Траектории СПИДа. Книга третья. Александра

– Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное мною слово?

Решение осталось неизменным.

Декабрь принёс Советскому Союзу горе с неожиданной стороны. Вздрогнула, словно потрясённая национальной рознью, и взорвалась землетрясением армянская земля в Спитаке. Тысячи людей погибли в развалинах города.

Миллионы слёз обрушились из глаз оставшихся в живых людей. И ринулись самолёты, поезда, машины, переполненные людьми со всех концов Союза на помощь Армении. Простой человек он всегда сострадает. Ему не важно, какой нации человек попал в беду. Важно, что он человек на той же самой земле. Казалось, природа тоже хотела напомнить об этом, объединяя трагедиями людей различных национальностей и рас. Она хотела доказать лишний раз, что все на этой земле одинаковы перед природой, и нельзя одним возвышаться над другими. Перед лицом опасности люди действительно начинают это понимать. Все становятся равными, спят в одних палатках, едят один и тот же хлеб, пьют одну и ту же воду. И в эти мгновения все счастливы.

Но опасность не стоит ежедневно. Она когда-то уходит. Срезаются углы обострённых чувств. И вновь эгоисты вспоминают о своём эгоизме. Хапуги вспоминают о нахапанном. Политики принимаются за свои хитросплетения.

В декабре в Вашингтоне состоялось подписание Договора, из которого не только не устранили ракеты СС-23, но к нему добавили по просьбе американцев и с согласия руководителя Советского государства уничтожение советских ракет СС-20 не только в европейской части, как намечалось в проекте, но и в азиатской, о чём прежде не шло даже речи. Горбачёв доказывал всем, что он командует, он решает, он всё понимает. Но это для наших, советских жителей, которых он и не считал достойными своего внимания. Ослабление оборонной мощи СССР его, как перестройщика, устраивало, но объяснял он это своим бестолковым, по его представлениям, людям политикой мира.

Совсем другое дело – Америка. Правда и здесь его интересовали не все. К чему, например, обращать внимание на сходящего со сцены Рейгана? Ему осталось царствовать всего несколько дней. И тот факт, что именно Рейган устроил завтрак, на который пригласил советского гостя, не смущал Горбачёва. Он не считал возможным уделять внимание завтра уже бывшему президенту, обращая все свои взоры на Буша, желая говорить именно с ним, чем ни мало смущал будущего главу Белого дома. В их кругах приличия соблюдались неукоснительно. Горбачёв и этого не понял и продолжал обходиться с Рейганом, как с второстепенной личностью.

Иметь беседу с Бушем ему так и не удалось. Завтрак подошёл к концу. И лишь по его завершении Буш уделил несколько минут пожиравшему американца голодными взглядами Горбачёву, спросив что-то на своём американском языке. Но бывший много лет послом в США Добрынин легко переводил:

– Господин Горбачёв, какие заверения вы можете передать через меня американским бизнесменам, желающим инвестировать Советский Союз, по поводу того, что перестройка и гласность у вас увенчаются успехом?

И Горбачёв, шумевший на всех перекрёстках о том, что иного пути, как указанного им, у советского народа нет и быть не может, здесь, то ли разогретый бокалом вина, то ли от безумной радости встречи со своим американским другом, сказал откровенно, чего не сказал бы никому другому:

– Даже Иисус Христос не знает ответа на этот вопрос.

Это был шоковый ответ. Возможно, невидимые импульсы удивления, или склонившиеся мгновенно головы журналистов над их блокнотиками, заставили сорвавшегося откровением Горбачёва заспешить с обычными витиеватыми пояснениями, сбивающими с толка любого слушателя на родном языке, не то что в переводе на иностранный:

– Я занимаюсь реальной политикой. Я делаю то, что должен. Я делаю это, потому что в моей стране происходит революция. Я начал её. Мне все аплодировали, когда я начал её в 1986 году, а теперь она им совсем не нравится. Но в любом случае революция будет… Поймите меня правильно, господин вице-президент.

Горбачёв очень хотел, чтобы его друг Джордж в него поверил. Пока ему это удавалось.

Настенька лежала, широко раскрыв глаза. Она ждала. В любой момент это могло начаться. Рядом на койке лежала другая молодая женщина. Её звали Таня, но термин женщина к ней можно было применить условно, лишь на том основании, что она тоже собиралась рожать. А вообще-то она была ещё совсем девчонкой пятнадцати лет, хотя по комплекции… Ох уж эти комплекции молодых акселератов.

Таня по фигуре выглядела солиднее Настеньки, не смотря на разницу в десять лет. Не удивительно, что её приняли за взрослую на "трясучке", так они называли танцплощадку, где взрослый, с позиции школьницы, интеллигентного вида мужчина пригласил её сначала на танец, потом в бар выпить чего-нибудь, а затем повёл, декламируя стихи Есенина о заре и глухарях, в кусты, где и совершил своё обучение любви совсем ещё глупой девочки.

По причине крупного телосложения никто сначала не замечал изменений её фигуры. Сама же Таня боялась говорить кому-то о своих догадках, пока происходившее внутри рождение возможно было скрывать. А когда всё обнаружилось, аборт стал чрезвычайно опасным. Школу пришлось бросить. Родители, занимали солидные посты в торговле и обеспечивали дочь всем необходимым, но были очень недовольны таким её поведением. Они мечтали сделать из Тани богатую невесту и определить её за муж за какую-нибудь знаменитость. Ожидание раннего ребёнка да без мужа портило все их планы. А отца будущего малыша Таня не только не знала по имени и отчеству, но даже не могла бы вспомнить в лицо. Она же ни о чём тогда не думала, кроме как о том, что подцепила шикарного взрослого кавалера.

Теперь Таня плакала, рассказывая свою историю, и заверяя, что откажется от ребёнка, каким бы он ни родился.

Настенька осторожно поглаживала свой живот, прислушиваясь к внутренней жизни. Кто это будет? Хотелось мальчика. И понятно почему. Родись девочка, а вдруг и у неё так сложится судьба, что она будет зависеть от мужской похоти? Вот и соседка по койке Таня пострадала от того же. Да-да, она сама не может отрицать своей вины. Кто дёргал её идти на взрослые танцы, разве не понимала она, зачем идёт с взрослым мужчиной в бар, зачем он её поит? Да и остальное можно было остановить. Всё так, но ребёнок же. Что она понимала? Она? А где гарантия того, что её дочь не поступит так же в свои пятнадцать лет? Или, что с нею не будет, как с Настенькой, и её не встретит такой же подлец Вадим? Нет, сын, конечно, лучше. Он сам постоит за себя. И других обижать не будет.

Слушая всхлипывания Тани, Настенька хотела помочь, хотела успокоить девочку, но никак не могла решить для себя проблему: в чём нужно было убедить пострадавшую? В том, что ребёнок будет ей в радость, а потому нельзя отказываться от него? Но она сама пошла на аборт почти в такой же ситуации, когда не знала, кто может быть отцом ребёнка. Тогда врач ей говорила, что это может быть опасным для последующей беременности, но могла ли она в той ситуации думать о будущем? Она не хотела неизвестного ребёнка да в результате насилия. Не могла хотеть и всё.

У Тани обстоятельства были несколько иными. Она сама во многом виновна. И допустимый срок аборта пропустила из страха. Теперь ребёнок должен родиться. Как же отказываться от него, когда это будет живой человек, часть твоего я? Сначала, ну какие-нибудь первые месяцы, будет трудно, а потом жизнь повернётся иначе. Привыкнешь к тому, что у тебя есть твой собственный маленький человечек, которому никто пока не нужен, кроме мамы, её груди, её улыбки, её ласковых рук.

Настенька не заметила, как стала говорить свои мысли вслух, уговаривая Таню:

– Ты только представь себе, как каждое утро у тебя начинается с мысли: где он, мой маленький, хорошо ли ему, не холодно ли, не мешают ли ему комары? А он себе спит, посапывая. Ты смотришь на него, и он тоже открывает глазёнки, губы зашевелились и поползли краешками в стороны – это он улыбается маме, ручки тянутся вверх – покорми, мама. И ты берёшь его на руки, такое тёпленькое маленькое существо, берёшь очень осторожно, чтобы не уронить, не прижать ненароком, и прикладываешь к груди. А он, твой ребёнок, ещё ничего не умеет, кроме как сосать, и вот уже пьёт из тебя молоко, твоё собственное, не чьё-нибудь. Это ты даёшь ему теперь силу жить и расти.

Вот он наелся и снова спит. Укладываешь его и уже думаешь о будущем: какую бы игрушку купить, какую бы песню спеть, а потом и какую сказку рассказать, на какую полянку вывезти, где птичек да зверушек показать. Всю новую жизнь ты будешь ему раскрывать, объяснять, устраивать. И ходить-то его ты научишь, и как ботиночки надевать, ты покажешь, и что в жизни надо бороться, ты объяснишь. Ну не стоит ли ради этого рожать? Да и он к тебе уже привык за девять месяцев. Не слышишь, что ли? Ну а что молода ты ещё, так что ж теперь сделаешь? А, может, и не так плохо. Вон ты какая сильная телом. Да и о мужиках тебе не стоит волноваться. Хороший, он тебя и с ребёнком возьмёт, а коль откажется, гони его в шею, не нужен он будет ни тебе, ни ребёнку. Жизнь-то она только начинается. Не пропадёшь.

Таня, слушая, давно перестала плакать. И совсем успокоившись, решительно сказала:

– Нет, что ты ни говори, а всё равно откажусь. Мамке моей всего тридцать пять. Какая она бабушка? Сама ещё с другими мужиками заигрывает. Я же вижу. Они с отцом очень недовольны будут, если я с ребёнком приду. Сильно мечтают, чтобы я музыкой продолжала заниматься. Говорят, у меня талант есть. Я на арфе играю. Нет, мне не до ребёнка.

– Любить музыку и не любить детей, разве такое возможно?

– Почему? Я люблю детей, но мне рано их иметь.

– Что ж ты раньше так не подумала?

– А я знала что ли, что так сразу получится?

– Так раз уж получилось, не кидать же ребёнка в никуда.

– Откажусь и всё, не уговаривай.

Настенька замолчала. Подумала: А ещё хотела стать учительницей. Вот тебе ученица, научи, попробуй. Не получается. Вспомнила, как Володя уговаривал её оставить ребёнка и взять на себя заботы о них двоих. Он уже тогда был учёным и волновался о будущем. А Настеньку тогда беспокоило только настоящее. Но всё было, как было. С того памятного Рождества прошло три года. Теперь Настенька снова на больничной постели, но не с воспалением лёгких, а с ребёнком внутри, который вот-вот должен попроситься в новый для него мир. Возможно, это будет и девочка. Тоже не так страшно, ведь рядом будет она, прошедшая огонь и воду, будут бабушка и дедушка, тётя Вера. Настенька улыбнулась при этой мысли. Она обязательно скажет Вере, когда сестра придёт навестить малыша: "Здравствуй, тётя Вера!" Будет очень смешно. Ещё никто её так не называл, наверное.

Но главное, подумала Настенька, у моей малышки будет папа. И опять улыбка тронула слегка губы. Володя приехал из Парижа в сентябре. Он пропустил главные события суда, так как все решительно возражали против его досрочного окончания курсов во Франции. Не каждый день посылают туда наших специалистов. Кроме того, адвокат заверял, что всё будет хорошо, и оказался прав.

В одном из телефонных разговоров Настенька сказала Володе, что ждёт ребёнка, и на радостях он чуть телефон не разбил, размахивая трубкой. Счастливый будущий отец привёз из Франции полный комплект для пеленания малыша, массу игрушек и удивительно красивую коляску.

И что ещё больше потрясло Настеньку, так это лёгкость, с которой Володя заговорил с нею на французском языке. Язык он сначала учил в Ялте, когда учился в аспирантуре, где стало понятно, что поездки во Францию не избежать. Но это были почти школьные понятия о языке. Теперь же, после пяти с лишним месяцев пребывания в стране Жюль Верна, Парижской коммуны, Ромен Роллана, Пикассо, в стране великих писателей и живописцев, Володя говорил на их языке почти как парижанин. Настенька предвкушала удовольствие от того момента, когда они начнут вместе говорить с ребёнком на французском языке так, чтобы ему не пришлось потом потеть над изучением незнакомых слов. Но, – тут же остановила себя Настенька, – в первую очередь, конечно, русский. Какой же он будет русский человек, если иностранный будет знать лучше своего? Да кто ему это позволит? Прабабушка первая не допустит такого.

И опять Настенька засмеялась. Её бабушка будет называться прабабушкой. А вот любимый дедик не дожил до такого. Настеньке стало грустно. К одной грустной мысли тот час добавилась другая. В роддоме, куда она попала, врачом акушеркой была очень опытная женщина Шойхет Маргарита Моисеевна. Настенька успела с нею познакомиться ещё до приезда в больницу, куда приходила специально узнать обстановку и получить соответствующие консультации, что с собой брать и так далее.

Маргарита Моисеевна оказалась в высшей степени приятной обходительной женщиной. Она не выглядела красавицей в свои сорок с лишним лет, над верхней губой просматривались усики, и всё лицо чем-то напоминало мужское, но это не делало её мужчиной по характеру. Она обаятельно улыбалась, шутила по поводу справедливого решения рожениц увеличить численность населения страны, легко понимала с первых слов, о чём стеснялась сказать посетительница, и во мгновение ока снимала все волнения. Идти к ней было совсем не страшно, так как она весело говорила:

– Не ты первая у меня, не ты будешь и последняя. Ни одну из вас я на тот свет не отправляла. Понимаешь, у меня стопроцентная выживаемость. Сама уйду, но никого из вас без детей домой не выпущу.

Было ли всё так на самом деле, Настенька не знала, но уверенность врача придала спокойствие. И вдруг сегодня утром от нянечки узнала, что проработавшая двадцать лет в роддоме Маргарита Моисеевна уезжает в Израиль и с сегодняшнего дня не работает.

Изумлённой Настеньке нянечка объяснила, что не только она, но и врачи многие об этом только сегодня узнали. Даже не готовы были к замене. То ли думали, что она ещё откажется ехать, то ли всё скрывали до последнего, но дежурившая ночью врач ожидала Маргариту Моисеевну на смену, а тут сообщили, что она уже не работает. Пришёл какой-то молодой почти студент. Все в роддоме в шоке. Это беспокоило и Настеньку. Она думала только, кого повезут первой – её или Таню. Хотелось, чтобы повезли сначала соседку, которая опять начала хныкать по поводу того, что не хочет ребёнка. Но началось первой у Настеньки. Её повезли в операционную. Сквозь приступы схваток, когда все мысли носятся, как по кругу, вокруг одного – вот-вот всё оно решится, хватит ли сил? – в такие минуты, когда уже ничего не остановишь, ничего не изменишь, всё окружающее становится почти не имеющим никакого значения. Ну, стоит молодой врач, в белом халате, в больших почти квадратных очках – так тому и быть. Боль невыносимая. Её перекладывают на стол, что-то говорят, что-то делают. В голове кружится одно – нельзя кричать, раз она поклялась быть сильной. Она сжала зубы, потом закусила нижнюю губу, перехватила зубами, закусывая верхнюю губу, снова нижнюю. И тут совершенно адская боль полоснула и отключила сознание.

Очнулась уже в постели. Что это было? Где ребёнок? Кто? Мальчик или девочка? Боль, кажется, охватила ноги до самого пояса. Повернулась направо. Таня лежит бледная. Спрашивает:

– Проснулась?

– А я спала?

– Конечно.

– Ты родила?

– Да, мальчика.

– А я?

– По-моему девочку.

Настенька снова откинулась на подушку. От короткого разговора явилась усталость. Вскоре пришла незнакомая женщина врач. Лицо озабоченное строгое.

– Ну, как себя чувствуете?

И поняв немой вопрос Настеньки, сразу ответила на него:

– У вас дочь. Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Вы до этого перенесли операцию, которая сказалась некоторым образом. Наш молодой врач не ожидал такого, что и вызвало трудности. Но мы стараемся сделать всё, что от нас зависит. Так что отдыхайте. Когда можно будет, мы покажем вам ребёнка. Хорошо, что ваш организм крепкий. Всё будет нормально.

– Но я хочу видеть дочь.

– Конечно. Я же сказала, что покажем, когда положено. Вы потеряли сознание в момент родов. Так что потерпите немного.

Врач повернулась и, бросив короткий взгляд на Таню, быстро вышла из палаты.

Настенька почувствовала что-то неладное. Весь организм ослаб, растворяясь в невесомости. В ушах всё запищало, зазвенело, и голова понеслась не то вверх, не то вниз, в темень. Но вот она тряхнула головой, и всё прошло. В окно светило солнце, отражаясь на металлическом шаре спинки старинной кровати. Удивительно, как их сохранили в этом роддоме? А, может, это новые кровати, сделанные под старину? Настенька посмотрела на Таню.

– Вот ты спишь, – откликнулась та сразу на её движение. – А тут тебе передачу принесли, письмо, телеграммы.

Поздравление в конверте и передача были от Володи, телеграммы от родителей Володи и от родных Настеньки.

У всех всё было нормально.

Володя по возвращении из Франции должен был ехать в Ялту доложить о результатах учёбы и приступать к работе заведующего отделом селекции. Они коротко обсудили сложившуюся ситуацию. Оба хотели быть вместе, но оба понимали, что ни Володе нет смысла бросать хорошую работу в Ялте, ни Настеньке не следует пока покидать музей.

Уйдя в декретный отпуск, она поехала в Ялту и там провела несколько счастливых недель с Володей. Регистрировать брак они решили в Москве после рождения ребёнка, когда Настенька будет снова в прекрасной форме. И оба согласились, что для ребёнка лучше родиться зимой в Ялте, где теплее и красивей.

Так и оказалась она в Ялтинском роддоме, почти на самом верху Поликуровского холма.

– А тебе тут свистел муж, – вспомнив, сообщила Таня. – Я сказала ему, что ты спишь, и он ушёл, передав тебе привет.

Настенька благодарно кивнула головой. Её не покидало чувство тревоги.

На следующий день опять ребёнка не показали. Пришла всё та же незнакомая врач и сказала, что ребёнок в тяжёлом состоянии, так как роды были неудачными, но всё делается для его спасения. Молодой врач не появлялся. Настенька лежала, как каменная. Под окно снова приходил Володя и свистел. Настенька закачала отрицательно головой. Таня поднялась, приоткрыла окно и прокричала, что Настя спит. Володя постоял и направился в приёмный покой, где ему сказали, что жена слишком слаба, и потому встать не может. Он оставил передачу, письмо, поздравительные телеграммы от Лолы, из музея и ушёл.

Его второе письмо было так же наполнено счастьем, как и первое. Но второе было с тревогой, не сильно ли ослабла его любимая. И всё же он был оптимист и верил, что завтра всё будет хорошо. Спрашивал, какое имя она предлагает для девочки.

Завтра. Настенька не представляла, что будет завтра. Ей ничего не объясняли, что же произошло. Смутно она начинала понимать, что дело в новом враче. Но что-то было не в порядке и с нею, если возникла неожиданность. Значит, отозвалось то, что началось три года назад, отозвался всё тот же проклятый вечер. Вадим продолжал преследовать её из-под земли. Она почувствовала его руку.

Пришло новое утро. Настенька не спала всю ночь. Рано, очень рано, когда было ещё темно, её, забывшуюся на мгновение, разбудили. И она всё поняла. Врач сказала, что спасти ребёнка не удалось.

– Вы лежите, не вставайте. Мы всё оформим, и потом можно будет посмотреть. Но вам необходим ещё постельный режим.

Настенька замерла, не отвечая.

Лежавшая рядом Таня заплакала.

– Ты что? – строго спросила врач.

– Лучше бы мой умер, – всхлипнула она. – Зачем он мне?

Женщина в белом халате резко повернулась:

– Немедленно замолчи, глупая. Сейчас принесут кормить, и не вздумай отказываться.

В этот момент вошла сестра с ребёнком на руках. Но Таня перевернулась на живот, уткнулась головой в подушку и зарыдала.

– Не буду, – доносилось оттуда, – не буду кормить.

– Дайте мне, – вдруг прошептала Настенька, – дайте, пожалуйста.

Стоя между двух кроватей, врач оторопело смотрела то направо, то налево. Мать отказывалась кормить своего ребёнка, другая женщина просила чужого. Сестра вопросительно смотрела на врача.

– Дайте. Пусть кормит.

Настенька мгновенно села, выпростала грудь и осторожно, дрожащими руками приняла ребёнка. Сестра быстро поправила подушку под спиной и прислонила к ней Настеньку. Врач задумчиво наблюдала картину кормления. Настенька, не поднимая головы, прижимала к себе белый свёрток, из которого маленькие губки ребёнка автоматически, повинуясь природному инстинкту, сосали грудь. Они жадно смотрели в глаза друг другу, видя впервые, и уже полюбив.

– Я его не отдам, – прошептала Настенька и вскинула на врача глаза, как весенние паводковые озёра, полные слёз. Это мой ребёнок.

Врач повернулась к сестре:

– Надежда.

– Я всё поняла, Александра Ивановна.

Врач, которую назвали Александрой Ивановной, посмотрела на Настеньку и твёрдым спокойным голосом сказала:

– У вас родился сын. Мы приносим вам свои извинения за ошибку. Вы меня поняли?

– Да, – снова шёпотом сказала Настя и опустила голову к малышу. На лицо его упала капля слезы. Он приостановил движение губ, как бы удивляясь, но потом снова заработал ими с удвоенной энергией.

Врач обратила внимание на Таню, которая уже перевернулась на бок и смотрела широко раскрытыми глазами на Настеньку.

– Таня, – я вхожу в твоё положение. Сообщаю тебе, что твоя дочь умерла во время родов. Ты уже чувствуешь себя хорошо и можешь сегодня же отправляться домой.

– Спасибо вам, доктор, – закричала она, и лицо её озарилось радостью. Она готова была вскочить и обнять врача, но та резко пошла к выходу, бросив на ходу:

– Помни, что я не шучу. Мы делаем это ради ребёнка и вот этой прекрасной женщины. А ты постарайся впредь быть осторожней. И не вздумай кому-нибудь сказать об этом. Ничего доказать уже не сможешь.

– Да я и не собираюсь. Спасибо, – говорила весело Таня.

Настенька вроде бы и слушала их разговор, он, конечно, был важен, но то, что она слышала, позволяло её сознанию отодвигать голоса людей всё дальше и дальше, ибо их заглушало теперь размеренное посапывание засыпающего малыша.

Читающий строки истории этой минуты жизни Настеньки, наверное, подумал или подумала, что здесь сработал чисто животный инстинкт. Бывает же, что кошке или собаке, а то и дикому зверю подложат незаметно чужого малыша, а кормящая мать и ухом не поведёт, обнаружив пополнение или даже замену, и кормит пришельца до вырастания. То есть закон природы заставляет кормящую принять любого оказавшегося беззащитным и беспомощным. Это закон продолжения жизни.

Но позвольте заметить, что Таня, хоть и молода была по нашим современным понятиям, но с точки зрения природы была уже женщиной, коли могла родить. И грудь-то, по-видимому, была полна молока, при такой-то фигуре. Однако же отказалась кормить даже своего собственного ребёнка. Скажете: в семье не без урода. В природе у животных тоже такие случаи встречаются. Согласен. Тем не менее, позволю высказать предположение, что у Настеньки в данной ситуации главным была не ответная реакция на зов природы, а, скорее, чувство, присущее именно человеку. Она вполне осознанно любила всё живое вообще. Она сама не могла причинить зло другому живому существу.

Так случилось, что попадались на её пути и плохие люди, причинившие много горя, но, пусть не всегда она сама была в состоянии угадать заранее их подлость, не всегда умела противостоять им, отчего и страдала, но это не изменило её отношения ко всем людям. Как и прежде она хотела любить и быть кому-то полезной. Помните строки её стихов "Я для того явилась на земле"? Она жила, чтобы помогать каждому. И это не было лозунгом, который выставляют на показ, чтобы самим же его не выполнять. Нет, она просто жила для других. Забудем её минутную слабость, связанную с озлобленностью против мужчин, когда была убеждена, что заболела СПИДом. Забудем. Она тогда не принадлежала себе, а оказалась под властью горя, оттого что жизнь могла внезапно оборваться. Она к тому же была ещё совсем молода, на целых два года моложе, чем здесь в роддоме.

Теперь она понимала многое. Но не в этом дело. Думать-то, заметьте, не было времени. Ребёнок хотел есть, а мать от него отвернулась. Каким же надо быть человеком, чтобы отказаться помочь, когда у самой дитя только что умерло, а молоко в груди просит сосущих губ? Я даже так думаю, что не будь у Настеньки трагедии с собственным ребёнком, она бы всё равно взяла себе и этого малыша, хотя бы накормить, если бы дали. И воспитывала бы она тогда сразу двоих. Такой у неё был характер.

А что странного? Да вы спросите. Каждая вторая, если не каждая первая скажет, что мечтает кому-то быть нужной. Кто из них в самой юности, флиртуя и смеясь, или серьёзно задумываясь, не задавала любимому вопрос:

– Ну, скажи, скажи, зачем я тебе нужна? Что ты от меня хочешь?

Чтобы потом радостно смеяться, слыша в ответ:

– Люблю. Жить без тебя не могу. Ты мне очень нужна.

В рассматриваемый нами день Володя Усатов пришёл к родильному дому, но в этот раз сначала направился в регистратуру поинтересоваться, как себя чувствует роженица. А ему женщина, такая полная и очень весёлая, да вы, наверное, если были там, помните, её все запоминают хорошо, отвечает:

– Всё очень хорошо. И мамаша, и сын чувствуют себя отлично.

– Какой сын? – удивляется Володя. – У меня дочь.

– Как, вы ещё ничего не знаете? Это была ошибка. Я сама не знала. Вы извините. Но у вас действительно сын.

Володя уже не слушал, а побежал на двор к окну и засвистел.

В раме окна за стеклом показалась фигурка. Форточка отворилась, и в ней появилось улыбающееся личико Настеньки.

Надеюсь, читатель поймёт меня и простит Настеньку. Ей трудно было улыбаться. Отдав после кормления сына, она попросила разрешения взглянуть на собственную дочь. Только что она простилась с нею навсегда, возвратилась в палату и услыхала свист. Нужно было улыбаться, когда сердце сжимала боль. Она улыбнулась. Соседка Таня уже ушла.

Они стали жить втроём в одной комнатке общежития. Их не интересовала политика, хоть она и врывалась в жизнь экранами телевизоров, голосами радио, митингами и демонстрациями. Вода в котле закипает снизу, а митинговое кипение страстей начиналось в Москве, значит, сверху.

В Ялте Настенька чувствовала себя счастливой второй раз. Каждое утро, накормив досыта завтраком Володю и напоив молоком сына, которого молодые, не зарегистрированные, правда, пока супруги назвали, по обоюдному согласию, Женей в честь их друга Евгения Николаевича, Настенька укладывала Женечку в коляску и вывозила его в Массандровский парк почти на целый день. От врачей она слышала, что воздух этого парка уникален по своим лечебным характеристикам. Говорили, что дышать им полезнее, чем пить лекарства.

Они приходили сюда, как в сказку, Настенька и малыш в коляске. Парк радовал собой людей почти два столетия, восхищая ветвями-бивнями гигантских секвой, называемых народом мамонтовыми деревьями, нежной зеленью голубой ели, могучим ливанским и спорящим с ним по красоте атласским кедрами, пышными древовидными можжевельниками, поражая кизильником, пылающим пучками красных ягод, и кустами вечнозелёной калины, усыпанными, будто снежинками, белыми цветами.

То, что это памятник садово-парковой архитектуры, Настенька прочитала, как только пришла сюда в первый раз, когда была удивлена тому, что памятниками называют не только что-то вылепленное из гипса и воплощённое в камень или бронзу, но и вот собрание растительности. Но, очень скоро она забыла об этой детали, просто наслаждаясь, как прекрасным вином, большими дозами удивительных в зимнее время ароматов.

Да разве можно было спокойно пройти мимо зарослей дикого бамбука, так напоминающего африканские джунгли, или привычного для Крыма кизила, распустившего свои бледно-розовые лепестки в январе месяце? Или вдруг Настенька набредала на целую плантацию подснежников, среди праздничной белизны которых неожиданно оказывались яркие, красные, как огонь, ягоды иглицы.

– Какое чудо! – Не стеснялась восторгаться вслух Настенька, срывая несколько белых подснежников и протягивая сыну в коляску. – Посмотри, Женечка, в Москве сейчас и в мыслях нет увидеть такую красоту.

Благоухал ароматами лекарственный розмарин, привлекающий к себе внимание разбуженных медовыми запахами пчёл. Скворцы, синицы, сойки, дикие голуби да перелетающие с дерева на дерево белки – всё восхищало молодую маму, и всеми своими восторгами она тут же делилась с маленьким человечком в коляске, который не научился ещё отвечать словами, но бурно выражал радость заливистым смехом, ещё больше поднимавшим настроение Настеньки.

Нагулявшись по парку, они спускались к морю возле гостиницы "Ялта" и шли от неё до самой набережной по асфальтированной дорожке, лениво тянущейся вдоль морского пляжа, изредка покидая её, чтобы спуститься на прибрежную гальку. Малышу и море очень нравилось. Его большие синие глаза словно отражали собой голубизну неба над морем, и он снова заливисто смеялся. Настенька не могла нарадоваться на него. Она любила и тем была счастлива.

Не исчезала одна проблема, которая беспокоила. Состояние здоровья Володи. Кровь вызывала опасение у врачей. Но он сам бодрился.

– Я нашёл в Париже такое лекарство, что должно помочь.

Пил его регулярно, не забывая также и о пользе красного вина. Так что Настенька частенько ощущала ароматы хороших сортов вин с приходом Володи домой. Но никогда бы она не сказала, что друг её пришёл навеселе. Дело в том, что весёлым он был всегда при виде Настеньки, а теперь ещё и с сыном. Ни единым вздохом, ни случайным взглядом не позволила Настенька подумать кому-то, тем более Володе, что это не его сын.

– Он весь в тебя, – говорил радостно Володя. – Должен быть таким же красивым.

– Зато по уму, надеюсь, будет в тебя, – хохотала в ответ Настенька, а про себя думала: "Хорошо ли то, что я его обманываю? Вот мы живём сейчас на его обеспечении. Но мы же и не расписывались даже ещё. Официально мы не муж и жена. Ладно, я дарю ему любовь и ласку, готовлю ему пищу, ухаживаю за ним. Тут, пожалуй, нет никакой несправедливости. Но он воспитывает ребёнка, думая, что это его сын. Правильно ли скрывать от него правду?"

А другой голос отвечал чуть ли не голосом самого Володи: "Дурёха ты. Неужели было бы лучше для него узнать, что его ребёнок умер? Ты только представь, какая была бы для него трагедия. Он из Франции вёз коляску и всё остальное для будущего малыша. Это потому, что очень хотелось ему ребёнка. А скажи ты ему, что дочь умерла, так первым делом он себя обвинит, свою кровь, которая у него не в порядке. Ведь так? Он и сейчас за ребёнка волнуется. Просит всё время держать под контролем кровь. Или ты станешь объяснять ему то, что врач потом по секрету тебе сказала, что молодой хирург гинеколог был неопытным и не сумел справиться с неожиданно возникшим осложнением? Не исключено, что Володя бы и в суд на него подал, но ведь ребёнка всё равно не вернул бы таким способом".