Читать книгу: «Любитель закатов на Палау», страница 5

– Ну стена-то на самом деле есть. В континентальной Японии. Кофман утверждает, что нашел доказательства ее строительства тысячи лет назад чайным народом.

– Чайным народом? – засмеялся я. – И опять тысячи лет. Чего не миллионы? Далекое видим лучше, чем расположенное под носом.

Норман немного смутился.

– Ну, или кофейным народом. Я не помню. Сути-то это не меняет. Я сам видел старую карту, на которой Япония ютится на жалких островах Дальнего Востока, а сейчас она занимает всю Азию.

– Бред. Япония всегда была огромной, древней и великой. Они даже с нами воевали во времена Второй Мировой.

– Ты не понял! – отмахнулся Норман. – Профессор Кофман доказывает, что историю неоднократно переписывали. Есть же поговорка, что историю пишут победители. Вот вы, американцы, и переписали ее под себя.

– Чушь…

– Только на первый взгляд. Ты говоришь, что прочитал много исторических книг. А какие это книги?

– Обычные книги. Из библиотеки.

– Нет! Это электронные книги, которые редактируются мгновенно по щелчку пальцев. А ты знаешь, что раньше книги были бумажными?

– Конечно, знаю. У моего деда была большая библиотека…

– И где она теперь? – с издевкой спросил Норман. Мне сказать было нечего, я действительно не знал, потому ответил он сам: – Ее изъяли. Как и все остальные книги по всему миру после принятия экологического акта о запрете переработки древесины. Вот только туалетную бумагу, упаковку и прочие салфетки производят до сих пор, а книги существуют только цифровые. Суть в том, что можно легко переписать любую информацию, контролируя ее источники. Наши источники только электронные.

– Ну это вы с этим твоим Кофманом загнули! – я неестественно хохотнул, пытаясь унять охватившее меня волнение. – Такое загнули, что втроем не разогнуть.

– Поздно уже разгибать, – устало махнул он рукой и отвернулся к ночному городу. – Информация контролируется в каждой букве. Я сам столкнулся с этим. Как только нашел случайно сохраненные данные по тому древнему химику Мендеелеефф, ее мгновенно стерли.

– А как определили, что нужно стирать? – подала голос Сильвия и мы одновременно посмотрели на нее, удивленные. – Это же алгоритм, последовательность. Тупая программа. Чтобы понять, что пользователь нашел неподобающую информацию, она должна ее сверить с неким эталоном. Значит, где-то в электронных недрах хранятся исконные данные: даты, фамилии, события. Бот реагирует на них, как собака на запах.

– Умница ты моя! – Норман смотрел на сестру с восхищенным обожанием. С таким обожанием, что мне рядом с ними даже чуточку неловко сделалось. – А достать эти данные можно?

– Конечно. Если один человек спрятал, другой легко сможет найти. Нужно только знать, где и что искать…

Ее прервал вой сирены. В городе этот звук был привычным наполнением урбанистического шума и на него не реагировали, особенно, если он раздавался где-то далеко. На сей же раз мы обратили на него внимание, тревожно переглянулись и бросились к ограждению балкона, устремляясь взглядом вниз. По пешеходной зоне квартала, сиренами и мигалками распугивая праздно шатающихся, медленно ползли пять патрульных автомобилей. Когда они остановились возле нашего дома и из машин принялись неспешно выбираться полицейские в полной экипировке с оружием, у меня сердце ушло в пятки. Однако стражи порядка, посовещавшись, направились в переулок между домами напротив.

– Пронесло, – услышал я шепот Нормана. Мы с Сильвией не проронили ни звука, но думали о том же.

– По-моему, на сегодня хватит, – выразил я общее мнение и вернулся на диван. Сильвия, ни на кого не глядя, на цыпочках юркнула в квартиру. Норман стоял, раскачиваясь с пятки на носок, и смотрел вдаль.

– Останешься на ночь?

– Нет. У меня самолет через пять часов. Где-нибудь перекушу и…

Я не договорил, да Норман уже и не слушал. Мы все словно в один миг протрезвели и ощутили стыд друг перед другом за сделанное накануне. Я кожей чувствовал его неприязнь. У меня были похожие чувства. Мне вдруг осточертели и Норман с сестрой, и обожаемый им профессор Кофман с его бредовыми идеями, и нудная скучная Германия. Все надоело. Впервые за многие годы захотелось домой.

Спускаясь в лифте, я невольно думал о мифической стране, населенной загадочными и ужасными русскими. Идя по ночному Берлину, я грезил о богатых землях на востоке. Садясь в такси, я вспоминал танец красивой дикарки. Откинувшись на спинку кресла в самолете и глядя в иллюминатор на пелену облаков, закрывших город, я прощался с Европой.

Норман верил, что когда-то на востоке существовала полная чудес Русския, Сильвия верила, я тоже почти уверовал и с азартом включился в чужую игру, но играть по вычурным правилам этой игры у меня не получилось. Красивые легенды захватывающи и притягательны лишь до первого столкновения с жестокой реальностью. Просто я прозрел после поездки в Восточную Европу, а Норман с профессором Кофманом так и остались слепы. Они продолжат верить в таинственную восточную страну, населенную одухотворенным мудрым народом. Я же убежден, что не было ни страны, ни народа, ни древних тайн, ни гениального химика Мендеелеефф. Кто-то на тех землях жил всегда и сейчас живет, никому не нужный примитивный дикий народ. Не с ним воевали Наполеон с Гитлером, а с их нечеловеческой средой обитания, с морозами, с топями, с дикими необузданными пространствами. Да и сама мысль была абсурдна, что из общей истории человечества можно безболезненно выкинуть огромный пласт. К тому же, эта мысль ужасала, потому что допускала возможность подвергать забвению государства, народы, культуру, языки. Получается, что если легко вычеркнули Русскию, то могут вычеркнуть и Штаты? Нет, это нелепо. Что и как нужно сделать, чтобы заставить всех забыть о великой стране, вычеркнуть упоминание о ней из информационных баз, чтобы на запрос «американцы» поисковик выдавал короткое сообщение «Результатов не найдено»? Нет, это невозможно, решительно невозможно…

2010 год

Корни

Ватными ногами переступив порог тамбура шлюзовой камеры, я осторожно заглянул в пассажирский салон. Пустой. Облегченно выдохнув, уже смело пошел между двух рядов кресел в поисках своего. В тот момент мне меньше всего хотелось встретить даже шапочно знакомого, не говоря уже про коллег, и что-то объяснять, говорить. Говорить мне в тот момент хотелось меньше всего.

Естественно, я протопал мимо своего восемнадцатого места. Мысли были далеко, а ноги сами привычно направились в хвост, где располагались последние кресла двадцатиместного салона старых «Прогрессов». Это был новый, безопасный, комфортабельный, тридцатиместный. На нем помимо пилотов в экипаже были даже бортпроводники. Одна из них, изящная и ловкая даже несмотря на громоздкий скафандр, и пришла на помощь. Улыбнулась, подхватила под локоть, провела к моему месту, усадила, проверила все фиксирующие крепления скафандра, подсоединила шлейфы системы жизнеобеспечения.

– Первый раз были на Луне?

– Так заметно? – отшутился я, не став уточнять, что проработал на спутнике больше трех лет, а уж сколько раз летал на Землю и обратно – даже я сам не помнил.

– Заметно, что вы чем-то очень встревожены. Мне хочется думать, что всего лишь предстоящим полетом. Поверьте, двадцать часов пролетят незаметно. Если хотите, есть успокоительное, снотворное.

Я покачал головой.

– Не переживайте, корабль «Прогресс-Одиссей» очень надежный…

И все же я переживал. Не за надежность корабля или опытность его экипажа, а за собственное душевное равновесие. Хорошенькая бортпроводница чутко уловила мое настроение, только не угадала с источником проблемы. Я терзался безуспешными попытками найти объяснение внезапной чертовщине. Помню, как в университете на редких парах по литературе мы втайне потешались над преподавателем, пытавшимся вложить в наши циничные юные души хоть толику сострадания. Литературой мы пренебрегали и считали бессмыслицей, только забирающей учебные часы у физики с математикой. А уж болтовню о последней надежде, смысле жизни и прочих душевных терзаниях литературных героев вовсе ненавидели. Моральные метания персонажей из книг пыльного прошлого нам казались ерундой на фоне глобальных проблем человечества, которые мы хотели решать немедля. Для нас не существовало проблемы выбора, поиска мотивации и страха перед неудачей. Мы ничего не боялись, удачу презирали, над суевериями и прочей мистикой смеялись. Скажи кто мне тогдашнему, что я нынешний буду задаваться вопросами невезения и наступления черной полосы в жизни, рассмеялся бы в лицо, а то и поколотил бы. И все же, еще сегодня утром я сидел в Институте и ломал голову над предстоящим испытанием, а уже в обед – оказался в корабле, готовом стартовать к Земле. Мистика, не иначе.

Не успел я в лаборатории надеть защитный костюм, как ворвалась Даша Самсонова из отдела кадров и принялась меня отчитывать за неуплату каких-то взносов. Мы Дашу очень любили, особенно когда она гневалась, из просто симпатичной превращаясь в красавицу-фурию, а потому часто позволяли себе вольности. Это была такая местечковая игра, правила которой всех устраивали. Однако в тот раз Даша и не думала играть, она все мои попытки перевести разговор на шутливые рельсы пресекла, а потом добила угрозой написать на меня докладную «куда надо». Мол, весь Институт как Институт, и только механико-магнитная лаборатория срывает план. Мало того, что злостно уклоняемся от уплаты взносов, так еще и не ходим в отпуск. Это правда. Я за все годы работы в Институте ни разу не брал отпуск. Никто не брал. Зачем транжирить и без того дефицитное время?

Все административные вопросы у нас решались через Филиппа Игоревича. Достаточно было даже не сказать, а намекнуть, как любая проблема улетучивалась быстрее утреннего тумана. Однако на сей раз вместо поддержки и одобрения, наш старик Филипыч спустил на меня еще больше собак, чем Даша, и пригрозил меня вообще выгнать из Института. К концу отповеди он все же смягчился, и по тому, как неловко опускал глаза и нервно теребил седые бакенбарды, я понял, что ему самому происходящее нравится не больше моего.

– Надо, Саня, надо! Ты же знаешь, закон есть закон. Придется лететь!

Я слушал его и не верил. Мой бесстрашный наставник отступил под нажимом бумагомарак из отдела кадров и прогнулся перед каким-то старым законом. В не остывший после выброса реактор войти первым он не испугался, приструнить президента Академии наук не побоялся, а тут вдруг – смирись, придется лететь.

Я и смирился. Хотя ни черта не понимал в происходящем. Прервать важнейший эксперимент ради какого-то отпуска? Порой мы себе во сне отказывали и поесть лишний раз забывали, а тут такое… Но Филиппу Игоревичу я верил больше, чем себе. А потому скомкано простился с ребятами, ошарашенными происходящим не меньше моего, сдал ключи доступа и лабораторные журналы дежурному, расписался в сотне каких-то бумаг, а затем в сопровождении охраны был выпровожен с территории Института. Наставник уверял, что это только на месяц, потом все будет как прежде, однако со стороны это больше напоминало не проводы в отпуск, а изгнание. Особенно меня расстроило, что обормоты из отдела снабжения забрали мой черный рабочий скафандр, взамен наградив фривольным непотребством серебристого цвета с малиново-оранжевыми вставками. Как какому-нибудь бездельнику из отдела кадров. Это меня окончательно подкосило. Не хватало, чтобы кто-нибудь из знакомых случайно увидел, от позора не отмыться.

Происходившее потом было как в тумане. Смутно помню, как в советском посольстве получил банковскую карточку с внушительной суммой неиспользованных за последние годы зарплат, паспорт и билет на Землю.

Мои мрачные мысли прервал раздавшийся со стороны шлюза нарастающий шум. Через минуту в салон ввалилась толпа туристов, устроивших хаос с поиском мест, багажа, документов. И снова закралась мысль о чуде. Вдруг мое место срочно понадобится кому-нибудь из этих жирных миллионеров и мне придется лететь позже? Или в салон выйдет пилот и скажет о технической неисправности. Или бортпроводница с прискорбием сообщит, что корабль перегружен и кому-то придется сойти. И тогда я радостно вызовусь добровольцем, а потом вернусь в Институт, разведу руками – мол, обстоятельства, и приступлю к прерванной работе…

Но чуда не произошло. На многоязычном табло загорелось требование проверить герметичность скафандров и крепления системы безопасности. Голос командира корабля в наушниках шлема на русском и английском объявил о готовности к полету.

Через обзорный монитор, реалистично имитировавший круглый ретро иллюминатор, я бросил последний взгляд на выжженный злым солнцем бурый лунный пейзаж с далекими зелеными куполами жилых модулей, белыми сотами модулей космопорта, гигантскими черными змеями трубопроводов и фермами вышек связи. Послышался хлопок закрывшегося шлюза, затем с сотрясшим весь корабль рывком отделился трап и тут же панорама резко сместилась в сторону и начала опрокидываться – корабль поднимали на стартовую площадку. Это вызвало новый приступ восторга среди туристов. Какой-то австралиец пытался делиться впечатлениями от полета на Луну и со мной, слепя белозубой улыбкой и обдавая волнами дружелюбия, но я соврал, что не понимаю английского, и виновато развел руками. Если бы он знал, как гадко было на душе в ту минуту. А от мысли, что я торчал среди этих беспечных увальней, когда моя группа без меня готовилась к финальной фазе испытаний, стало еще хуже.

Когда раздался рокот разгонных двигателей, я с великим облегчением захлопнул забрало шлема, включил сборник любимой музыки и, закрыв глаза, попытался представить Институт, лабораторию, темную громаду готового к разгону ускорителя… Это меня всегда успокаивало. Но привычные и узнаваемые образы словно в смутном сновидении неуловимо ускользали, уступая место казалось бы забытым воспоминаниям. Я видел Землю. Но не ту лакировано-прекрасную планету с открытки, а улочки родного Ростова-на-Дону, аудитории мехмата университета, маму в ее любимом ярко-бежевом плаще, папин старенький «москвич» с выцветшей эмблемой Олимпиады-2046…

***

В ростовском аэропорту меня встречали всей семьей. Я, конечно, ждал, что будут родители и, может быть, сестра с племянниками. Но чтобы явились все… Увидев радостную толпу родственников, столпившихся в зале ожидания под огромным плакатом с моим портретом в скафандре и восторженными словами приветствия, я слегка опешил. И даже не от вида скафандра, на фоне которого мое нынешнее одеяние в виде джинсов, футболки и спортивной куртки выглядело издевательством, и уж тем более не от ретушированной фотографии, имеющей самое отдаленное отношение к реальности. Я просто не ожидал такой встречи. Настолько не ожидал, что в этом пестром людском сборище даже родных отца с матерью не сразу увидел. Когда же они все бросились ко мне, я от неожиданности чуть не выронил дорожную сумку и попятился.

Пожимая десятки рук, обнимаясь, целуясь и отвечая на бессчетные вопросы, я с ужасом ловил себя на мысли, что не узнавал и половины этих людей. Впрочем, чему удивляться, ведь я их не видел много лет. С родителями мы общались регулярно, иногда болтал по видеосвязи с сестрой и ее озорными близнецами, редко созванивался с бабушкой и дедом, а вот всех этих дядьев и теток, кузенов, внучатых племянников и прочих зятьев я последний раз воочию видел разве что в студенчестве. Не до того было. После лицея пронеслись годы напряженной учебы в Московском университете с парой коротких каникул, потом двухлетний отсев аспирантуры с надеждой попасть в группу Филиппа Игоревича, а затем я сразу отправился на Луну с направлением в Институт. И вот вдруг оказалось, что за эти годы родственники меня не забыли. А я о них даже не вспоминал.

Из аэропорта в город ехали длинным медленным кортежем, внося неразбериху в скоростное движение города. Нам возмущенно сигналили, что-то кричали вслед. Возглавлявший процессию отец, высовываясь из окна своего нового внедорожника на электрической тяге, яростно жестикулировал и кричал в ответ, что он везет сына, вернувшегося с Луны, будто это был все перевешивающий аргумент. Когда нас в конце концов за слишком специфическое вождение остановила дорожная инспекция, родители в один голос именно это и заявили. Я от неловкости готов был сквозь землю провалиться, но к моему удивлению вместо штрафа и назидательной лекции стражи порядка лишь попросили разрешения сфотографироваться со мной, после чего с включенными проблесковыми маяками сопровождали нас до самого дома, привлекая еще большее внимание. Так мы и катили по улице с мигалками, радостным ревом клаксонов, вызывая всеобщее восторженное недоумение, словно свадьба какая-то.

Возле нашего двора стояла группка людей, тоже почему-то желавших со мной поздороваться, похлопать по плечу, дать подержать младенца, рассказать скомканную историю о том, каким я был когда-то сорванцом и как уже тогда было понятно, что из меня выйдет толк. Оказалось, что все эти люди были нашими соседями. Но я при всем желании не мог узнать никого. Все изменились, взрослые неузнаваемо состарились, дети выросли. Да что там люди. Я не узнавал родной улицы, этих высоких лип и кленов, этих аккуратных газонов вдоль неестественно ровного цветного тротуара, этих технологично-вычурных и до рези в глазах ярких домов. Даже родительский дом выглядел чужим, из маленького и уютного одноэтажного превратившись в современного угловатого монстра кричащих расцветок. Все вокруг было новое, другое, чужое. Память пыталась зацепиться хоть за что-то, но тщетно. Будто я уехал отсюда не десять, а сто лет назад.

***

В родительском доме весь первый этаж был одной гигантской гостиной. Отец с гордостью показывал мне, как одним нажатием кнопки на пульте управления пол превращался в огромный прямоугольный стол, способный разместить хоть сотню людей. Затем была экскурсия в подвал с мастерской отца и гаражом на несколько машин, среди которых я с легким уколом ностальгии увидел тот самый «москвич». Правда, судя по девственному виду верстака, монтажного стола и сияющих хромом инструментов, по прямому назначению этими вещами ни разу не пользовались. Во время сеансов связи с родителями мне говорили, что дом уже третий раз перестраивали, но в реальности все выглядело действительно потрясающе.

Закончить экскурсию по дому не дала мама. То ли она чувствовала, что у меня на душе что-то неладно, то ли просто увидела это в моем отчаянном взгляде, но ей удалось отвлечь отца приготовлением к семейному обеду. Я же был отправлен в сад за домом с заданием разжечь мангал для шашлыков.

Огонь и одиночество неожиданно успокоили меня, уняли досаду. Глядя на потрескивающее пламя, вдыхая терпко-едкий дым, перетаптываясь с ноги на ногу в надежде разогреть стынущие от вечернего холода ноги, я с опаской прислушивался к своим глубоко спящим, но все же медленно пробуждающимся ощущениям. А потом я внезапно увидел маленькое скрюченное деревце и через мгновение понял, что знаю его. Как ребенок обрадовавшись первой настоящей зацепке, я подошел к искалеченному дереву, рука непроизвольно потянулась вверх и пальцы нашли маленькое дупло, невидимое снизу. Я помнил этот сад! Помнил корявые узловатые стволы, помнил колючую сливу и рассеченную молнией грушу, но особенно помнил аромат поздних яблок. Я дома. Я действительно дома.

***

Застолье мне понравилось. Меня посадили в изголовье стола, поднимали в мою честь тосты. Я благодарил, и в ответ предлагал пригубить вина за родителей, за дом, за собравшихся.

Спустя два часа застолья и обилия папиного яблочного вина, я разомлел настолько, что позволил себя вовлечь в танцы, пение под караоке и даже участие в каких-то конкурсах на грани приличия. В нашей семье это всегда было естественным продолжением любого застолья. Осталось только дождаться наряда милиции, чтобы потом все эти заслуженные медики, педагоги, строители, инженеры и прочие служащие хвастались на работе безобидным протоколом о нарушении закона о ночной тишине. Я дома.

Каким-то отголоском сознания я понимал, что сейчас пьян и сентиментален, и уже завтра хмельной морок рассеется и мне наверняка снова захочется удрать обратно на Луну. Но это будет потом. В тот вечер мне на Земле нравилось. Мне было хорошо. Настолько хорошо, что моим племянникам-близнецам удалось вытащить меня из-за стола и подбить на поход в ближайший магазин за мороженым для всей компании. Глядя на это и предчувствуя дармовое лакомство, с нами увязались и другие дети. При иных обстоятельствах я бы три раза подумал, связываться ли с этой шумной и явно хулиганской ватагой, но легкий хмель в крови и общее веселье сделали свое черное дело. Мы отправились в вылазку за мороженым.

Разновозрастные дети говорили все одновременно, постоянно разбегались по сторонам, неожиданно сбивались в тесную кучу вокруг меня и каждый чего-то хотел. Удивляя самого себя, я их понимал, искренне смеялся наивным детским шуткам, а пару раз даже рассмешил их сам. Особенно мелюзге понравилось мое исполнение старой песни про остров невезения, половину слов которой я не помнил, но, как мне казалось, сумел их заменить куда более подходящими. А уж когда в магазине я разрешил им купить мороженого и прочих сладостей сколько угодно, мой авторитет в детской среде укрепился окончательно.

Опустошив в ближайшем минимаркете холодильник с мороженым, мы двинулись обратно, по пути производя эффект маленького торнадо. Дети носились по улице, играли во что-то свое безумно-непонятное и ко мне подбегали только за очередной порцией мороженого.

Однако один мальчик не участвовал в их играх. Он как-то обреченно брел рядом и изредка поглядывал на меня снизу вверх. Я его заприметил еще дома, ребенок выделялся на фоне общего веселья, весь вечер безучастно просидев рядом с родителями. Хотя вроде мальчишка как мальчишка – лет девять, белокурый, кудрявый, веснушчатое лицо, строгие умные серые глаза, пузатые синие штаны, болтающаяся на худых плечах застегнутая под горло черная куртка, массивные белые ботинки.

– А в Институте уже внедрены фотонные переключатели?

Я поперхнулся и удивленно посмотрел на него. Судя по буквально осязаемому напряжению, исходившему от ребенка, он очень долго вынашивал этот вопрос.

– Ты сын тети Гали? – спросил я, чтобы сменить тему.

– Внук, – поправил он меня. – Александр.

– Тезка, значит? – я извлек из огромного пакета с мороженым сливочный рожок и протянул мальчику. Он отказался, с каким-то недовольством мотнув лохматой головой, будто я предлагал ему отраву. – Ну как хочешь. Сам съем.

– И тем не менее. Фотонные переключатели используете?

– Понятия не имею, – с улыбкой сказал я и надул щеки, желая рассмешить этого буку. Однако бука, похоже, воспринял это как оскорбление.

– Не нужно со мной как с маленьким, – урезонил он меня. – Мне уже десять.

– Извини, тезка. Но и ты меня пойми. Тяжело воспринимать что-то про фотоны…

– Не фотоны. – В голосе мальчика сталью звенела досада. Он явно не ждал такого развития разговора. – Фотонные переключатели. Вы же занимаетесь кристаллами. Должны знать об этом.

– Должен? Хм… Тем не менее не знаю. Я занимаюсь другими кристаллами.

– Как можно об этом не знать? Это же основы… Чем же вы там вообще занимаетесь в своем Институте? – с упреком воскликнул Александр, сверля взглядом землю под ногами.

– Не обижайся, тезка. Но я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Даже отдаленно.

На самом деле понимал. Просто не хотел расстраивать мальчишку. Тема эта была далеко не нова, уже давно не перспективна и действительно имела самое отдаленное отношение к моей работе.

– А над каким проектом вы сейчас работаете?

– Извини, тезка, но это секретно.

Александр обиженно засопел.

– Не дуйся. Об этом не только тебе, но вообще никому не могу рассказать. Хотя… – Мальчишка вскинул голову, его глаза горели благодарным огнем. – Если у нас получится задуманное, то уже через год-другой мы сможем создавать очень легкие и практически неразрушаемые детали для узлов любых механизмов.

– Выращивать из кристаллов будете? – с восторгом прошептал Александр. Вообще-то, не совсем. Но я не стал переубеждать юного умника, тем более что тема действительно была очень секретной.

В этот момент нас удачно окружила шумная толпа детворы, требовавшая еще мороженого, и разговор пришлось на время прервать. Да и мне дало возможность изменить тактику разговора с тезкой. Что-то меня в нем зацепило. Не хотелось взболтнуть лишнего, но и разочаровать мальчишку тоже было ни к чему.

– Вчера прочитал, что американцы в исследовательском центре в Перу создали работающий прототип ядерного двигателя, – Александр смешно свистнул и снизу-вверх по касательной ударил ладонью по воздуху, изображая, по всей видимости, старт космического корабля. – А мы что же?

Я скептически усмехнулся.

– Создали. Но никому не показываем. Вообще есть мнение, что ядерные двигатели – это вчерашний день. По крайней мере в том виде, какой разрабатывают американцы. Поэтому мы работаем над принципиально новой силовой установкой. Это далеко от моей темы, знаю лишь понаслышке, но, – я развел руки в стороны, – некоторые поговаривают, что еще лет пять-десять и нам будет открыта дорога в дальний космос.

Александр с нескрываемым восторгом смотрел на меня, наконец-то искренне улыбаясь и без стеснения демонстрируя миру просветы на месте выпавших молочных зубов. Но это удивительное мгновение длилось недолго. Скоро мальчишка снова погрустнел, опустил голову и долго шел, не проронив ни слова.

– Чего приуныл? – спросил я и опять попытался всучить ему эскимо. Безуспешно.

– Я вас понимаю, – вдруг сказал мальчик.

– То есть?

– Я же вижу, как вам тяжело с нами. Вы словно кит, выброшенный на берег. Безысходность и отчаяние. А вокруг эти глупые чайки орут, суетятся, дерутся. Я бы на вашем месте умер, наверное.

Ошарашенный недетской образностью мыслей ребенка, я пытался подобрать нужные слова. И не смог.

– Зачем вы вернулись? – вдруг спросил мальчик, не поднимая глаз.

– Если честно… Я не хотел. Но оказалось, что существует закон. Все обязаны ходить в отпуск. А я ни разу не был в отпуске. Вот и заставили.

– Дурацкий закон! – в сердцах крикнул Александр, на ходу пнув бордюр. – Все тут дурацкое! Школа, учителя, родители.

– С законом согласен. Про школу понимаю. Но родители твои-то тут при чем?

– Они переводят меня в другую школу, – на глазах мальчика блеснули слезы. – Я дистанционно участвовал в одном конкурсе для семиклассников. Чтобы получить допуск, пришлось сдать экзамены за седьмой класс и защитить лабораторный проект по химии. Ну я и сдал, но соврал про возраст. Там можно участвовать с четырнадцати. Теперь меня в пионеры не принимают. А мама сказала, что я всех опозорил, поэтому меня переведут в другую школу.

Я улыбнулся и потрепал его по волосам.

– Думаю, эту проблему мы решим.

Александр отмахнулся:

– Не нужно. Они все равно что-нибудь другое придумают. – Он тяжело вздохнул. – Мне бы только до шестнадцати лет продержаться.

– А что потом?

– Как, что? Получу паспорт, сдам экстерном выпускные экзамены и навсегда уеду отсюда. Сначала в университет поступлю, потом отправлюсь куда-нибудь далеко-далеко в космос. И никакой закон не заставит меня вернуться.

С каждым мгновением во мне все больше росло пугающее чувство, будто я смотрю на самого себя. Нет, я в десять лет не приписывал себе годы для участия в конкурсах, не мечтал избавиться от гнета родителей и не жаждал сбежать на край света. Да мы даже внешне не были похожи. Но при всем том я видел знакомый азарт в детских глазах, чуть ли не физически ощущал исходящую от мальчишки энергию. Интересно, чувствует ли он во мне такое же родство или воспринимает как еще одного взрослого, стоящего на пути к заветной цели?

– Я все равно поговорю с твоими родителями и, думаю, на самом деле все не так драматично. Но главное, завтра ты мне покажешь свой проект по химии, обсудим детали.

Глаза мальчишки снова загорелись, на губах мелькнула тень улыбки.

– А давайте сегодня! У меня с собой, на флешке…

– Нет, тезка, завтра. Все будет завтра. Сегодня ты будешь просто маленьким мальчиком, а я буду бездельником в отпуске.

– Ну, тогда послезавтра. Завтра вы в девяносто второй школе будете свою табличку открывать.

– У меня есть именная табличка?! – я достал из пакета пару мороженых и одно протянул Александру.

– А то! – Мальчик привычным движением снял обертку и, подхватывая языком стекающие по вафельному рожку тягучие капли, принялся уплетать лакомство. – Вы знаменитость.

***

Уже далеко за полночь, когда многочисленные гости утихомирились, и ставший тихим дом медленно засыпал, в дверь моей комнаты постучали:

– Можно? – Почему-то не распахивая дверь полностью, в узкую щель буквально втиснулся отец. – Не спишь еще? Так и знал, что не спишь.

Я похлопал рукой по дивану рядом с собой, приглашая присесть.

– Почему без света сидишь? – Прошептал он, вызывая невольную улыбку. В этом он весь. Сплошные условности, подчинение каким-то своим правилам, придуманным традициям. Если на дворе ночь, то нужно ходить тихо, говорить вполголоса, дверь открывать осторожно. Почему? Потому что так нужно. В детстве, помню, меня это дико раздражало. А сейчас умилило.

– Свет мешает. – Я кивнул на едва подсвеченный потолок, где на леске висели старые модельки самолетов, космических кораблей, коряво раскрашенные неумелой детской рукой, с отломанными шасси или с недостающим остеклением кабины пилотов. – Не верится, что вы сохранили этот кошмар. Дом ведь столько раз перестраивали, а мою комнату сохранили нетронутой.

– Я хотел их убрать в коробки и спрятать в подвал, но что ты! Мать чуть не убила. Мы часто сюда приходим… Вдруг оказалось, что это лучшее место в доме, чтобы просто поговорить, старое время вспомнить. Кстати, тебе на Луну звоним всегда отсюда.

Мне почему-то стало неловко. С чрезмерным вниманием родственников и соседей я невольно смирился, хотя и не понимал его причины. Но узнать, что и твои собственные родители к тебе относятся также, было неприятно. Хотелось простоты в общении, искренности.

– Да уж, – сказал я, – прямо культ личности.

– А ты думал! – Отец обнял меня за плечи. – Когда ты успешно вырастил первую кристаллическую оболочку и испытал ее прочность, у нас входная дверь не закрывалась наверное месяц. То журналисты, то глава администрации с посланием от председателя правительства, то делегации школ.

Я этого не знал. Нас в Институте тогда просто собрали, объявили благодарность от правительства и пообещали премию. На этом все. Через полчаса все разошлись по рабочим местам.