Читать книгу: «Величайший и Радость»

Глава 1

Все мы любим страшные сказки. Пока они остаются сказками.

Проснувшись утром, как и всегда, с самого детства, он любил ещё немного полежать с закрытыми глазами и помечтать о хорошем предстоящем дне – так его с раннего детства учила мама, но теперь, просыпаясь, он не открывал глаз в надежде на то, что всё происходящее за пределами его кровати просто кошмарный сон, неминуемо понимая, что это лишь несбыточная мечта сродни той, так часто посещавшей его по утрам, когда ему было четырнадцать – что именно сегодня девчонка с соседней улицы, с золотыми косами и янтарными глазами, что была старше его на пару лет, сама сделает первый шаг и признаётся в сильнейшей любви, такой же, какую он испытывал к ней.

«Как давно это было…» – он вздохнул и открыл глаза. Сквозь опущенные шторы лишь слегка брезжил свет. «Рано и пасмурно», – по привычке подумал он. За годы, проведённые на службе, он мог легко определить погоду за окном и время по уровню освещения в ней, даже при закрытых шторах, но тут же вспомнил, что за последний год ещё ни разу не было другого вердикта погоде: «С того самого дня ни единый лишний луч солнца не смог прорваться сквозь этот сраный купол».

Он посмотрел на часы: «5:30, ещё полчаса до подъёма», – и неспешно встал, посидев на краю кровати, вновь вспоминая ту девчонку с соседней улицы – приятно было подумать о ней, пока нить его мыслей не привела к вопросу «жива ли?» и «жив ли кто-то вообще за пределом?..» От этих мыслей он тряхнул головой и сморщился от щемящей боли в груди, боли, что за год проложила две глубокие морщинки меж его темных, идеальной формы бровей.

Не смотря на всё происходящее, жил он по привычке по служебному режиму, в котором провёл последние десять лет: подъём в шесть, завтрак, боевая подготовка, обед, патруль, ужин и отбой в десять, с единственной поправкой, что теперь, засыпая каждую ночь, он надеялся не проснуться утром.

В комнате было довольно зябко, но он всё же принял холодный душ, чтобы хоть как-то взбодриться, что не особо вышло – ему всё казалось, что холодные струйки воды преднамеренно обходят те участки его кожи, в которых была заключена вся энергия и сила. Бреясь перед небольшим зеркалом, висящим над раковиной, в котором умещалось лишь пол-лица, он всё думал о златовласой девчонке, вспоминая подробности того дня, когда он впервые ее увидел на школьном дворе. «Если она жива, ей около тридцати, наверняка есть дети и муж. Интересно, косы ещё при ней?» – и даже немного смущенно улыбнулся своим мыслям.

Одевшись в свою неизменную вот уже десять лет форму, на которой красовался весь комплект государственных наград, он вышел в коридор и направился на завтрак; остальные ведомственные награды, полученные за участие в боевых операциях он не носил – уж слишком много их было.

Покидая свою комнату, он привычным движением нащупал медальон, висевший на одной цепочке с армейским жетоном – единственная вещь, что осталась в память о матери, с ним он не расставался никогда, считая плохой приметой.

Шагая по коридору, он вновь погрузился в мысли о своей первой детской безответной любви, привычно здороваясь с сослуживцами по дороге к столовой. «Почему я вообще о тебе вспомнил? Столько лет прошло…» – мысленно заговорил он с ней, как будто она могла ответить. Проходя мимо приоткрытой двери кабинета генерала, он машинально отдал честь и произнёс «Здравия желаю», не отрываясь от своих размышлений. И тут его осенило, по какой причине златовласая девчонка всплыла в его памяти: «Этот сон…»

Месяцев десять назад, когда его с головой накрыло отчаяние и единственное, что ему хотелось сделать это возвести курок, сунуть ствол в глотку и продырявить себе башку, ему впервые приснился сон, в котором он следовал за темным очертанием женщины, уводящей его в сияющую дверь – это был выход, он точно знал, он мог покинуть это место, но в последний момент женщина таяла в воздухе, тихо и ласково говоря «Следуй за мной», тянула к нему руку, и он так отчаянно хотел идти за нею, спасти всех и себя, но неведомая сила утягивала его, и он, падая в чёрную бездну, видел лишь опостылевший, серый, как пасмурное небо, но с легким свечением свод купола. Каждую последующую ночь он пытался быть быстрее, догнать эту женщину во сне, но всякий раз она успевала рассеяться раньше, чем он касался её, но сегодня…

Он машинально поприветствовал буфетчицу, даже не удостоив её взглядом, взял свой завтрак и сел на привычное место рядом с командиром второй роты, давним приятелем, с которым его связывали не только дружеские отношения, но и годы службы, проведённые бок о бок.

– Приятного аппетита, Клык, – и, не дождавшись ответа, с ухмылкой добавил, – не очень-то ты разговорчив последний год.

Так уж сложилось, что вместо имён они использовали свои позывные, данные им в первый год службы перед их первым и самым страшным боем.

На этом их односторонняя беседа закончилась, и он вернулся к своему сну. «Всё было также, как и все эти месяцы – она удалялась, я догонял, но безуспешно, как и всегда, но в последний момент, вместо того, чтобы бесследно раствориться, она вдруг схватилась за медальон матери, притянула меня к себе и я наконец-то увидел её лицо, хоть и запомнил лишь янтарные глаза и копну золотых локонов – чёрт, да она красотка. Вот почему я вспомнил о той девчонке. Она приблизилась неприлично близко к моим губам, и шепнула: «Никогда не снимай его, никогда, слышишь». Вот тут мне стало до жути страшно – это были последние слова моей матери, при которых она надела на меня свой медальон, а потом вытолкала в окно нашего дома и отчаянно крикнула «Беги!». Ни разу в жизни я не слышал, чтобы мама так кричала, и я побежал, побежал, не оглядываясь. Двадцать один год прошёл с того… Блять, да сегодня же именно тот день!»

Покончив с завтраком, он направился в тренажёрку. Были и плюсы последнего года пребывания здесь: он мог делать что хотел, но всегда выбирал то, что должен – годы службы, словно долото скульптора, превращающего гранитную глыбу в изящное изваяние, оттачивали камень его характера, превратив наконец в идеального солдата.

Выполняя привычные силовые упражнения, он чувствовал себя практически так же комфортно, как если бы просто лежал на кровати или гулял по набережной – на свою физическую форму ему никогда не приходилось жаловаться. Но сегодня тренировка давалась ему с трудом – воспоминания о матери, возникшие за завтраком, траурным шлейфом потянулись за ним и сюда, наполнив беспредельной тоской его солдатское сердце, в котором он все эти годы пытался сохранить хоть маленький островок человечности, пусть даже он и целиком держался на воспоминаниях о ней. К горлу подступил комок такой же, как тогда, в семь лет, когда он без оглядки убегал от своего родного дома сквозь непроглядный туман, а соседи уже бежали в обратном направлении, туда, где осталась его семья, туда, где, как потом он узнал, осталось лишь пепелище, похоронившее под собой его родителей и счастливое детство. Воспоминания эти болью жгли его изнутри, и он усилием воли заставил себя перестать думать об этом, и вернуться к размышлениям о своём сне. «Наверняка мое воспаленное, одичалое за этот год сознание решило таким образом напомнить мне об этом дне, только и всего». Он закончил силовые, по привычке сожалея, что за отсутствием тренировок рукопашного боя его навыки наверняка за год подрастерялись, чего он проверить не мог, бросив скользящий взгляд на маты, покрытые слоем пыли. «Зато стрелять я стал лучше», – и отправился в тир.

Поражая мишень за мишенью точно в тех местах куда он и целился, он вновь стал думать о медальоне матери, он никогда не думал о нём до этого года, ведь с семи лет медальон не покидал его шею, и был как часть его тела и души, за исключением того раза, когда, поднятым по боевой тревоге, в спешке натягивая форму, он случайно сорвал его с шеи, не заметив, и медальон остался лежать на полу возле его кровати, а сам он отправился на встречу смерти, что было достаточно часто по долгу его службы. «В том бою мы потеряли семьдесят процентов личного состава, и я еле как вырвался из лап костлявой. Но это всего лишь совпадение», – убеждал он себя каждый раз. Совпадением было и то, что сотни раз он проходил по тонкой грани жизни и смерти, когда медальон был с ним, оставаясь невредимым, даже тогда, когда они с Клыком чудом остались в живых, благодаря тому, что в последний момент он накрыл Клыка своим телом, защищая от упавшей рядом гранаты, в том самом первом и самом страшном бою в его жизни. На память ему остался всего лишь шрам причудливой формы, напоминающий узоры его собственного медальона, во всю правую лопатку.

Отстреляв все мишени по два раза, он быстрыми шагами прошёл в свою комнату – до обеда оставалось двадцать минут. Приняв душ не столько для того, чтобы смыть пот, сколько надеясь смыть всё сильнее подступавшее чувство отчаяния и безысходности, которые он не испытывал никогда раньше, даже в самых сложных боевых ситуациях, но так часто в последнее время, он стал вспоминать ту женщину из сна, но память подводила его, лишь глаза, ярко-янтарные, испещрённые тёмно-карими и светло-песочными прожилками с еле уловимым голубым свечением ободка радужки. «Встретив её наяву, я бы точно за ней приударил, хотя я уже готов приударить и за буфетчицей, но даже она мне не улыбнётся…» Есть не хотелось совсем, но кого это волнует в армии.

Одевшись, он прошагал в столовую, стараясь не поднимать глаз на своих сослуживцев, весь год провожавших его неизменным выражением лиц, которое его всегда раздражало, будь он не в духе. Придя в столовую, он так и не решился пообедать, но подсчитав остатки запасов воды, пришёл к выводу, что их хватит не больше чем на пару недель: «Вот тогда всё и закончится…» Иронично, что сотни раз представляя свою смерть за все эти годы, у него ни разу не было такого варианта.

Мысли о смерти от обезвоживания, хоть саму смерть он уже давно не боялся, накрыли его разум туманом паники, вызвав что-то похожее на приступ тошноты, и он поспешно вышел на улицу. «Твою мать, я как будто застрял в самом пасмурном дне в году», – оглядел уже привычный глазу свод серого купола с лёгким свечением и отправился на каждодневный патруль. Первые полгода он искал живых, обшарив каждый сантиметр своей части и небольшого посёлка, находившегося рядом и тоже оказавшегося под куполом, и когда не нашёл ничего, кроме каменных статуй людей и животных, искал способы прорваться за пределы. На это ушло ещё четыре месяца. Он испробовал всё, всё что позволяла военная часть с хранившимися там техникой и боеприпасами.

Ступая по пустынному плацу, он вдруг резко изменил свои намерения – груз всех пережитых за день чувств, сдавливал грудь, и он решил, что может позволить себе небольшую увольнительную сегодня. Он прямиком отправился на вертолётную площадку, находящуюся на крыше штаба – самую высокую точку в его распоряжении. Добравшись до места, он пересёк площадку, перебрался за парапет и сел на самом краю здания, свесив ноги в том направлении, где раньше можно было увидеть закат. Он любил это место. Бросив взгляд вниз, он почувствовал, как это всегда бывает на высоте, как его сердце замирает, борясь со страхом и желанием шагнуть в пустоту: «Одно движение, и всё это закончится…» Последние надежды на то, что он выберется отсюда живым, визжа и извиваясь, как отравленные крысы, скребли его сердце умирающей агонией: «Я сделал всё что мог, я сдаюсь…»