В школу я пошел, зная все буквы, и даже умел складывать по слогам несколько простых слов. Научился зимой. Той зимой стояли сильные морозы, печки топились круглые сутки, и в Маруськиной хате загорелась сажа в трубе и дымоходах. Загорелась утром. Люди с водой и ведрами сбежались быстро. Да и снега было столько, что с сугроба без лестниц мужики на крышу хаты забирались. Сажу успели затушить сразу, даже крыша соломенная не успела загореться. А дымоходы обвалились, и топить им в хате стало невозможно.

Нам, по-соседски, пришлось забирать их в нашу хату. Жили они у нас долго-долго – пока не потеплело, и им не отремонтировали дымоходы да печку. Поселили их в кивнате. От их одежды, от постелей, и даже от волос на голове пахло очень противно. Мне наши объяснили, что это запах сгоревшей сажи, и что напоминать погорельцам об этом не красиво. Что мне должно быть стыдно за то, что морщусь каждый раз, как учую эту вонь. Тетя Санька совсем почти к нам не приходила. Она работала на овчарне. Зимой у овец окот, нужно присматривать за ними, и ягнят забирать, чтобы не затоптали, днем и ночью приходится. Вот она и жила на работе всё это время. А тетя Поля следила за тем, чтобы девки после школы не расхаживали по всей хате, не мешали хозяевам, и не выпускала их из кивнаты. Лидка не хотела сидеть сиднем и от скуки стала меня обучать буквам и цифрам.

Из картонок она нарезала квадратиков и, слюнявя химический карандаш, нарисовала несколько простых и заглавных печатных букв. Мне она пояснила, что буквы бывают ещё и прописные, но прописные нужно учить и писать в школе. Что букв много, но для начала нужно выучить только несколько печатных. Мне сначала очень нравилось учиться грамоте, но быстро надоело. Буквы были похожи одна на другую, не запоминались, а у некоторых заглавные ещё и отличались от маленьких. Маруська старалась мне подсказывать, но Лидка ругалась на неё и била по губам.

Каждый день Лидка приставала ко мне с этими буквами, и мне уже совсем не хотелось их учить. К её приходу я старался отпроситься и пойти играть к кому-нибудь из друзей. Бабушка тоже за меня заступалась, говорила Лидке:

– Что ты на него наседаешь? Он же маленький ещё. Я вон целую зиму в ликбез ходила, да так и не научилась ни писать, ни читать. Так я ж уже бабой была, а ты из дитя хочешь грамотея сделать.

– Так ему ж все равно осенью в школу идти, – поясняла Лидка свое усердие, – а так он уже буквы будет знать, и мне есть, чем заняться. Вы ж не даете ничего Вам помогать.

– Учи, если нравится, помощница. А мне что ты поможешь? К плите тебя не поставишь, молодая ещё. Воду из колодца таскать и дорожки от снега чистить ты и без напоминаний успеваешь.

– Так это я не роди помощи, а для себя стараюсь, чтобы вырваться из-под ворчания теткиного. Если что есть серьезное сделать, так Вы заставляйте, я только рада буду.

С той поры бабушка и вправду стала загружать Лидку домашней работой. То гной в сарае заставит штабелевать, то коноплю мять на мялке. Каждый день находила ей занятие. Тетя Поля всегда радовалась тому, что Лидка помогает нашим. Сама она из-за рук своих ревматизменных ничего делать не могла. А мама и дедушка сердились на бабушку за это. Я даже слышал, как они ругались с ней.

– Мы ж их на постой взяли, а ты Лидку совсем в батрачку превратила, – сердито говорил дедушка бабушке, – так батрачили раньше за еду или за деньги. А эти ж и картошку свою чуть не каждый день несут, и крупу приносили. Чего ты насела на неё?

– И правда, неудобно, мам, получается, – поддерживала дедушку мама, – подумают, что мы за квартиру с погорельцев работой плату берем.

– Вот насели, – сердилась бабушка, – сама Лидка работать рвется. Её Полька достала уже. Из кивнаты – ни ногой. А Лидка – девка моторная. Дома она и то не часто в хате засиживалась. Управится у их трех куриц и в Вербы по дрова или по подругам. А теперь тетка строго следит, чтобы девка не шастала никуда, чтобы нам не мешать. Вот та и страдает. И ходит за мной, работы просит.

– Ну, дала б ей веник, доливку подмести, – смирился дедушка.

– В хате у нас никогда не бывает не подметено. Что ни делаю, сразу веником за собой да и за вами успеваю. А что по домашним делам важней я наверно не хуже вас, а получше разбираюсь.

– А люди что подумают? – опять спросила мама, обычно не мешающаяся в разговоры старших.

– Так ты что, решила мать родную пристыдить? – в сердцах спросила бабушка.

– Что Вы, мам, простите меня за ради Бога, если так подумали. Я просто переживаю, чтобы люди про нас плохо не стали говорить.

– С ней спорить, нужно сначала редьки ведро съесть. И мне отбрила и на тебя насела, а с самой как с гуся вода, – продолжал возмущаться дедушка.

– Хорошо! Завтра Лидка будет приставать по поводу работы, я её или к Ксении в контору пошлю или к тебе на стройку. Может, что полегче найдете ей от скуки развлечься.

Я теперь все время следил за Лидкой после школы. Она хоть к бабушке больше не приставала по поводу работы, но та каждый день, кроме воскресений, находила ей занятие. Но Лидка, мне кажется, работала с удовольствием. А тетя Поля хвалила каждый раз Лидку и бабушку благодарила за то, что она занимала племянницу делом, и та не просилась по гостям.

Но вечерами она все равно продолжала заниматься со мной буквами и счетом. Счет я освоил быстро. Считал сначала только до десяти. Потом, когда научился считать обратно от десяти до одного, быстро запомнил и другие числа. Правда, считать мог только по порядку. Маруська пробовала меня научить считать через одну цифру. Но у меня не получалось. А потом я научился обманывать её. Одну цифру называл громко, следующую потихоньку, чуть слышно, а следующую опять громко. Получалось как через одну. Даже Лидка не догадывалась про мою хитрость, удивлялась моим способностям и хвалила очень.

Буквы давались хуже. Зато когда стали получаться слова «мама», «Рома», «рама», «мала», «мыло» – появился интерес и к буквам. Бабушка почему-то не слишком радовалась моим успехам, а мама и особенно дедушка, хвалили, удивлялись, каким способным я оказался, и благодарили Лидку за её усердие.

Софью Ильиничну взяли на вокзале. С началом войны ужесточились требования властей к дисциплине населения. Постоянные претензии по недостаточному проявлению бдительности буквально к каждому работнику – от уборщицы до директора – увеличивали напряженность и порождали чувства недоверия и настороженности.

Наверно поэтому, когда она в самый канун войны ездила в Липецк, кто-то из соседей, которые раньше и сейчас были с ней очень любезны, всё же донес о её отлучке. Приходил уполномоченный и ещё раз строго предупредил, что она, не поставив их в известность, не вправе покидать город. Она тут же спросила:

– Мне ещё раз недели через две необходимо будет съездить к больному брату. Вы можете мне дать такое разрешение?

– Нет, это не входит в мои полномочия.

– А кто может разрешить?

– Вам необходимо записаться на прием к начальнику. Он по средам принимает население. Но при этом вы должны быть готовы доказать, что это вам нужно. Сейчас любая поездка должна быть обоснована. Необходимо предоставлять доказательства.

Софья Ильинична опять устроилась на работу. При восемнадцатом заводе открыли новый детский садик, а заведующей назначили знакомую – жену одного из конструкторов СКО завода. До войны они иногда бывали друг у друга в гостях, и женщина с удовольствием взяла Софью Ильиничну на работу. Согласно требованиям она, как жена «врага, народа», сообщила в НКВД о месте работы и графике своих дежурств.

В начале июля от их садика заведующая послала её на городской митинг женщин. Софья Ильинична встретила там свою землячку, недавно побывавшую в Липецке. Но она ничего нового не сообщила. Люся, как и договаривались, домой не писала. Не вынеся неизвестности, Софья Ильинична решила рискнуть ещё разок. Соседи знали, что она работает, что на работе бывает иногда по несколько суток – поэтому донести не должны. Собрала, что могла на гостинцы, и прямо с работы поехала на вокзал.

С вокзала её привезли к следователю. Один из задержавших долго находился в кабинете следователя, и Софья Ильинична, сидящая в коридоре напротив двери, видела, что он, наклонив голову и прищурившись, что-то старательно писал на уголке стола. Наверно описывал обстоятельства её задержания. Перед тем как писать, он сходил куда-то и принес серую папку и теперь постоянно заглядывал в неё. Она догадалась, что сотрудник был малограмотным и оформлял материал по образцу.

Когда с писаниной было покончено, её завели в кабинет. Следователь, неприятный рыжий тип с крупным лицом и пронизывающим взглядом, спросил:

– Из города бежать решила? Ну, нет, шалишь – от нас тебе не убежать. Поняла, голуба?

– Мне бежать некуда и незачем, А Вас попрошу не называть меня голубой. Если в чем виноватой считаете, давайте разбираться.

– Ага, видать, ко мне ещё одну культурную привели. Сейчас воронежские патриотки рвы противотанковые вокруг города роют. Руки до крови лопатами растирают, а интеллигенция сраная вздумала меня обхождениям учить.

Повысив голос, он назидательно продолжил:

– Рвы копать ты не хочешь, а буржуазным пережиткам учить советский народ не требуется, и нэпманов больше нет. Выходит, что пользы от тебя – как от козла молока. А туда же, поучает.

Софья Ильинична удивилась, откуда он знает, что она манерам учила, ведь это было так давно. Удивления не показала, а спросила:

– Вы меня в чем-то обвиняете, кроме того, что я на вокзал поехала?

– Лишенная прав в чрезвычайной обстановке не может разъезжать неизвестно куда и неизвестно с какой целью. Город на военном положении! Так что за вокзал тоже ответишь. Сейчас я занят. Тебя в камеру отведут. Пока до допроса посиди, подумай, в чем тебе следует чистосердечно признаться.

Повернувшись к задержавшему её на вокзале, приказал:

– Позови конвой.

– Вещи я могу с собой забрать?

– Дежурный посмотрит и сам скажет, что можно брать, а чего нельзя, – с раздражением в голосе буркнул Фрол. Его уже начали раздражать её спокойствие и попытка говорить обстоятельно.

Фрол родился в селе Бедное, на крайнем юге Воронежской области. Этот эпизод он даже приспособился в шутливой форме подавать для обоснования своей преданности власти:

– У меня двойное доказательство родства с советской властью. Мало того, что родился и вырос в семье бедняков, так даже и село наше Бедным называется.

Жили они, можно сказать, в нищете. Родители его батрачили. Летом, когда работы было больше, питались немного сытнее, а зимы Фролу с раннего детства запомнились опостылевшей картошкой и кислой капустой. Мать Фрола болела и померла, когда ему шел пятый год. Время свое в детстве он проводил в основном в семье материной сестры. Отца почти не видел. Тот или работал на очередных хозяев, или пил. При советах Фрол успешно отучился в ликбезе – потому как до этого грамоты не знал. Его, как члена бедняцкой семьи, привлекали для работы в комбеде. Увидев, как односельчане робеют, заискивают и неподдельно боятся рьяных представителей недавно установившейся власти, он твердо решил посвятить свою жизнь служению этой власти. Вскоре в сельский совет пришла разнарядка – направить из числа бедняков молодого, умеющего читать и писать парня для обучения на курсах младших командиров. Когда Фролу предложили поехать на учебу, он согласился с великим удовольствием. Выпросил благословение расстроенной тётки, а с отцом не смог даже проститься по человечески. Тот в это время был в глубоком запое. С той поры Фрол редко появлялся в родном селе.

Тётка приезжала к нему иногда и во время учебы, и когда стал работать. Теткина жизнь тоже сложилась не сладко. В германскую её сына Захара по инвалидности в армию не мобилизовали. И он приспособился с женой на период путины ездить в Таганрог подрабатывать на засолке рыбы. Один год они вернулись поездом, при деньгах, и тарани сушёной привезли целый мешок. Вся зиму потом барствовали с рыбой на столе. А на другой год, когда они уже домой возвращались, в плавнях их встретили лихие люди и всё заработанное забрали и жизни почему-то лишили обоих. Узнала тётка об этой беде только через полтора месяца, когда вернулся из этих мест их знакомый из хутора Солонцы. Даже, где похоронили сына с невесткой, точно не знала. Вышло так, что вместо кормильца, у неё на иждивение ещё и Агафья, внучка осталась.

В свои приезды Фрол старался прикупить им побольше гостинцев. Передавал подарки и своей племяннице Агафье, и её дочке малолетней. Кроме Фрола и Агафьи в селе никто не знал, что отцом её дочери является Фрол. Только у него не было глубоких родственных чувств ни к девочке, ни тем более к своей племяннице. И подарки он им передавал скорее из бахвальства. Ему очень хотелось, чтобы в селе знали и обсуждали не только то, что он теперь при должности важной работает не где-нибудь, а в самом Воронеже. Но и то, что и живет не бедно. Хоть себя он давно уже и уверенно считал городским, но похвастать перед сельчанами, показать, что самостоятельно сумел выбиться из бедности, стремился всею душою.

Софье Ильиничне разрешили взять теплые вещи, мыло, зубной порошок и зубную щетку. Расческу брать не разрешили потому, что она металлическая. Заколки, брошь, булавку и ремень с металлической пряжкой тоже отобрали. Из того, что везла на гостинец, не отдали ничего.

В камере Софья Ильинична была одна. Камера узкая, темная. Вдоль длинной стены стояли затертые голые двухъярусные нары из неструганных досок. В углу, у двери пустая параша. Вверху узенькое зарешеченное окошко. И голые, холодные, грязные стены со всех сторон.

Ни керосиновой лампы, ни электрической лампочки в камере не было. Когда на улице стемнело, узницу окутала непроглядная темень. Светлые полоски окаймляли очертания окошка в двери. Видно, в коридоре был свет.

На душе тоже было тускло, тоскливо и серо. Думать ни о чем не хотелось. Ареста ждала давно. Но случившееся сегодня приняла фаталистически: как что-то непоправимое, как конец жизни. Хотя вполне возможно, что после допроса, её сразу же отпустят, думала почему-то о том, сможет ли достойно встретить свою смерть, как будет Люся жить без неё, как Иван будет переживать её смерть. В очередной раз покаялась перед находящимся в неволе любимым за то, что часто была слишком требовательна к нему. Что пыталась приспособить его жизнь к своим эгоистическим капризам. Может, этим она подвела его в не слишком понятных ей, партийных правилах.

Трясла головой, прогоняя нелепые мысли. Господи, что это я думаю такое. Не надо думать о глупостях. Даст Бог, все образуется. Сидеть устала, решила прилечь. Полежав полчаса, вновь присела на край нар. Тело, непривычное к такому жесткому ложу, болело как от ушиба. Сидела долго. Начало клонить ко сну. Легла на бок, подложила кулак под голову и задремала. Тут заскрипел запор, открылась дверь, в камере стало светло, а появившийся в дверном проеме тщедушный конвоир выкрикнул басом:

– Кузьмина, на допрос.

Он повёл её по полуосвещённому коридору, командуя густым басом, так не соответствующим его щуплой фигуре:

– Руки за спину. Вперед. Стоять. Лицом к стене. Вперед.

На допрос через проходную не проводили, и Софья Ильинична успела подумать, что допрашивать будет другой. Фрол, который говорил с ней днем, вызывал чувства неприязни и раздражения. Подошли к двери. Конвоир постучался.

– Заходи, – послышалось из-за двери.

Перешагнув порог, она остановилась в нерешительность. Слепил яркий свет электрической лампы, повернутой лучом к двери. Из темноты за лампой послышался раздраженный голос:

– Веди к столу, сажай на стул.

Она узнала голос придирающегося к ней днем следователя и вздохнула.

Прикрывая глаза ладонью, осторожно прошла вперед, уселась на стул и зажмурилась от слепящего луча.

Темнота приказала конвоиру:

– Можешь идти.

Щелкнули каблуки, и дверь закрылась. К допросу следователь готовился тщательно. Вышестоящие органы требовали увеличить количество выявленных врагов, и он был уверен, что сможет легко доказать наличие враждебных действий у этой штучки. Ишь, буржуйка откормленная, мне она будет указывать, о чем спрашивать. Ещё одергивает, как мальчишку. Ничего, погоди. Ты у меня запоешь. Хорохорится она, дура. Не к такому попала, чтобы хорохориться.

Фрол молча рассматривал лицо Софьи Ильиничны. Продолжал злить и распалять себя. Сидит, как в гостях. Специально мне туману напускает, вроде не волнуется. Лицо как на картинке. Вырядилась. Ничего, блеск и лоск скоро оботрутся. Такие нежненькие даже быстрее идут на сотрудничество. Жена «врага народа», а сидит как комиссар. Родина в опасности, фашисты к Москве и Ленинграду рвутся, а эту ничего не волнует. Такие вот непонятные и непонимающие и вносят дезорганизацию. Попробуй таких сплотить на борьбу с врагом. Правильные установки дали. Органам работы прибавилось, зато такие вот симулянтки, шпионки и диверсантки в лагере целыми днями будут вкалывать на оборону. Там отлынивать не дадут. Заметив на освещённом лице тени тревоги, позлорадствовал: «Ага, волнуешься, стерва!». Вслух спросил:

– Подумала?

Софья Ильинична вздрогнула от неожиданности, повернувшись, посмотрела в темноту, туда, где по её предположению сидел следователь, и пожала плечами:

– О чем?

– О чистосердечном признании нам надо договориться, голуба.

– Вы меня считаете в чем-то виноватой?

– Вопросы здесь я задавать буду, – грубо прервал её Фрол.– Запомни на будущее. Пока не спросят – рта не открывай. Когда спросят – тоже, по делу отвечай, а не болтай чепухи. Поняла?

Софья Ильинична помолчала немного, подумала, а затем твердым взглядом уперлась в темноту левее Фрола и заявила:

– Тогда спрашивайте тоже по существу.

– Может, поучишь меня, как вести допрос?

– Нет, конечно, я в Вашей профессии не разбираюсь.

– Не разбираешься, тогда не умничай.

Фрол уже с не наигранной злостью уставился в ярко освещённое лицо, обдумывая линию допроса. Помолчав, строго спросил:

– Сначала поясни-ка, голуба, какого рожна ты оказалась в рабочее время на вокзале? По графику у тебя дежурство сегодня с утра и до восьми вечера.

– У меня три смены сверхурочных на ночном дежурстве отработаны. На вокзале я это объясняла товарищам. В моих вещах, в сумочке справка лежит от заведующей, что я отпущена на сегодня и на завтра.

– Тамбовский волк тебе товарищ, а не наши сотрудники. А справка эта годится для нужника или чтобы заведующую твою под военно-полевой суд подвести.

Заметив, как встревожено глянула она в то место, где предполагала увидеть Фрола – ощутил удовлетворение: " Ну вот, забегали глазки, не хочешь своих подводить».

Софья Ильинична как можно безразличнее произнесла:

– Заведующая здесь не причем. Я просто поясняю, что у меня отработанное время есть.

– Ты «Коммуну» читаешь?

– Да, каждый день. Мы выписываем её.

– Читала, по сколько дают прогульщикам за один день уклонения от работы? А ты, выходит, два дня волынить собралась.

– Повторяю, у меня законно отработанные сверхурочные смены. Я на законном основании собралась на полдня съездить к больному брату в Рамонь.

– На счет брата в Рамони ты, голуба, наплетешь кому-нибудь другому. Не значатся у тебя родственники в Рамони. Ежели собиралась ехать из города – обязана получить разрешение. Предупреждали? – Мельком глянул на её лицо, чтобы увидеть, какие чувства вызовет его осведомленность, но не заметил никаких проявлений и продолжил, – Спекуляцией ты решила заняться на вокзале, а не больного навещать. Купила в наркомовском магазине на заводе подешевле, а с приезжих втридорога содрать решила. В городе ограничены ресурсы. Родина всё, что может, направляет для поддержки фронта. А ты пользуешься временными трудностями страны для достижения своих спекулянтских целей.

– Я имела в виду не своего брата, а брата невестки, он у неё…

– Молчать, пока тебя не спросят, – перебил её Фрол и громко стукнул ладонью по столу.– Сколько потянут по спекулянтским ценам хабари в твоей корзине?

Софья Ильинична втянула голову в плечи и сидела зажмурившись. Когда молчание затянулось, он с угрозой спросил:

– Что, в молчанку играть собралась?

– Я не молчу.

– А я что-то не расслышал, сколько собиралась наспекулировать тем, с чем тебя на вокзале взяли.

– Перед арестом я поезд ожидала. Торговать не умею, а спекуляции тем более не обучена.

– Что ж ты умеешь? Умеешь только шашни крутить со спецами из Москвы? Опять молчишь? Тебя спрашиваю.

– Я не знаю, что отвечать на такой вопрос.

– Для начала скажи, где ты встречалась с инженером Соколовым до его приезда на завод Ворошилова.

– Мы познакомились, когда он приехал в Воронеж, а раньше я его не знала и не встречалась.

– Дома он у вас часто бывал?

– Не часто, но заходил иногда.

– Твой Иван где был в тот день, когда самолет у вас на аэродроме подожгли?

– Я о таком случае не слышала.

– Врешь, стерва.

– Нет, я сказала правду.

– Тогда скажи правду, чем он занимался, где был и что делал в день аварии и за день до того, как заводской транспортный самолет разбился?

– На работе. Где же ему ещё быть?

– Что говорил про аварию?

– Переживал. Все волновались, когда услышали, что самолет с начальством в аварию попал.

– Он рассказывал, кто из руководства завода пострадал?

– Тогда об этом весь завод и в поселке все говорили. Думали, что Шенкман больше вставать на ноги не сможет. Сочувствовали всем. И Шенкман, слава Богу, ходит уже полегонечку.

– Последний раз предупреждаю. Отвечай точно на мои вопросы, – и он опять в упор посмотрел в лицо арестованной.

Софья Ильинична уже немного привыкла к слепящему лучу и различала очертания следователя. Под его взглядом она смиренно опустила глаза, но сидела спокойно и с достоинством.

Фрол ненавидел эту женщину. Злоба все сильнее окутывала его разум, мешала сосредоточиться. Достала до печенок. Слава Богу, у меня и опыта, и знаний, и авторитета достаточно, чтобы упрятать такую хоть в лагерь, хоть на поселение. Жалко, что по нашей линии москвичи из ГПУ молчат, не требуют сообщников выявлять по делу Ивана. Её саму тяжело раскрутить на шпионку или диверсантку, даже распространительницу вредных слухов из неё не слепишь. Хрен с ней. Оформлю прогулы, спекуляцию, нарушение режима. Пусть НКВД до суда доводит.

Если нормально все составят – лет на пять потянет. Какой ещё судья конечно попадется. Нашими судьями тоже следовало бы заняться, или не понимают, или блажь такую напускают на себя. Такие события. Город на военном положении, а они справкам бумажным верят, свидетелей заинтересованных выслушивают. Пару-тройку судий из суда, да из трибунала одного, тех, что слишком либеральничает, промять через «упрощенный порядок» в нашей конторе, и на «особое совещание»! Тогда бы суды не миндальничали с такими!

Попадись она новичку, с её манерой говорить мало и взвешивать каждое слово – на другой бы день освободилась, как ошибочно задержанная. Но у меня не сорвется. Достала! Он тряхнул головой, заставляя себя сосредоточиться. Взял карандаш. Ещё раз глянул на освещённое лицо.

Софья Ильинична на этот раз не опустила глаза, а резким движением головы откинула непослушную прядь и замерла в ожидании вопросов с высоко поднятым подбородком. Вид у неё получился вызывающий. «Дура. Что ты героиню передо мной корчишь? Тебе в самый раз думать, как статью помягче получить, да срок поменьше. А ты голову задираешь».

Она молча смотрела на следователя.

– Ну, что уставилась? Тебе же добра желают. Пока ты в камере дрыхла, я материалы смотрел, решал, чем тебе помочь можно. Думаешь, что в органах сухари черствые служат? Здесь тоже живые люди, и душа у каждого есть. Жалко такую кралю по пустякам привлекать. А может, тебе все равно, какой приговор вынесут? Все одно, что расстрел, что тюрьма, что свобода?

На её лице мелькнули отражения тревожных мыслей и испуга. Спросила чуть дрогнувшим голосом:

– О каком расстреле, о какой тюрьме идет речь? Меня что, обвиняют в каких-то преступлениях?

– О таком расстреле, голуба, когда выводят к стенке, глаза завязывают, пиф-паф в лобик, и нет тебя больше. А тюрьма похожа на эту, только в камерах народу побольше, и все вшивые да вонючие.

Он долго, обстоятельно и со смаком описывал особенности и пороки жизни в заключении. Софья Ильинична опустила голову. Сидела, нахохлившись, и лихорадочно думала, что кроется за словами следователя. Наверно, они действительно могут вот так забрать и расстрелять. Скольких забрали – не перечесть. Забирали даже с биографиями безупречными с точки зрения нынешней власти. Моя биография для них далеко не образцовая. Может, пугает только? Хочет, чтобы оговорила кого-то, кто у них на подозрении? Не зря намекает, что помогать будет, значит, что-нибудь в обмен потребует. Если навет на кого потребует – наговаривать ни на кого не стану. Грех великий другого человека оговаривать. А может, он в органы меня привлечь хочет таким варварским способом? Если им известно, что манерам обучала, значит, знают, и что языками владею. Сообщали, что есть решение о создании партизанских отрядов в тылу немцев. Если предложит переводчицей к партизанам – соглашусь. Конечно, партизанам необходимо допрашивать захваченных немцев, получать необходимые сведения, а язык сейчас мало кто по-настоящему знает. Немцы вон как нажимают. С нашей армией что происходит, из сводок не поймешь. На карте у проходной уже сколько коричневых флажков наколото – ужас. В такой беде не пристало только на армию надеяться. Если можешь пользу принести армии, нечего сидеть в тепле. Как говорил Ваня – необходимо засучить рукава и браться за такое дело, где больше пользы будет. Съезжу, узнаю, как там Люся, и поеду воевать. Стрелять, наверно, научат. Надо было слушать мужа, ходить на кружек ПВХО или ГСО. Уже бы навыки были. Когда Люся узнает, что я на войну пошла – лопнет от гордости за мамку свою любимую. Тяжело ей сейчас: в таком возрасте, и такое горе с отцом. Она все в небесах витала. Все свои комсомольские идеи двигала. С Ваней такое – для неё как снег на голову. Надломилась сразу. Зато как повзрослела, посерьезнела.

А вдруг он про расстрел не запугивал, а серьезно? Сколько за последние годы расстреляли. Не простых. Вон с каких высот под пули ставили. Партийных руководителей не пожалели. Военных сколько убили. А теперь под Смоленском с немцами воюем. До Москвы рукой подать. Не стреляли бы своих военных, может, они и не пустили врага так далеко. Говорили же, что бить противника будем на его территории.

– Ну, что задумалась? – вернул её к действительности голос Фрола, -жить хочется?

– Жить все хотя, и я тоже.

– Короче так. Я свои карты на стол выкладываю. Ты тоже свои открывай. Твой муж Иван по очень серьезному делу проходит. Ему уже никто не поможет. Сообщение о расстреле будет на этой неделе или на следующей. А себе помочь ты ещё можешь.

При этих словах у Софьи Ильиничны перехватило дыхание, глаза заполнились слезами, и запершило в носу. То, как говорил следователь о муже – ровно, буднично, безразлично и как об уже давно всем известное – заставило мгновенно поверить его словам.

Он искоса поглядывал на неё и спокойно продолжал:

– Так вот, тебя тоже за пособничество мужу решили привлечь, а это или расстрел, или срок большой. Но – то понимаю, что никакая ты не помощница в его вредительстве. Разве что кормила его вовремя да спать в одну постель ложилась. Но они не поймут этого. Им вынь да положь соучастницу. Вот я и решил, как можно тебя спасти от этой беды.

До неё с трудом доходил смысл его слов. Господи, Ваню расстреляют! Как же так? Что он бубнит там? За что меня будут убивать? Почему он стал помогать мне, грубый очень, а помогает. Монотонный голос следователя потеплел, приобрел доверительные интонации:

– Я тебе, голуба, жизнь спасаю. Пока шум с делом мужа утихнет, тебе за решеткой посидеть придется. Сидеть недолго будешь. За это ты поможешь мне дело на тебя оформить. Чтобы мне не носиться по городу, не собирать доказательства, не искать свидетелей. Сейчас спокойно назовешь фамилии тех, кто тебя товаром для спекуляции снабжал. Расскажешь, на каких условиях заведующая дала справку, что ты два дня свободна.

Она наклонила голову, полными слез глазами смотрела на свои руки, нервно разглаживающие складки платья на коленях. Боже мой! А я думала – переводчицей. Ваню расстреляют. Хорошо, с Люсей обо всем договорились. Плохо только, что война. Какие ему ещё фамилии нужны?

– Ну что, по рукам? Сотрудничать будем?

– Сотрудничать я согласна. Только ещё раз хочу пояснить, что отпустили меня за сверхурочные смены. Все, что с собой было – из личных вещей. Продукты из домашних запасов, и карточки отоварила.

Фрол оттолкнул свой стул, вскочил на ноги и опять стукнул по столу. Наклонившись к арестованной, угрожающе крикнул:

– Ты что, дурой прикидываешься? – Повернул луч света вдоль кабинета, обогнул стол, больно схватил своей пятерней её за шею и подбородок и наклонившись прошипел:

– По глазам вижу, все понимаешь. Понимаешь, что придется назвать нужные фамилии. Назовешь, никуда не денешься, если жить конечно хочешь. А понимаешь всё, так какого же ляда хвостом крутишь? Хлопаешь зенками, вроде не поймешь, о чем толкую тебе. Может, надеешься, что я за тебя буду соучастников выявлять, а ты чистенькой останешься? Нет, голуба, не выйдет.

Кожа на левой скуле Софьи Ильиничны растянулась, лицо исказила гримаса боли. Она не вскрикнула, только прикусила нижнюю губу и зажмурилась. Дыханье следователя было смрадным. От него несло селедкой, луком, несвежим ртом, и все забивал резкий запах водки. Было больно, неприятно и противно.

Не выдержав, она заплакала вслух и, всхлипывая, повторяла, глотая слезы:

– Господи, почему Вы меня не понимаете? Мне ясно, чего Вы добиваетесь. Я должна буду солгать… Конечно, это ложь во спасение… Но если бы требовалось солгать, какая была погода… Ведь это живые люди… Я не могу других оговаривать. Против себя самой, если надо, наверно …смогла бы, а на других не могу…

Она долго ещё так сидела, потупив взгляд, пытаясь убедить этого страшного человека, что не в силах наговаривать на других. Фрол стоял рядом, разглядывал её и удивлялся. Что за порода такая эти буржуи? Вроде слабая, нежная, кожа вон на щеках как у младенца. Но стоит на своем, хоть ты кол ей на голове теши. Красивая стерва, соблазнительная. Выглядит вдвое моложе своих лет. Пока молчит или плачет, на бабу аппетитную похожа. Заделать такой – одно удовольствие. А заговорит чуть, даже на вопрос просто отвечает – и уже господь Бог. Хоть оправдывайся. Откуда это всё у них? Как с ними мужья разговаривают? В кровать всё одно вместе ложатся. Нормальные наши бабы не такие, как эта краля буржуйская.

12 3 4 5 След.

Период второй. Семилетка

С этой книгой читают

Другие книги автора