. Джонни тогда находился в посткоитальной истоме и потому не стал говорить ей, что ни за что не поверит в то, чего не существует.

А эти ежемесячные жалобы на полную луну, которая плохо влияет на ее эмоциональный фон… Чертова дочь Венеры.

Он вынырнул из густого, пропахшего пачули, тумана эзотерических кошмаров, с трудом сфокусировав внимание на пухлом лице друга. Итак, за Ноа, оказывается, следили.

– Да кому ты нужен? – сказал наконец Джонни после неприлично затянувшейся паузы.

– Просто послушай. Вчера я ехал в автобусе до Женевы, и на остановке L’Avenir¹³ зашел старик в болотно-зеленом плаще, похожий на Кустурицу, у него были такие сальные седые волосы, будто…

– Как у тебя? – пошутил Джонни, но тут же замолчал, поймав укоризненный, по-детски обиженный взгляд друга.

– Я мою голову каждый день! Так вот, он вышел там же, где я, а потом вечером снова зашел в автобус прямо за мной и сидел на том же месте у окна. Ты бы видел его глаза, как будто он маг-убийца какой-то, ей-богу…

– Может, это значит, что он заканчивает и начинает работу в то же время, что и ты? – заметил Джонни, – как сотни других людей в этом городе, например.

– Ты не понимаешь, – покачал головой Ноа, – это был другой автобус. С утра я ехал на тридцать третьем, а после работы мне надо было в одно место и я делал пересадку. Так вот, он был во всех трех автобусах, а потом просто вышел на остановке с говорящим названием Cimetière de Saint-Georges¹⁴.

– И о чем оно говорит? Это все улики? – против своей воли, Джонни все же заинтересовался очередным проектом друга, прельстившись фееричным уровнем абсурда предположений Ноа.

– Juste un moment¹⁵. Мы складываем числа всех автобусов: 33, 9 и 19 и получается 61, то есть 6+1, то есть 7. Это число, согласно нумерологии, означает опасность. Подожди, – взмахнул рукой в порыве чувств Ноа, предвидя возражения Джонни, – это еще не все. Ночью по моим занавескам скользит луч фонаря. Он прерывается в ритме азбуки Морзе, там явно зашифровано какое-то послание. А эти загадочные послания в моем почтовом ящике?…

– Может, это твоя тайная поклонница? Хотя вряд ли… – выразительно окинув его взглядом, сказал ирландец.

– Ты меня достал, Джонни Белл, – насупился Ноа, давая понять, что лимит двусмысленных шуток на сегодня исчерпан, и вторжение на территорию его самолюбия уже произошло. – Кстати, с Айрис все в порядке? Что-то я ее вчера не видел, она всегда уходит в восемь утра, и мы едем вместе на автобусе…

– Мне стоит ревновать?

– А вчера она не пришла, – продолжил гаваец, почесывая родинку на щеке, – я просто хотел спросить, вдруг она заболела или что-то вроде того…

– Она ушла от меня, – сказал Джонни, всем видом показывая, как мало его это задело.

– И ты так спокоен? Ты что, совсем ее не любишь? – в голосе Ноа зазвенела такая обида, будто бросили его самого.

– Причем здесь вообще любовь, – отмахнулся Джонни. – Она так захотела, значит, это ее право. Я никого держать не собираюсь.

– Почему у тебя такое холодное сердце, mon ami? – скорбно покачал головой Ноа. – Я думал, ирландцы горячие люди, но твое равнодушие переходит все границы. Ты как какой-нибудь чертов финн! Сидишь себе около Балтийского моря и разговариваешь сам с собой и с чайками, будто тебе никто больше не нужен.

– Извини, – обвинения в бездушности всегда уязвляли Джонни больнее всего, поднимая волны желчи. – Меня же не растили на мультяшном острове, где поют тропические птички, а полуголые женщины танцуют танцы, посвященные радости любви. Я не катался на серфе, как белозубый австралийский мачо и не пил сладкую водичку из кокоса. Наверное поэтому, я такой же черствый, как этот чертов сливовый пирог, который ты запихнул в себя с такой скоростью, что я искренне поражен тем, как он не застрял в твоем нежном горле.

– Довольно, – сказал Ноа, вставая с обитой мягкой тканью скамейки. – Мне надоел твой сарказм. Такое ощущение, что это просто броня, а на самом деле ты боишься сильных чувств.

– Говоришь, как баба или психолог из какой-нибудь дрянной телепрограммы, – парировал Джонни. – Я способен на чувства, но не придаю им такого же значения, как вы с Айрис. Не надо усложнять, будьте проще, расслабьтесь уже наконец.

– Я понял, – кивнул Ноа со смирением монахини. Пятна пота на его салатовой рубашке расползлись еще шире, напоминая контуры Мадагаскара, – просто… Вдруг это как-то связано с преследованием? Ты не думаешь, что ее могли похитить?

– А ты упорный малый, – вздохнул Джонни, допивая остывший эспрессо, – так и стоишь на своей версии. Однако тебе придется смириться с тем, что она просто взяла и ушла. Я знаю, ты будешь скучать, ведь вы были подружками, обсуждающими чувства, сериалы и инопланетян, но теперь у тебя остался только я. Не лучший выбор, наверное, но как ты любишь говорить: c’est la vie¹⁶.

Они вышли из кафе в гробовой тишине и разошлись в разные стороны, как поссорившиеся любовники. Джонни все же ощутил укол сожаления. В этот раз он все же перегнул палку, словно обидел пятилетнего ребенка. Не зря он с двадцати лет называл себя стариком в молодом теле. Наверное, он и правда слишком много брюзжит.

Следующие две недели Джонни провел в раю. За год отношений с Айрис он успел забыть, как здорово иногда оставаться одному. За исключением коротких вылазок в Эдинбург, она не отходила от него ни на шаг, словно боялась, что он убежит.

Отныне расстеленная кровать стала его храмом. Так сладко было валяться на ней с утра до вечера, сознательно игнорируя мир снаружи. Медитация без конца и начала, сошедшее с небес просветление. Он вставал и ложился, когда ему заблагорассудится. Лечь в девять часов утра? Пожалуйста! Встать в пять вечера? Да кто ему запретит! Линии дня сливались в одно прекрасное радужно-бензиновое пятно, он запутался в числах и днях недели, и только сухие звонки хозяина бара напоминали ему о том, что в пятницу надо отыграть пару десятков никому не нужных песен.

Джонни не смог бы толком объяснить, чем ему так нравилось бездействие: оно пленяло его, как млечный сок опиума. Айрис сошла бы с ума, узнав расписание его досуга. Видеоигры, просмотр глупых, но таких смешных видео в интернете, перекуры каждые пятнадцать минут (варево окурков уже вылезало из пепельницы, как магма из кратера вулкана), пиво, музыка на всю мощь, сон, а потом снова игры, видео, сигареты, пиво, музыка, сон, и так в разной последовательности с разными временными интервалами… Бессмысленные занятия укутывали его в кокон убаюкивающего равнодушия ко всему, включая себя самого. Он даже подумывал попробовать травку, чтобы усилить эффект расслабленности, но для этого надо было ехать в Женеву и искать киоск, где ее не разбавляют какой-нибудь дрянью, а это требовало слишком много сил.

Джонни перестал бриться и остался доволен полученным результатом: оказывается, ему шла борода – она скрывала небольшую ямочку на подбородке и отвлекала внимание от тонкости плотно сжатых губ.

Ему не хотелось тратить энергию даже на переваривание еды: он ел от силы полтора раза в день. На полу валялись полупустые коробки от пиццы, а микроволновка пропиталась запахом расплавленного сыра, в который он макал зачерствевший хлеб.

Он не брал в руки гитару, потому что музыка очищала, а он не хотел очищения. Когда ничто вокруг не мотивирует тебя встать, еще проще не вставать. Падать – так на самое дно колодца, недоступное солнечному свету.

В один из дней Джонни обнаружил, что рыжий кот сбежал. Ну и ладно, он все равно то и дело забывал покормить его…

Нет, он не пребывал в депрессии, как однажды сказал ему Ноа, когда они столкнулись на закате около мусорных баков, и на Джонни были лишь темно-синие боксеры и стоптанные тапки. Он не страдал по Айрис, не скучал по тактильности, ему правда было хорошо вот так никуда не идти и ни к чему не стремиться. Он знал, что это как раз, в отличие от симуляций и имитаций многих других эмоций, его органическое состояние, его личное кротовое углубление в теплой сырой земле, откуда не хочется вылезать.

Покой затворника нарушали только неожиданно участившиеся звонки матери. Первый раз она позвонила, когда он лежал на правом боку и с интересом ученого разглядывал хитросплетения паутины в углу.

– Джон? Ты меня слышишь?

Только мать называла его полным именем, подчеркивая тот факт, что он давно уже не ребенок и не должен ждать поблажек от судьбы. Она слегка задыхалась, как тучные люди после подъема на крыльцо. Наверное, как всегда, пыталась показаться больнее и несчастнее, чем на самом деле.

– Ну?

– Джон, мне нужна твоя помощь. Майклу плохо, – в ее голосе проскальзывали знакомые визгливые нотки, так раздражавшие отца.

– А что с ним? Что-то не припомню, чтобы кто-то из вас интересовался моими проблемами, – Джонни встал и подошел к окну, чтобы закурить. Без сигарет этот разговор дался бы ему совсем тяжело.

– Он… У него проблемы с лекарствами. Дело в том, что…

– Ну короче он наркоман, да? Будь добра, называй вещи своими именами.

– Почему ты так груб? Ты не имеешь права судить собственного брата: ты ведь не остался здесь, а уехал в свою Швейцарию, на поиски шикарной жизни, и с тех пор мы для тебя никто, – миссис Белл начала тихонько всхлипывать для достижения пущего эффекта.

Ее хныканье напоминало Джонни скулеж бездомной собаки у церкви. Что за дешевые приемы для столь почтенного возраста!

– Килларни отличное место, мама. Я бы с радостью жил там, если бы вас там не было.

Неплохо, в этот раз его терпения хватило на целых три минуты: идет на рекорд. Трясущимися руками он зажег вторую сигарету, едва только дотлел огонек первой.

– Тебе легко говорить, ты так зазнался… Что бы сказал твой отец…

– Не смей упоминать его всуе, мы оба знаем, кого из нас он лучше понимал.