Гиблое дело

Глава 1. Что случилось третьего дня

Бывшее здание Сената в Кремле, где ныне размещается Судебная палата и Московский окружной суд видно издалека. Особенно если смотреть с Красной площади близ Сенатской башни. А все благодаря мощному куполу трехэтажного здания, венчающемуся столпом с царской короной и надписью: «З А К О Н Ъ».

Кто-то, зная или догадываясь, что под куполом здания находятся судебные учреждения, пройдет себе мимо, что вполне объяснимо: лучше вовсе ничего не знать про все эти присутственные места, посещение которых отнюдь не добавляет радости. Другие, увидев столп с символом царской власти и означенной надписью, уверятся что закон превыше всего. Даже власти царя… Запамятовав о том, что даже в свете новых веяний наступившего века царская власть и есть незыблемый закон…

Судебный следователь по важнейшим делам Иван Федорович Воловцов, войдя в здание и направляясь в приемную своего непосредственного начальника, председателя Департамента уголовных дел Судебной палаты статского советника Геннадия Никифоровича Радченко, не думал ни о законе, ни о царской власти. Он вообще не думал ни о чем таком серьезном. Мысль его была предельно проста: как бы не повстречаться с судебным следователь Караваевым, человеком, по его мнению, весьма неприятным. А все потому, что из-за его лености и тугоумия Караваева несколько непростым дел, находящихся в его производстве, было передано ему, Воловцову. Не случись такой передачи, следствие так и осталось бы незавершенным. Непонятно куда смотрит руководство. Давно бы надлежало гнать этого Караваева из Департамента уголовных дел Судебной палаты взашей! Возможно, что прокурор Московской Судебной палаты его превосходительство Владимир Александрович Завадский так бы и поступил, поскольку на дух не переносил лентяев, если бы тот не имел знатного покровителя, – Владимира Даниловича Караваева, сенатора и тайного советника.

А еще Ивану Федоровичу подумалось о том, что наверняка после трехнедельной вакации,¹ с таким трудом им выпрошенной, ему наверняка подсунут какое-нибудь гиблое дело. Уж в этом будьте благонадежны!

В приемной председателя Департамента уголовных дел Судебной палаты никого не было. Кроме секретаря, конечно, – молодого франта с тоненькими усиками под длинным носом, – важно сидевшего за своим столом. Он поздоровался с Иваном Федоровичем и, приняв сосредоточенное выражение лица, занялся какими-то бумагами на столе. А может, просто делал вид… Все эти секретари при больших господах с хитрецой и преисполненные какого-то тайного величия.

До десяти часов дня оставалось несколько минут. И вот когда малая стрелка напольных часов указала на десять часов, а большая уверенно расположилась на цифре двенадцать, комнату наполнили глухие торжественные удары, двери приемной отворились, и вошел румяный Радченко Геннадий Никифорович, непосредственный начальник коллежского советника Воловцова.

Радченко был на несколько лет старше Воловцова и имел чин статского советника, что, впрочем, не мешало им быть накоротке и обращаться друг с другом на "ты". Надо признать, что с начальником Воловцову повезло: Геннадий Никифорович являлся человеком благоразумным, грамотным и знающим свое дело обстоятельно и до мельчайших тонкостей.

– Прибыл, значит? – спросил он по-дружески, взглянув на Воловцова.

– Так точно! – по-военному ответствовал Иван Федорович.

– Ну тогда заходи, – прошел Радченко в свой кабинет, оставив двери открытыми.

Воловцов вошел в кабинет и сел на стул, ожидая, пока статский советник разденется и уберет верхнюю одежду в громоздкий шкап, стоявший у входа.

– Как отдохнул? – метнул Радченко на Воловцова взгляд и чуть заметно усмехнулся: – Как здоровье тетушки?

– Да все слава Богу, она ведь… – начал было отвечать на вопросы начальника Иван Федорович, но Радченко его перебил:

– Наслышаны мы о твоем рязанском деле. Значит, ты для этого отпуск себе вымаливал, чтобы в соседней губернии убивцев и поджигателей на чистую воду выводить? А говорил устал. Передых требуется… Ох, хитер! – слегка погрозил он пальцем. – Тебе здесь работы не хватает, так ты там решил себя проявить. Вот что значит, Воловцов, не человек, а кремень! Не может без работы сидеть. А вообще, молодец, хвалю!

– Так получилось, – тоном виноватого ученика произнес Воловцов. – А разве Рязань не входит в состав округа нашей Судебной палаты? – поднял Иван Федорович свой взор на статского советника.

– Входит, входит, – насмешливо произнес Радченко и уже не скрываясь усмехнулся: – Так для тебя же все равно границ не существует. Ты покуда его превосходительству Владимиру Александровичу доложись, что на службу вышел вовремя и в полной готовности. Может, наш генерал² тебе чего ладного посулит или чего дельного скажет, – продолжал хитро улыбаться Геннадий Никифорович. – А то мы все боимся, что ты всех убивцев по округе отловишь и другим ничего не оставишь. Наверняка подберет для тебе дельце достойное твоему масштабу!

– Геннадий Никифорович, но ведь я же…

– Ладно, ладно, не благодари, иди уже!

– Нет, я не о том. Я хотел сказать….

– Хочешь, чтобы я подобрал? Какой ты все-таки, Иван Федорович, злой на работу! Хорошо, так и быть подберу для тебя новое дельце. Как раз такое, каковое кроме тебя вряд ли кто сумеет открыть. Думаю, что ты останешься доволен.

Судебный следователь по важнейшим делам Воловцов вышел из кабинета Радченко слегка озадаченным. По тому, как это было сказано – "новое дельце" – Иван Федорович понял, что его опасения насчет «гиблого дела», похоже, не безосновательны…

Окружной прокурор Московской Судебной палаты действительный статский советник Владимир Александрович Завадский, кавалер семи орденов, включая орден Святой Анны Второй степени, встретил Воловцова с распростертыми объятиями. Сказано сие, конечно, образно. Ежели выразиться более приземленно и точно, то завидев Ивана Федоровича входящим в свой кабинет, Завадский поднялся, вышел из-за своего стола и даже сделал несколько шагов навстречу Воловцову, что должно было означать особое к нему расположение, протянул ему сухощавую ладошку:

– Вот он наш герой… Какой молодчина! Рад, рад, Иван Федорович!

Сказав это, Владимир Александрович предложил Воловцову присесть и вернулся за свой стол огромный стол, занимавший едва ли не четверть кабинета. Действительный статский советник Завадский часто был придирчив, скрупулезен и считал себя обязанным быть в курсе всего происходящего в обоих гражданских и уголовном департаментах палаты. Вследствие этого он периодически докучал своим подчиненным всяческими проверками, часто заставляя писать различного рода отчеты, доклады и рапорты по поводу и без оного. Характер окружной прокурор имел нервический и по-стариковски тревожный и зачастую не без вредности. Его норов усугублялся еще и тем, что, разменяв год назад седьмой десяток, Владимир Александрович рассчитывал в скором времени получить почетное и достойное его беспорочной службы и заслуг звание сенатора. А поэтому весьма опасался допустить хоть какую-либо промашку или, не приведи Господь, серьезную ошибку и тем самым перечеркнуть все надежды на сенаторское звание. В добром расположении духа, каковое виделось сейчас коллежскому советнику Воловцову, его превосходительство бывал нечасто, потому Александр Федорович немного успокоился и уверился, что уж чего-чего, а распеканции³ от Завадского не будет.

– Рад сообщить вам, Иван Федорович, что нами получены благодарственные письма от господ рязанского губернатора и прокурора тамошнего окружного суда о вашей помощи в расследовании известного вам дела, – бодро произнес окружной прокурор Московской Судебной палаты Завадский. – Весьма нашумевшего! – Несколько тише, продолжил: – Великий князь Сергей Александрович⁴ о нем выспрашивал… Эти господа, помимо прочего, положительно ходатайствуют о награждении вас орденом, о чем мною уже написано представление. Так что в самом недолгом времени я надеюсь вручить вам орден Святой Анны Третьей степени, вполне вами заслуженный. Признаюсь, я очень доволен, что в нашей Судебной палате служат лица, считающие себя на службе государю и Отечеству и в вакационное время. Это весьма и весьма похвально…

– Благодарю вас, – привстал со своего стула Иван Федорович, но Завадский жестом усадил его обратно.

– И еще, – несколько строже продолжил его превосходительство Владимир Александрович. – Принято решение и уже получено письменное согласие от генерал-прокурора и министра юстиции действительного тайного советника Николая Валериановича Муравьева о весьма значительном расширении ваших полномочий. Вы теперь по должности являетесь судебным следователем по особо важным делам, то есть наделяетесь полномочиями расследовать уголовные и иные дела не только на территории округа Московского Окружного суда и Судебной палаты, но и на территории всей Российской империи. Хотя, полагаю, вам к этому не привыкать, – едва улыбнулся Завадский. – Это очень почетно, но и весьма ответственно. И заметьте: должность сия вам вменяется безо всякой предварительной аттестации. – После этих слов действительный статский советник Завадский со значением посмотрел на Воловцова и добавил: – Поскольку будем считать, что ее вы прошли, раскрыв такое непростое дело в Рязани. А теперь, – Владимир Александрович отвел взор от собеседника, – не смею вас больше задерживать…

У Радченко был посетитель, поэтому Воловцову пришлось с четверть часа подождать в приемной, пролистывая две газеты, лежавшие на небольшом столике. Когда статский советник освободился, Иван Федорович вошел в кабинет начальника с некоторой опаской, поскольку вспомнил его слова про "новое дельце".

– Ну что, как тебе наш окружной прокурор? – поинтересовался Радченко, складывая какие-то бумаги на столе в аккуратную стопочку.

– Я застал его в благостном расположении духа, – отозвался Иван Федорович.

– Значит, быть ему вскорости сенатором, – резюмировал статский советник. – А тут еще сам градоначальник его поддерживает. О новом деле для тебя он ничего не сказывал?

– Нет, – ответил Воловцов, насторожившись.

– Ясно. Решил все перевалить на мои плечи… Ну мне это не впервой, а потом в сенаторы я пока не стремлюсь, – после недолгого молчания и глубокого вздоха посмотрел на Ивана Федоровича Радченко. – Ты слышал чего-нибудь об убийстве в Рязани генеральши Безобразовой и ее горничной двадцать восьмого августа этого года? Тетушка тебе об этом ничего не рассказывала?

– Да что-то такое слышал, однако сейчас не припомню точно, – нахмурил лоб Воловцов.

– А вот и напрасно, – заметил ему на это Геннадий Никифорович. – Дело обещает быть весьма громким…

– Так, а я здесь при чем? – пытливо посмотрел прямо в глаза статскому советнику Иван Федорович.

– Хм… А вот сейчас ты узнаешь, – не отвел взора от Воловцова председатель Департамента уголовных дел Судебной палаты. – Третьего дня случилось одно происшествие, на первый взгляд странное и вызывающее множество вопросов. О нем нам сообщили вчера, когда уже ничего нельзя было предпринять и что-либо исправить.

– Вы говорите загадками, – почему-то перешел на "вы" с Радченко Иван Федорович.

– Все верно. Само это происшествие и есть не что иное, как полная загадка, – раздумчиво произнес Геннадий Никифорович, – которую именно тебе и придется разрешить…

– Или не придется, – добавил за своего начальника следователь теперь по особым делам.

– Или не придется, – согласился с Иваном Федоровичем статский советник Радченко. И добавил: – Но ты ведь постараешься?

– Постараюсь, куда же я денусь? – усмехнулся Воловцов. – Будем считать, что интригу ты подпустил. А теперь рассказывай поподробнее.

– Хорошо, – кивнул статский советник Радченко. – Слушай… Третьего дня, поздно вечером, в управление Сретенской полицейской части постучался молодой человек болезненного вида. Когда ему открыли, он представился мещанином Иваном Александровичем Колобовым и заявил дежурному полицейскому чину, что, дескать, его надлежит немедля арестовать, поскольку он проживал в августе месяце в Рязани и знает, кто совершил убийство генеральши Безобразовой и ее горничной. Более того, по его словам, возможно, и он сам принимал в этом душегубстве участие. Свой допрос Колобов попросил отложить до утра, сказал, что ему нужно все тщательно обдумать, после чего его закрыли в камере. А утром, когда камеру открыли, Колобов оказался мертв… Твоя задача состоит в том, – взглянул в глаза Воловцову статский советник, – чтобы прояснить личность этого Колобова, а также правдивость или ложность его слов.

– Так мне что, опять в Рязань придется путь держать? – с наименьшей долей вопросительной интонации промолвил Иван Федорович.

– По всей вероятности – да. Что поделаешь, у тебя работа такая. А потом ты ведь не любишь сидеть на одном месте, тебе ведь оперативным простор подавай! – ответил Радченко. – Ну и с делом генеральши Безобразовой придется познакомиться, поскольку без этого, похоже, тебе не обойтись, – добавил он.

– Поня-атно, – протянул Воловцов и опять перешел с Радченко на "вы": – Разрешите приступить к выполнению задания?

– Приступайте, – вполне серьезно посмотрел на Воловцова Геннадий Никифорович и углубился в деловые бумаги.

Глава 2. Самооговоры бывают разными

В России ноябрь месяц только по календарю осенний. Так сказать, де-юре. А на практике, то есть де-факто ноябрь – уже решительно зима. Со льдом, со снегом, который случается выше щиколотки; с ночными морозами и инеем на ветвях деревьев, делающим их неживыми, словно какая-то искусственная театральная декорация для детской сказки. И это только начало пьесы под названием "зима". А сама пьеса всегда со многими актами и действиями будет играться и в декабре, и в январе; в феврале – кульминация представления, а в марте и начале апреле будут завершающие сцены. Случается, что и в мае месяце после весеннего тепла выпадает тяжелый мокрый снег и лежит по несколько дней кряду. Это заставляет многих городских обывателей, чертыхаясь и кляня непогоду, лезть в чуланы и кладовки и доставать обратно недавно вычищенные и сложенные в сундуки шерстяные и меховые вещи, переложенные стружкой хозяйственного мыла и посыпанные нафталином. А те из горожан, кто не желает или ленится доставать уложенные на хранение зимние вещи и продолжает ходить в весеннем одеянии, цепляют в скором времени болезнь, именуемую инфлюэнца. И ладно бы они сами болели, единолично. Так нет же! Своим чиханием и кашлянием они заражают других. И вот вам уже эпидемия и множество больных самых разных сословий, в том числе и граждан, состоящих на государевой службе, отсутствие каковых на своем месте в нужный момент может сказаться на состоянии дел в городе, уезде, губернии, а то и во всей Российской империи. А это уже дело государственной важности!

Иван Федорович Воловцов болел не часто, поскольку всегда одевался по погоде. Вот и на этот раз он был одет по-зимнему: в теплых штиблетах-балморалах с галошами, габардиновой бекеше с каракулевым воротником и зимней касторовой шляпе.

Из Кремля Иван Федорович пешочком прошел через Александровский сад, на улице Манежной взял извозчика и через Моховую и потом через Неглинный проезд выехал на Цветочный бульвар. С него повернул в Первый Знаменский переулок. Доехал до его конца и повернул направо, в Третий Знаменский переулок.

– Дальше-то куды, ваш бродь? – оглянувшись, спросил извозчик в овчинном тулупе.

– Дуй до пожарной каланчи, – приказал Воловцов.

Сретенская полицейская часть располагалась вместе с пожарным депо на Сретенской горке в Третьем Знаменском переулке недалеко от Цветного бульвара. Это был длинный и весьма старый двухэтажный дом, выстроенный еще в середине восемнадцатого века, поскольку первый этаж дома уже начал потихоньку врастать в землю, что случается с домами, имеющими вековую и более историю. Иван Федорович вошел в здание и, представившись дежурному полицейскому чину, прошел внутрь. Участковый пристав Земцов, которого Воловцов немного знал, находился на месте.

– Я по поводу Колобова, – поздоровавшись, заявил Земцову Воловцов. – Когда он пришел в часть, кто был дежурным офицером?

– Старший унтер-офицер Подвойский, – последовал быстрый ответ.

– Я могу с ним переговорить? – спросил Иван Федорович, в надежде, что унтер окажется на месте.

– Отчего же нет. Конечно, – с готовностью ответил пристав Земцов, оправдав надежды Воловцова, и вышел из кабинета.

Через минуту он вернулся с высоким добродушным здоровяком в полицейских шароварах, круглой мерлушковой шапке и черной шинели с контр-погонами, на которых витые оранжевые плечевые шнуры имели по три посеребренных гомбочки.

– Городовой старшего оклада старший унтер-офицер Подвойский, – бодро отрапортовал полициант, за плечами которого в жизненном багаже явно находилась суровая воинская служба.

– Судебный следователь по особо важным делам коллежский советник Воловцов, – в свою очередь представился Воловцов. – У меня к вам будет несколько вопросов.

Старший унтер-офицер кивнул и вопросительно уставился на судебного следователя, ожидая, чего он такого скажет.

– Это ведь вы дежурили вечером третьего дня? – задал первый вопрос Воловцов.

– Так точно! – гаркнул старший унтер-офицер Подвойский и вытянулся во фрунт, как и положено по уставу, развернув плечи, подав тело немного вперед и подобрав подбородок.

– Вольно, – был вынужден сказать Иван Федорович и добавил: – Мы же с вами не на плацу, а просто беседуем.

– Слушаюсь, – уже более спокойно произнес старший унтер-офицер и ослабил стойку.

– Расскажите мне подробно, как все происходило, – дружелюбно попросил Воловцов.

– Через два с половиной часа по заступлении мною на дежурство, я услышал стук в дверь, – ровным голосом начал повествование Подвойский. – Я открыл и увидел на пороге молодого человека лет двадцати пяти. Он был трезв, как стеклышко, однако изрядно замерзший, и вид имел очень нездоровый.

– Как вы все это определили? – воспользовавшись паузой, спросил судебный следователь Воловцов.

– У него блеск в глазах был такой… не совсем хороший что ли, – немного подумав, ответил Подвойский. – Еще его бил озноб, – добавил унтер. – И он все время шмыгал носом.

– Понятно, – констатировал Иван Федорович и кивнул старшему унтер-офицеру, что означало приглашение продолжить. – Продолжайте.

– Когда я ему открыл дверь, то он сразу заявил, что его следует немедленно заарестовать, – охотно заговорил унтер-офицер Подвойский. – Я для начала, как и положено, попросил его представиться, и он назвался московским мещанином Иваном Александровым Колобовым. Он вошел, я попросил его покуда присесть, полагая, что у него зашел ум за разум, и, немного оклемавшись, он поймет, что несет чушь, повинится и уйдет. Знаете, – глянул на Воловцова старший унтер-офицер, – таких граждан к нам иногда заносит, которые вдруг признаются в законопротивных проступках, которые на самом-то деле они никогда не совершали. В основном, это нездоровые на голову люди, отпущенные из психических клиник, поскольку опасности никакой они не представляют. Случается, таких людей и не отличишь от здоровых. Вот как этого Колобова, к примеру.

– Да, такое бывает, – согласился с Подвойским Иван Федорович. В его следственной практике было несколько случаев самооговора, но более всего запомнился один…

* * *

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей в Третьем Лаврском проезде два года назад наделало немало шума. Вся Москва следила за ходом этого расследования из газет, ведь городской обыватель весьма падок до всего такого, где имеется романтическая подоплека, какая-то загадочность или жестокое преступление. И ежедневная пресса просто рада потакать подобным запросам публики, а там самым значительно увеличить тиражи продаж, а стало быть, и собственный доход.

Тогда, два года назад, Иван Федорович всего-то два месяца как был переведен из Рязани в Первопрестольную на службу в Департамент уголовных дел Московской Судебной палаты с предоставлением должности судебного следователя по важнейшим делам. Ему положили оклад в семьсот пятьдесят рублей в год и предоставили казенную квартиру в одном из Кавалерских корпусов Кремля, где проживали сенатские и судебные чиновники. Вскоре Воловцов получил чин коллежского советника, соответствующий чину пехотного полковника. После чего ему стали поручаться дела, подпадающие по своей значимости и общественному резонансу в разряд "важнейших".

Дело об убиении мещанки Анфисы Петровой и ее троих детей попало в категорию "важнейших" после того, как наделало в Москве весьма много шума, а участковый пристав Мещанской полицейской части надворный советник Покровский, проводивший дознание, от всего увиденного потерял самообладание и впал в глубочайшую меланхолию, приведшую к его душевному расстройству, что негативно сказалось на ведении дела: оно оставалось нераскрытым. После того, как пристава Покровского свезли в Преображенский смирительный дом под психиатрический патронаж практикующего приват-доцента Московского университета Николая Баженова, это дело поручили вести судебному следователю Ивану Воловцову. Расследование началось с изучения фотографий произошедшего. В какой-то степени оно и к лучшему, а иначе – кто знает – не пришлось бы Воловцову последовать вслед за приставом Покровским…

Суть дела была такова.

В субботу двадцатого апреля тысяча девятьсот первого года в половине пятого пополудни к постовому городовому Емельянову обратился взволнованный молодой человек, назвавшийся мещанином Василием Жилиным. Он поведал городовому, что, придя домой, обнаружил свою квартирную хозяйку Анфису Петрову лежащей на кухне в луже крови. Городовой Емельянов поспешил в Третий Лаврский проезд близ Екатерининского парка, где находилась квартира Петровой. Войдя в квартиру, Емельянов, и правда, увидел распластанную на полу окровавленную женщину, лежащую недалеко от входной кухонной двери. Это была квартирная хозяйка двадцативосьмилетняя Анфиса Петрова. По всем признакам она была мертва. В смежной с кухней комнате вся в крови лежала ее одиннадцатилетняя дочь Тамара, также не подававшая признаков жизни. Увидев ужасающую картину, городовой Емельянов поспешил к проживающему на Старой Божедомке (близ Мещанской полицейской части) участковому приставу Покровскому, который тотчас прибыл на место преступления. Помимо изрубленных топором и исколотых колюще-режущим предметом Анфисы Петровой и ее дочери Тамары, пристав обнаружил еще одну дочь Анфисы, Клавдию шести лет, у которой было перерезано горло и исколото лицо, а также её сына Петра двух лет, изрубленного едва ли не в куски.

В комнатах царил полнейший беспорядок, каковой бывает при ограблениях. Два сундука Анфисы Петровой были взломаны, лежащие в них вещи разбросаны по полу. В комнате, где лежало почти расчлененное тело маленького Петра, был обнаружен окровавленный топор, на полу кухни возле порога – испачканный кровью кухонный нож. Пораженный увиденным он долго не мог прийти в себя: последующие три дня он не выходил из дома и, заперевшись, пил горькую. А когда его немного отпустило, участковый пристав взялся за следствие. Покровскому удалось выяснить, что Анфиса Петрова вместе с мужем Афиногеном и детьми снимали трехкомнатную квартиру с кухней и чуланом, сдавая в свою очередь две из трех комнат жильцам. А недельки через две Покровский слегка тронулся рассудком и был помещен в Преображенский смирительный дом, поскольку нуждался в тамошнем нахождении. Так что судебному следователю Воловцову пришлось начинать все с самого начала: вникать в суть дела, поднимать имевшиеся материалы, опрашивать заново свидетелей. Все это крайне затрудняло продвижение следствия.

Воловцов начал с допроса мужа Анфисы и выяснил, что из взломленных сундуков ничего не пропало, кроме разве что двухсот восемнадцати рублей, которые они скопили, сдавая комнаты внаем. Потом недели две Иван Федорович опрашивал соседей Анфисы Петровой касательно посещений ее квартиры посторонними людьми, а также выяснял личности жильцов, которым сдавала комнаты Анфиса Петрова. И тут выяснилась интересная подробность: никто в ее квартиру из посторонних лиц в день преступления не входил. Постояльцы в преступлении участвовать не могли, потому что в тот злополучный час их не было в квартире, на что указывало алиби. Железное. Кроме разве что одного… Нигде не работающего восемнадцатилетнего Василия Жилина, того самого, что сообщил городовому Емельянову о преступлении, возможно, с целью отвести от себя возможное подозрение. Кроме того, Жилин, по словам буквально всех, кто его хорошо знал, всегда страдавший безденежьем и задолжавший нескольким лицам более восьмидесяти рублей, вдруг роздал все долги и купил себе длинное демисезонное пальто, фетровую шляпу с репсовой лентой на тулье и черные хромовые штиблеты из французского шевро на шнуровке. Весь приобретенный гардероб стоил немалых денег. Вот только откуда они у него взялись? И не теми ли двумястами восемнадцатью рублями, пропавшими из сундука Петровых, так разухабисто распоряжается Вася Жилин?

На допросе подозреваемый Василий Жилин держался (или старался держаться?) на удивление невозмутимо, на все вопросы Воловцова отвечал охотно и обстоятельно. Это означало то, что-либо он невиновен, либо хорошо подготовился. На вопрос о происхождении денег Жилин пояснил, что недавно получил по почте обещанный расчет из Тулы, где он служил конторщиком.

– А еще городской управою мне было заплачено сорок восемь рублей за участие в общественных работах, – добавил Жилин и ясно посмотрел в глаза Ивана Федоровича.

Оставалось выяснить правдивость сказанного. Если его слова подтвердятся – может… нет, даже скорее всего он не является убивцем молодой женщины и ее детей. А вот если Жилин соврал, то напрашивался однозначный вывод: именно он убил мать с детьми. Ну а дальше следует принудить Жилина дать признательные показание, что будет делом техники, каковой судебный следователь Иван Федорович Воловцов обладал в полной мере…

Покудова Воловцов ожидал ответа из почтового ведомства, он посетил городскую управу и выяснил, что Василий Жилин действительно получал причитающиеся ему деньги за участие в общественных работах. Однако сумма, которую он назвал – сорок восемь рублей – существенно разнилась с суммой, подлинно ему выплаченной – двенадцать рублей восемьдесят четыре копейки. Это означало, что один раз он уже солгал, и вера его словам крепко пошатнулась. Ежели он солжет еще и про сумму, присланную ему по почте, Воловцов – а он уже так решил – прикажет взять его под стражу и станет допрашивать его уже в качестве обвиняемого.

Наконец, почтовое ведомство ответило следующее: никаких денег из Тулы или вообще откуда бы ни было тульский мещанин Василий Дементьевич Жилин не получал. И вот как только следователь Воловцов уже решил, что настала пора взять Жилина под стражу и помесить его в следственное отделение Таганской тюрьмы, как вдруг объявился некто Алексей Игнатьевич Рогожский, который заявил, что Анфису Петрову и ее детей убил именно он…

А произошло это следующим образом…

Рогожский подкараулил Воловцова, когда он выходил из здания Судебной палаты и Окружного суда: от стены отделился мужчина лет сорока в драповой крылатке и фуражке и заступил Ивану Федоровичу дорогу.

– Это ведь вы ведете дело по убиению мещанки Анфисы Петровой и ее детей в Третьем Лаврском проезде?

– Откуда вам это известно? – недовольно спросил Воловцов, оглядывая незнакомого мужчину.

– Москва – это всего лишь большая деревня, – туманно изрек незнакомец и улыбнулся: – Позвольте представиться: губернский секретарь Рогожский Алексей Игнатьевич. Вы можете не представляться, я вас знаю, – добавил мужчина в крылатке.

– Простите, но я тороплюсь, – буркнул Иван Федорович и даже успел сделать несколько шагов, после чего услышал от Рогожского насмешливое:

– Торопитесь арестовать этого юношу Васю Жилина и предъявить ему обвинение в убийствах?

– Кто вы такой? И что вам угодно? – обернулся Воловцов и остро посмотрел на мужчину в крылатке.

– Кто я такой – вы уже знаете, я же представился, – произнес Рогожский тоном, каким добрые учителя разговаривают с нерадивыми учениками. – Что же касается вашего второго вопроса "что мне угодно", то я отвечу так: мне угодно сделать вам признание. – Иван Федорович ничего не сказал, продолжая неотрывно смотреть на Рогожского. – Мое признание заключается в следующем: это я совершил все убийства в Третьем Лаврском проезде. И теперь нет мне прощения, – мужчина в драповом пальто шумно сглотнул и повесил голову, выражая всем своим видом сожаление и покорность. – Совесть меня заела!

Несколько мгновений Воловцов решительно не знал, что делать. Потом, оценив, наконец, услышанное, он цепко взял мужчину в драповой крылатке под локоток и повел его обратно в бывшее здание Сената. Доведя молчавшего Рогожского до своего кабинета и не отпуская его локоть, Воловцов открыл ключом дверь и втолкнул мужчину в кабинет.

– Садитесь, – отпустил, он наконец, локоть Рогожского Иван Федорович. Вызывать секретаря из канцелярии он не стал, решив сам записывать показания Рогожского. И начал допрос… – И так, ваше имя и сословная принадлежность?

– Я же вам уже представился, – несколько удивленно протянул Рогожский.

– Так положено, протокольная форма.

– Ну, если, конечно так, мне приходится впервые делать подобное признание. Опыта, как говорится, никакого… Извольте! Рогожский Алексей Игнатьевич. Дворянин.

Воловцов быстро записал.

– Где служите? Должность. Чин.

– Более не служу… Устал, знаете ли… Имею чин губернского секретаря, как бывший действительный студент университета.

– На какие средства проживаете? – оторвал Воловцов взгляд от бумаги.

– Отец оставил мне некоторый капитал в облигациях и процентных бумагах, достаточный для вполне сносного существования. Так что, не тужу!

– Задаю вам следующий вопрос… Это вы убили мешанку Анфису Петрову и ее троих детей? – спросил Воловцов, буквально впившись в лицо задержанного строгим взглядом.

– Да, – уверенно произнес Рогожский. – Это я убивец.

– Расскажите, почему вы это сделали.

– Объяснение простое… Так случается… Мы были давними любовниками с Анфисой. А потом она вдруг дала мне от ворот поворот, заявив, что больше не желает обманывать мужа. Понимаете, – смотрел он прямо в глаза Воловцову, – до этого мужа обманывать она хотела, а вот теперь перестала хотеть. Ну и как это прикажете понимать?

– И вы считаете это веской причиной для убийства?

– Я был очень зол! – произнес он, негодуя.

– Значит, вы в запале чувств убили свою любовницу, а заодно и ее детей?