Траектории СПИДа. Книга первая. Настенька

Прежде всего, разоблачения, среди которых оказывалось много случайных или заведомо ошибочных, ударили по вере масс народа в своего вождя, в строй, которым он руководил, в возможность существования справедливости, честности, правды. От неожиданности удара покачнулась и вера в партию коммунистов и коммунистические идеалы. Заколебалась эта вера, но устояла, поскольку сила первого удара была направлена пока на одного человека, хоть и великого, но одного – Сталина.

От этого удара многие люди и прежде всего молодые усомнились в честности и порядочности, справедливости и гуманности того, кому хо-тели подражать, у кого учились жить, с кем мысленно советовались, за-ставляя себя преодолевать свои собственные слабости и недостатки. Они усомнились в одном человеке, но оставались ещё Ленин, Дзержинский, Киров и сотни их товарищей по совместной борьбе. Их продолжали воспевать, им посвящались книги, песни, кинофильмы. Им ещё можно было верить, на них походить.

Однако, поколебав одну веру в прошлое, Хрущёв не сумел завоевать и сотой доли подобной веры народа в себя, а вскоре своими потрясаниями башмаком с трибуны и размахиваниями кулаками перед своим и зарубежными народами в купе с несбыточными обещаниями скорого рая коммунизма на кукурузной основе он опрокинул и ту толику доверия, что была ему дадена людьми лишь по привычке доверять руководству.

Отторгнутый от кормила власти своей же собственной правой рукой в руководстве Брежневым, он был тут же им оплёван и ощутил теперь на себе горечь горькую этих плевков, чего не мог воспринять, ушедший в небытие великим, Сталин, чего и представить себе невозможно было при его жизни.

Настенька переживала неясное отношение к вождю, которого никогда не видела, и который покинул жизнь гораздо раньше, чем она в неё пришла. Она горячо спорила с друзьями, особенно с современной комсомолкой Викой, пытаясь убедить их да и себя саму в том, что каким бы Сталин ни был на самом деле, как бы он ни отличался от созданного народом образа, но раз в него верили, раз с его именем шли на смерть во время войны и раз при нём страна сумела не только победить в войнах, но и стать могучим государством, пусть даже с железным занавесом, а может именно поэтому, то никто не имел права разрушать веру миллионов в него, тем более после смерти. Надо уметь встречать противника открыто, в упор, в лицо и побеждать в споре, когда он может признать свои ошибки или отвергнуть их. А кричать о недостатках, ругать за них и плевать во след умершему – это Настенька считала подлостью трусов.

Она защищала Сталина, хотя понимала, что, в сущности, не знает его, но вступалась не за человека, как такового, а за символ. Сталин, по её мнению, был для народа символом всего справедливого, символом будущего счастья человечества, ради которого стоило сегодня жертвовать силами, здоровьем и даже жизнью. Не будь этой веры, этого символа, кто бы перенапрягался без палки за спиной, кто бы шёл на амбразуру без пистолета сзади?

Дело, конечно, не в самой личности, а в том, кого она представляла, кого олицетворяла. В Сталине видели защитника бедноты.

«Что же удивляться тому, – думала Настенька, – что через столько лет после смерти вождя, не смотря на миллионы плохих слов, сказанных в его адрес с того времени, на передних стёклах грузовых автомашин, автобусов и троллейбусов можно сегодня увидеть портрет человека с широкими усами и очень проницательными умными глазами? Портреты Хрущёва и Брежнева никто не клеит на стёкла почему-то».

Собственно по этим портретам на стёклах государственного транс-порта, которым управляют рабочие, а не частного, которым владеет в основном интеллигенция, Настенька и знала лицо Сталина. И почему-то верила ему, а не Хрущёву, обвинившему своего предшественника во всех грехах, не Брежневу, сделавшему то же самое с Хрущёвым, не Горбачёву, при котором начали в печати обливать грязью всех, кто был до него, не Горбачёву, который утверждает, что только он знает, куда держать путь.

Сталин оказался единственным из руководителей страны Советов, кто не говорил плохо о своём ушедшем из жизни соратнике, а построил ему Мавзолей, чтобы помнили. Он продолжал его дело, не хуля за ошибки, если и видел их, а исправляя, как считал нужным. Такой подход Настеньке казался правильным. Не зря же говорят в народе, что нельзя говорить плохо об умершем. И пословица есть "Не плюй в колодец – пригодиться воды напиться". Из какого колодца теперь черпать воду Веры? Неоткуда.

Наверное таким же был бы и Андропов, если бы не его скоропос-тижный уход из жизни, а стало быть и их политики. Он тоже начинал (уж это Настенька помнила сама) без шума и крика, ни в кого не плюя, молча засучив рукава Генсека, спокойно давая свои указания, которые быстро и чётко выполнялись. Но, увы, успел очень не много на этом посту. Сделать большее кто-то не дал, не позволил.

Принимались, разумеется, и другие решения по сельским проблемам. Скажем, седьмого июня вышло Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР "О дальнейшем развитии и повышении эффективности сельского хозяйства и других отраслей агропромышленного комплекса нечернозёмной зоны РСФСР в 1986-1990 годах", в котором оптимистично отмечалось, что за предыдущие десять лет основные производственные фонды колхозов и совхозов возросли в два раза, электрические мощности – в один и семь десятых раза, построено автомобильных дорог с твёрдым покрытием протяжённостью более шестидесяти тысяч километров, сдано в эксплуатацию более двух с половиной миллионов гектаров осушенных и орошаемых земель. Только в предыдущем тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году для колхозов и совхозов промышленностью было выпущено тракторов с общей мощностью пятьдесят и семь десятых миллионов лошадиных сил, двести семь миллионов тракторных плугов, двести пятнадцать миллионов сеялок, почти сто миллионов косилок, сто восемнадцать миллионов зерноуборочных комбайнов, чуть более сорока миллионов хлопкоуборочных машин, около ста миллионов жаток.

Да с такой возросшей армией техники при увеличении обрабатываемых площадей и одновременном росте численности населения на два с половиной миллиона человек в год обьём поставок продукции сельского хозяйства должен был возрасти, несомненно, с большим процентом, чем численность населения. Фактически же год тысяча девятьсот восемьдесят пятый завершался снижением по сравнению с предыдущим годом производства и сдачи государству таких важнейших продуктов как сахарной свёклы, льна, картофеля, овощей, зерновых. Мяса произвели всего на сто тысяч больше, то есть на каждого вновь родившегося человека произвели двадцать пять килограмма мяса, что меньше того, что производилось на душу населения в предыдущие годы.

Такими результатами ответило сельское хозяйство на это июньское постановление Центрального Комитета партии и правительства. Правда, в этом постановлении предусматривались успехи в будущем, восемьдесят шестом году и позже. Может, всё дело было в этом? Во всяком случае, созданный только в ноябре Госагропром не мог ещё быть ответственным за такое крупное поражение. Каким же оно должно было явиться миру это новое создание, продукт творческой мысли чудо-реорганизаторов?

Много раз до этого в истории страны происходили слияния и разъединения структурных единиц управленческих аппаратов. То в целях улучшения общего руководства объединялись сельские и городские советы, горкомы и райкомы, то в целях улучшения руководства отдельными конкретно участками они разъединялись. То возникали крупные объединения по типу зарубежных концернов и синдикатов, то, преследуя большую самостоятельность, выделялись отдельные более мелкие предприятия и хозяйства.

Всякий раз при этом создавались новые кабинеты, должности, придумывались бланки для отчётов, печати и множество сопроводительной атрибутики, на что уходило немало денег. В народе поговаривали, что, наверное, из-за рубежа специально засылали своих людей в управленческие центры с одной лишь целью придумывать новые формы и бланки отчётов. Достаточно было внести в статистическую отчётность очередного года одной двух новых позиций для сверки, как это по цепочке вызывало лавину изменений внизу на местах, горы выброшенных старых бланков и появление гор новых, которые порой через полгода или даже раньше уже устаревали. Это приводило к полнейшей неразберихе в статистике, которая сама по себе была совершенно непонятной не только простым людям, но даже специалистам аналитикам по той причине, что разными людьми и организациями итоги подводились на основе разных параметров. Неужели устранение таких именно разногласий и преследовалось при создании управленческого монстра – Госагропрома?

Идея была простая, как песня – слить воедино такие министерства, которые и сами-то уже были гигантами, как министерства сельского хозяйства, плодоовощного хозяйства, мясной и молочной промышленности, пищевой промышленности сельского строительства и Государственного комитета по производственно-техническому обеспечению сельского хозяйства. Сообщалось, что воплощение этой идеи приведёт к резкому сокращению штатов, а значит и к снижению расходов на управленческий персонал.

И в самом деле, подумать только какая может произойти экономия, если вместо шести министерств с министерскими большими окладами, будет работать один только товарищ Мураховский с гораздо большим окладом в ранге заместителя Премьер-министра, но один. Правда, у него те же бывшие министры стали первыми заместителями с прежними окладами. Практически все слившиеся министерства оставались на прежних местах, занимая, как и раньше в основном высотные здания на знаменитом проспекте Калинина да у Садового кольца, но являли собой уже не самостоятельные управленческие единицы, а подразделения Госагропрома.

Настенька по своей наивности, как нормальный советский человек, привыкший верить всему напечатанному в газетах, полагала, что сделан ещё один крупный шаг в сторону улучшения работы государственного аппарата и даже пыталась хоть примерно подсчитать прибыль от предполагавшегося сокращения штатов. Но вот всего несколько дней назад приезжал в командировку в Москву её бывший одноклассник Володя Усатов и по обыкновению забежал к Настеньке в гости.

Володя успел к этому времени закончить сельскохозяйственный институт в Симферополе и поступить в аспирантуру научно-исследовательского института виноделия и виноградарства, расположенного в райском уголке Крыма – Ялте. Теперь он приезжал в родную Москву периодически поработать в библиотеках и заодно выполнить ряд поручений научного руководителя.

Настенька жила совсем рядом с Калининским проспектом, поэтому Володя прибежал чуть ли не через пять минут после телефонного звонка из бывшего министерства пищевой промышленности, куда входило управление винодельческой отраслью. Этому управлению относился их головной в стране научно-исследовательский институт, который, по словам Володи, определял политику виноделия и виноградарства всей страны. Так что Настенька смотрела на Володю с большим уважением, как будто он сам уже стоял за штурвалом большущего корабля.

Они с Володей были большими друзьями, если не сказать больше, так как вместе участвовали в школьной самодеятельности, только Настенька всегда читала стихи, а Володя пел и играл на гитаре. Настеньке нравился этот серьёзный невысокого роста и с красивым мягким баритоном парень, но они никогда не говорили о любви то ли по причине обоюдной стеснительности, то ли по причине увлечённости Володи учёбой.

И в это своё появление в доме Настеньки он, усевшись на диван в её комнате, с удовольствием попивая неизменный в доме чёрный кофе, рассказывал, смеясь и возмущаясь одновременно:

– Ты понимаешь, что у нас сейчас происходит? Я, например, ничего не понимаю. И никто, наверное, не понимает. Попросили меня подписать дополнение к плану тематических работ института. Ерунда, казалось бы. Всё уже было оговорено заранее по телефону. Раньше на это дело у меня ушло бы в худшем случае часа полтора. А теперь?

Согласовывать пришлось в одном здании, подписывать утвержде-ние в другом, а печать на подпись ставить в третьем и всё в разных концах. Два дня мотался, как чумной, так как там одного человека не оказалось на месте, поскольку он уехал в другое здание, а в другом не было в этот момент женщины, у которой в сейфе печать. Нашёл её, так ушёл её начальник и тоже, оказывается, поехал в другое здание на совещание, а без его разрешения она не могла ставить печати. Ну настоящий цирк. Потом я вспомнил, что не отметил сразу своё командировочное удостоверение, и пришлось проделывать почти ту же процедуру с подписью и печатью вторично.

Вообще чёрте что происходит. Кто-то переезжает в другое здание, другие уже переехали и ничего не могут найти среди сваленных в углу документов. Одни ожидают сокращения и ничего не хотят решать, более счастливо устроившиеся думают, что их повысят, и тоже боятся принимать пока решения.

– Но ведь это сейчас в период реорганизации, а потом должно всё нормализоваться, – попыталась не согласиться Настенька. – Штаты ведь действительно были раздуты. Сократят лишних, и будет легче работать.

– О чём ты говоришь, девочка Настенька? – возмутился Володя. – Ты знаешь, что, например, делается в нашем институте сегодня? Доктор наук, профессор, заведующий серьёзной научной лабораторией, каждая минута рабочего времени которого стоит больших денег государству и, что ещё важнее, очень ценна для науки, вместо того, чтобы всё внимание, все свои знания направлять на решение научных проблем, занимается чуть ли не ежеминутно поисками канцелярских кнопок и скрепок, доставанием дефицитной копировальной бумаги для пишущей машинки и чуть ли не вопросами уборки помещений в лаборатории. А почему? Да потому, что постоянно сокращают штаты и в основном за счёт обслуживающего персонала. Какова же отдача от этого высокооплачиваемого учёного?

А знаешь, что у нас в главке делается? Я только что оттуда. Главный специалист, который нас курирует, должен был дать нам своё заключение на двух страничках. Но поскольку машинистку уже сократили, то он сел печатать на машинке сам. Нужно видеть, что это была за работа, когда его каждую минуту отрывал телефон или вызывали к шефу. Две странички он мне вчера целый день печатал, а сегодня полдня согласовывал.

Хорошо, что я приезжаю в Москву к себе домой и командировка вся, кроме проезда, за мой счёт, так что я могу ждать любое количество времени. Остальным командированным в столицу более пяти дней задерживаться в Москве не разрешается, а с такими темпами решений вопросов сделать что-то в несколько дней просто невозможно.

Я понимаю, что американские учёные тоже сами печатают на машинке или на компьютере, но у них достаточно много клерков, чтобы не бегать самим по кабинетам и не заниматься мелочёвкой. Им платят только за продукцию мозга, то есть за мысли.

Настенька пересела с дивана в кресло, посадив себе на колени большую белую собаку, сделанную из чего-то нежного как пух, подула ей на голову, распуская воздухом шерстинки, и спросила:

– Так кто же тогда и для чего придумал этот ваш Госагропром, если от него не будет пользы?

Володя рассмеялся: – Слушай, я расскажу тебе новый анекдот по этому поводу. Встречаются в Европе в одном из фешенебельных ресторанов три американских разведчика и делятся впечатлениями о том, кто что сумел сделать. Один говорит:

– Я в Африке президента ухлопал, теперь полгода нового выбирать будут.

Другой сообщает: – А я километровый мост через реку Ганг взорвал – года два будут восстанавливать.

Третий скромно так говорит: – Зачем же взрывать да убивать? Негуманно как-то. Я в Советском Союзе Госагропром создал. Лет двадцать разбираться будут со своим сельским хозяйством.

Шутка, а доля правды в этом есть. Ну разве нельзя было бы по принципу агропрома объединить вообще все министерства с той же целью сокращения штатов? Можно было бы и ещё больше денег потеряли бы на переделку аппарата, устранение неразберихи и отлаживание новой системы управления.

Кстати и сокращения штатов в нашем агропроме на самом деле не происходит. Просто убирают тех, кто не угоден начальству, а берут других, меняя только название должностей, чтобы уволенный по сокращению штатов не имел права вернуться на своё место.

– А что, разве уволенные могут иметь право вернуться? – удивленно спросила Настенька.

– Вот видишь,– назидательно с улыбкой ответил Володя, – что значит не трудиться в сплочённом профсоюзном коллективе? Ничего не знаешь о правах трудящегося советского человека. Законы у нас прекрасные и охраняют они права человека замечательно, если бы их некоторые обладатели власти не научились всякий раз обходить. Когда человека увольняют в связи с сокращением производства, то, во-первых, ему обязаны помочь найти работу в другом месте с такой же зарплатой, а, во-вторых, если его должность почему-либо сохранилась или была восстановлена в короткий срок, то он имеет право потребовать через суд своего восстановления в прежней должности с выплатой полной зарплаты за то время, что вынужденно не работал.

Но, – вздохнул Володя, – при реорганизациях типа нашего агропрома крючкотворы отдела кадров хорошо знают законы и, если надо кого-то уволить, то уволят, и не подкопаешься.

Такие разговоры Настеньку всегда обескураживали и расстраивали. Ей так хотелось, чтобы всё хорошее, чему учили в школе, все идеи и законы конституции, которые выглядели такими справедливыми и чудесными, когда их обсуждали в классе, были в реальной жизни. Так хотелось верить в доброе и самой быть всегда честной, чистой, справедливой. Она была уверена, что большинство людей хотят того же, только надо им помочь организоваться так, чтобы плохие люди не могли мешать им, не могли влиять на их жизнь, каверкать её, калечить. Ей не думалось, что плохих людей следует сажать в тюрьмы, убивать и так далее. Решение она видела в другом.

«Прежде всего, – говорила она себе, – нужно разобраться в термине "плохой человек". Что это такое? Одни люди во всю кого-то ругают, а другие с ним обнимаются, целуются и считают лучшим другом. В чём же критерий хорошего человека, если один и тот же человек может казаться одним хорошим, а другим плохим?»

Настенька была абсолютно убеждена, что главным определяющим свойством индивидуума (так, по-научному, она рассуждала мысленно) является его отношение к окружающим людям. Если он живёт и работает с желанием помогать другим, стараться делать их счастливыми, то этот человек хороший. Если же он живёт с мыслью о том, что весь мир для него, всё для него, то это плохой человек. А разрешение этого противоречия интересов Настенька видела в воспитании детей. Если бы все дети с раннего возраста привыкали к тому, что доставлять радость другому приносит радость и тебе самому, а горе другого – это твоё горе, то в конечном счёте постепенно перестали бы существовать люди, причиняющие вред обществу.

«В сущности, – думала Настенька. – каждый человек рождается эгоистом, то есть думающим о собственном благе. И пусть так, но, зная это, важно направить эгоизм ребёнка в нужную для всего общества сторону. Это значит, что ребёнок с самого начала должен видеть своё счастье в счастье других.

Разумеется, это не значит, что ты сам должен жить плохо, а другие хорошо. Фокус в том и заключается, – говорила Настенька, мысленно поднимая палец вверх, как профессор на кафедре, – что если все воспитаны таким образом, когда каждый думает о других, то, естественно, никто не позволит тебе жить хуже, ведь если они для тебя другие и ты думаешь о них, то и ты для каждого из них тот, о ком нужно думать. Это и есть закон мушкетёров "один за всех и все за одного!»

Такая уж философия была у Настеньки, и отказываться от неё она никак не хотела, хотя и понимала всю её идеалистичность. Споря на эту тему сначала в школе, а теперь в институте, она не раз слышала, да и сама не могла не знать, что как ты ни воспитывай детей в детском саду и в школе, сея в их душах светлое и доброе, но родители детей, их знакомые и друзья часто оказывают на них более сильное воздействие дурными советами жить для себя, думать в первую очередь о себе, плевать на общество.

Слушая подобные высказывания, Настенька соглашалась с тем, что это имеет место в жизни, но при этом твёрдо заявляла:

– Да это так бывает, но если мы тоже сломаемся и тоже будем учить плохому, если сами будем поступать так же плохо, то что же станет с миром?

– А тебе какое дело до мира? – спрашивали подруги.

– Странно, – поражалась Настенька, – просто странно. Если нет дела до мира, то зачем жить? Мы же не улитки – ползать в своё удовольствие? У нас головы на плечах, а не кубышки для денег. Мы люди и потому должны, обязаны по велению природы преобразовывать мир, причём в лучшую сторону. Таково наше предназначение на земле. Видишь что-то рядом плохо – твоё это дело исправить, улучшить. А ходить с умной головой ни для чего или только набивать желудок – это ужасное кощунство над природой, тогда это ошибка, что ты родился. Лучше вовсе не появляться на свет. А раз уж живёшь, должен быть действительно человеком.

Но тут рассуждение своё Настенька неожиданно прерывала, заметив, что сама сказала ненавистное слово "должен".

Нет, не должен, а что тогда? Кто спрашивал, когда рожал нас? Никто. А вот родились и сразу, пожалуйста, тебе указания: “Человек должен. Человек обязан".

А с другой стороны. Берём мы, например, щенка. Кормим его, ласкаем, бережом от опасностей и вырастает он в огромного пса. Теперь он сам понимает, что сильный и сам начинает нас охранять, догадываясь, что это его обязанность, его благодарность за то, что вырастили.

Взяли маленького жеребца, помогли стать на ноги, поили, холили, по шёрстке гладили и вот, смотришь, он нас уже возит и радуется.

Чем же человек отличается в этом смысле? Он такая же часть природы и подчиняется тем же законам.

Явился человек на свет. Сколько людей за ним ухаживают. Не только же мать, отец, бабушки да тётушки и другие родственники. А врачи, воспитатели, учителя, пахари, пекари, швеи, сапожники – тысячи специалистов что-то делают для малыша, чем-то радуют. И получается так, что когда он вырастет, то нужно всем долги отдавать за то, что вынянчили, одели, обули, человеком вырастили. Но чего же бояться этого? Никто же с ножом к горлу не пристаёт – отдавай, мол, долг? А говорят одно: работай, как все, для других, будь чем-то полезен, и будем квиты.

Настенька всегда думала, что эти её мысли абсолютно верны. Более того, она была уверена, что каждый это понимает. Да и в спорах, в конечном счёте, все соглашались, что теоретически это всё так, но добавляли:

– А в практической жизни каждый тянет одеяло на себя и старается всего себе побольше нагрести.

Настенька считала, что всё дело в слабости человеческого характера, которую надо преодолевать сообща, наваливаясь на эту слабость со всех сторон в школе, на работе, дома, в газетах, по радио и телевидению.

Но тут-то и крылось главное, что её буквально полностью обескураживало последнее время.

– Ну, хорошо, – соглашалась она покорно, – ввели, было, что-то вроде сухого закона. Разберутся, конечно, что никогда он не помогал народу. Ну, придумали глупость с организацией Госагропрома. Потеряет страна деньги и темп развития, но выкрутится, в конечном счёте. Ну, заколебали людей с верой в Сталина. Ладно, кто-то поддался, кто-то нет, но большинство понимают, что страна выросла и стала сильной при нём, словом, продолжают верить в главное – идею социалистическую и смысл жизни, который в служении людям. Стало быть, все искривления, все ошибки, так или иначе, преодолимы и поправимы.

Однако с появлением Горбачёва у власти, будто что-то сломалось в механизме мозга, и он начал постепенно крутиться в противоположную сторону, а стрелки часов пошли в обратном направлении. Такое именно складывалось впечатление, когда то в газете, то в журнале вдруг выскакивали статейки, сенсационность которых состояла в том, что в них пытались доказать диаметрально противоположное тому, к чему все давно привыкли и в чём были всегда уверены.

Начиналось как-то издалека. Никто не хвалил ещё кулаков, но задались вопросом на всю страну: “А хорошо ли с точки зрения морали то, что пионер Павлик Морозов предал своего отца кулака?" И отвечали: ”Нет, не хорошо. Пусть, мол, отец и не такой хороший, и против других, но отец же. Как можно против родной крови? Семья должна быть крепкой. Дети должны уважать родителей. Неправильно до сих пор учили детей на примере Павлика Морозова".

Тысячи возмущённых откликов посыпались по этому поводу со всех сторон, доказывая, что рассказ о Павлике Морозове учит не тому, чтобы дети разрушали устои семьи, а тому, чтобы дети росли принципиальными, умея отстаивать справедливость в борьбе за всеобщее счастье с теми, кто хочет его лишь для себя, даже если этот эгоист, ставший настоящим врагом, живёт в твоей семье. Но эти возмущения почему-то мало интересовали редакции центральных газет и журналов. А местная печать не могла соревноваться с гигантами центра.

И опять читатели вдруг наталкивались на новые для этого дня, но вытянутые из далёкого прошлого мысли: “Зачем нам учить детей в пионерии муштре и шагистике с барабанами и горнами? Несомненно для того, чтобы они были Павликами Морозовыми и потом маленькими послушными винтиками в сталинском механизме репрессий. Зачем мы причёсываем всех детей под одну гребёнку? Пусть они будут разными".

Читая такие строки, Настенька вспоминала, как их, второклассников, принимали в пионеры в музее Ленина в самом центре Москвы. Вместе со всеми в музей пришла и бабушка Настеньки но не потому только, что хотела видеть как принимали её внучку в пионеры, а потому ещё, что работала раньше в той же школе, где училась Настенька, преподавала там в младших классах, и её всегда приглашали на важные мероприятия. Вот и тогда она пришла рассказать, каким был Ленин.

Настенька стояла в шеренге таких же малышей, выстроенной тор-жественно в просторном фойе музея, и, слушая, хоть и знала, что говорит её родная бабушка. Но сам по себе момент был настолько волнующим, всё вокруг было так незнакомо и так значительно, что и каждое слово бабушки, которую можно было не слушаться дома, тут казалось очень важным. А она умела говорить своим мягким спокойным голосом просто и убедительно:

– Ребята, вы все знаете, что Ленина называют вождём мирового пролетариата. И можно подумать, что это такой важный человек, что и подойти к нему было страшно. А знаете, как сказал об этом вожде один великий поэт Маяковский? – И бабушка, улыбнувшись, сказала, не продекламировала, а именно сказала как о своём хорошем знакомом неторопливо с паузами, слегка разведя перед собой руки:

– Он как вы и я, совсем такой же, только может быть у самых глаз мысли больше нашего морщинят кожу…

И остановившись на секунду, как бы всматриваясь в Ленина перед глазами, продолжала говорить:

– Очень много приходилось думать ему, много книг читать, много писал сам, чтобы всем рассказать, как сделать жизнь счастливой для всех.

Вы, ребята, сегодня станете пионерами. А ваша организация носит имя Ленина. Но это не значит, что все вы будете писать книги и делать революцию. Ваня, например, собирается стать космонавтом. – И бабушка посмотрела на мальчика, стоявшего рядом с Настенькой. И Настенька сразу посмотрела на него. Да и все повернули головы в его сторону. Как им, наверное, было завидно, что назвали его. А Настенька внезапно покраснела, так как бабушка назвала и её имя:

– Настенька говорила, что будет учителем. И это тоже хорошо. Кто-то из вас будет артистом, писателем, водить поезда в метро. Все вы будете разными людьми, но, наверное, когда вырастете, то все побываете в космосе. Но один человек в космос полететь не может. Нужно сделать ракету. Нужно её запустить. Да и на земле кто-то должен за нею следить, чтобы в случае чего помочь. Если хочешь полететь в космос, то должен научиться работать вместе со всеми. Вот для этого вы и вступаете в пионеры, чтобы научиться делать добрые дела вместе.

Быть членом организации имени Ленина – это значит любить своих товарищей, помогать им, помогать и старшим в их больших делах. Если ты что-то делаешь хорошо, а у твоего товарища это не получается, то не станешь же ты смеяться над ним, а подойдёшь и поможешь. Вот что такое быть пионером.

Потом старшеклассники, тоже пришедшие на линейку, повязали ребятам галстуки, и все давали клятву, и салютовали, полыхая розовыми щеками от радости, что на груди красный галстук, и пели горны, и звучали песни по пути в школу.

Всякий раз, когда Настенька вспоминала этот момент, ей казалось, что она физически ощущает теплоту рук юноши, слегка обнявшего её шею, надевая галстук, и как жарко стало щекам от сознания счастья, что теперь она тоже пионерка.

На всю жизнь запали в душу слова пионерской клятвы: “Я юный пионер Союза Советских Социалистических республик…", а когда пришла домой, то, подойдя к зеркалу, посмотрела на себя в алом галстуке и тут почему-то вспомнила слова бабушки о Ленине и, сделав лицо серьёзным, нахмурилась, пытаясь вызвать у глаз морщинки. Но они никак не появлялись, только морщился лоб.

– Нет, надо очень много работать, чтобы научиться так думать с морщинками, как у Ленина, – решила Настенька и отошла от зеркала.

И ещё запомнила она, как подозрительно смотрела после торжественной линейки на Володьку Усатова, любившего дёргать её за косички, интересуясь, будет ли он теперь так делать. Но в этот день он её не трогал. Видимо событие с появлением красного галстука на шее на него тоже подействовало.

Вообще период жизни в пионерской организации Настеньке всегда представлялся исключительно интересным. Постоянные заседания совета отряда, выпуск газет, линейки, сборы, выезды на природу с пионерскими кострами, сбор макулатуры, когда взъерошенные, взбудораженные они с тем же Володькой и будущим космонавтом Ваней бежали к газетным киоскам и даже в Дом Дружбы на Калининском проспекте в поисках ненужной бумаги, старых газет, тетрадей, чтобы притащить побольше в школу, стремясь занять первое место среди отрядов.

А игра "Зарница"? О ней вспоминалось, как о чём-то фантастическом, неповторимом, незабываемом.

Игра проводилась их школой в подмосковном лесу в районе Черноголовки. Делились на два лагеря, в каждом из которых были старшие и младшие классы. Разбивались на боевые отряды. Выдавались карты с обозначенными на них "вражескими" объектами. Их нужно было все разыскать прежде, чем подступить к штабу "противника" и захватить его. Естественно, чем быстрее отряды находили "военные" объекты, тем больше их подходило к штабу, и тем легче его было захватить, для чего необходимо было завладеть знаменем.