Есть только острова

Есть только острова

Евгений Морозов

Иллюстратор

 Нина Балькина

Дизайнер обложки

 Владимир Коркунов

© Евгений Морозов, 2021

© Нина Балькина, иллюстрации, 2021

© Владимир Коркунов, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0055-4588-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

I

По дорогам светя, аж к сиденью приделанный точно…

По дорогам светя, аж к сиденью приделанный точно,

с музыкальной загвоздкой в башке, где засветы резки,

видишь срезы земли, километры неслыханной почвы,

всё холмы-пироги над сметаной вечерней реки.

В трубометрах-китах и мостах, где лишь ветер да весел

с муравьиною силой прикрученный с гайками дух —

кружевное железо, крестцы напирающих чресел,

подрывные следы циклопических крох и непрух.

Переспелая осень желтела, сжималась и сохла,

прошерстила леса, оказалась дождливой стеной,

и на лицах, готовых к разору, к уборчатным стёклам —

ожиданье беды, ожидание казни самой…

Как мы встали в пути, где всё тихо да ветер не клюнет,

занемела земля, затрещало сухое гнильё,

и молчал я один, словно снега уже накануне,

вспоминая, как имя, весеннее время твоё…

Этот город, собранный из окурков…

Этот город, собранный из окурков,

из камней – при помощи демиургов,

добровольцев трудностей, ныне продан

капиталу уютной жизни – вот он.

Обитатели зданий, срезая дорогу,

говорят с осанкой, крепчают много,

напоминая матросов без моря,

потерпевших крушенье, что ли…

В лицах, где опытный взгляд-заноза, —

ожиданье праздника, передоза,

игрищ с искрами, зрелищ, хлебищ,

полуусталость от дел вообще лишь.

Женщины, прячущиеся в наряды,

девушки с трогательным «не надо»,

яблоки-парни, подростки-взрывы,

как вы ревностны, как вы живы.

Глянь-поглянь, как всё это впору,

размозжённым улицам. Этот город

заполняется ими, и как впервые —

каждодневный шум и черты живые.

И лишь са́мой ночью, когда зимою

под столбом фонарным, подбитым тьмою,

если будешь молча, почуешь может —

ты внутри гиганта, что вымер всё же.

Но когда бы здесь ни цвелось, ни прелось,

его синь и зелень, цвета и серость,

всё живут в тебе и свербят знакомо

из природы сердца, из чувства дома.

Потому что телом, умом – подавно,

ты к земле ребристой прикручен явно,

потому что, как ни прощайся с нею,

ты куда роднее, слабей – сильнее…

Гул

Ушибленный звоном, вытряхиваешься на балкон —

воздух простужен по швам, и чуден гул,

слышишь у-у между звёзд и тут понимаешь:

ночь с воскресенья на понедельник…

Ночь с воскресенья на понедельник – всё ещё город,

зверь, готовый к прыжку, зверь отлежался,

красным утром начнёт попадаться навстречу,

борзеть, огрызаться, чесать неуклюжими лапами.

Вылизаны гашёные улицы, открыты звонки,

приняты улыбки на лицах, рассужены планы,

запущен дубовый маховик лесной болтовни —

будет неудобно и нужно, будет крохотно…

Гул, который преследовал тебя не по дням,

гул, отзывающийся, как медленное колесо,

гул, какой набивался в углы-извилины,

в карманы, в подмышки, в отапливаемой груди —

ты будешь вибрировать так, как он запрещает,

надсадно присутствует в сделанном сгоряча,

в сказанном впопыхах, пропущенном между слов,

честный, медвежий, прошлый, непоправимый.

Ты ли сказал себе сам «я сделаю так» —

сделаешь эдак и тут ещё удивишься.

Будешь искать причины, пока не поймёшь:

всё же не сам по себе ты, но просто гул.

Гул, который построит электрические города,

засветит в них улицы, посе́лит зазевавшихся людей,

смешает и размозжит, напои́т обжигающим цветом,

перессорит и раскидает за семь сотворённых дней…

Но в ночь с воскресенья на понедельник, когда ещё город,

он опять зазвучит по-свежему и с вышины,

похмельная плоть обрастёт новизной и разумом,

научит любви и добровольному хлебушку.

Сердце, раскатанное на кухонной смерти-доске,

блин с обожжёнными материками, просветами моря,

замёрзший снегирь на дребезжащем кусту,

осенняя прель над припасённой зеленью —

все эти чувства, жалость к тому, что уже

не отзывается и не гудит с надрывами,

не остановят того, что должно пропитывать

в городе, в плоти, в уме, в иступлённом небе.

От этого зуба, болящего прямо в небе,

от нерва, дрожащего в охающей груди,

от страха, радостно бьющегося в поджилках,

не деться в тишь, не пригодиться по-своему…

Будет стараться он тихо и надрываться,

будешь выходить на балкон и ловить нутром,

смекая охотничьим глазом, вдыхая звериным нюхом

и говоря наобум: «Всё прошиблено гулом».

Как облитые нефтью какою…

Как облитые нефтью какою —

сущей ночью, где осень да тьма,

спят раздолья, холмы за рекою,

спят дороги, деревья, дома.

Под звездой, что всегда есть и будет,

под крестами, где сырость да гладь,

спят в земле осторожные люди,

потому что положено спать.

Надо думать, дубеть, видеть в оба,

зачинаться, ковать медяки,

чтоб, пробившись из са́мого гроба,

средний палец стрелял из руки.

Уязвлять эту жизнь перед теми,

что, припомнив, сказать бы могли:

«Он оставил имущество, семя,

размышления, горку земли…»

Нет вопроса важнее ответа,

что не может когда-то быть дан, —

не затем, что оставишь всё это,

а за страх непонятливый сам.

Страх, где кровь неизвестной орбиты,

где, на осень смотря и листву,

словно сонною ночью облитый,

понимаешь, что всё наяву.

Голос ребёнка

Как вдохнёшь цветок, что уж свеж по виду,

будто Бог его про́нял и уронил,

что невольно чувствуешь, как ты выдан

с потрохами весь, что уродлив, гнил…

Будет до́лог в будущем он, цветущий,

что сейчас заметно, пусть и вчерне:

много жести скрыто в нём, много прущей

из корней уверенности во сне.

Умудрённой тверди твоей не слыша,

в полудетском смехе забился он,

много скрыто зёрнышек в нём и вспышек

из отборных горлышек и имён.

Словно ангел, вылупившись из света,

не дышал спасенья ни одного,

в первый раз глазами обвёл планету,

и в глазах – счастливое ничего…

И ни рок, ни зависть, но ярко вспыхнув,

как макнули тебя с головой во тьму,

ты у врат его замираешь тихо,

не позвав, но просто придя к нему.

Сколько в этом краю не в порядке…

Сколько в этом краю не в порядке —

несчастливых, убогих, кривых,

как прекрасны газоны и грядки,

как усердны усилия их.

Средь веселий и праздников грубых,

в пору пахоты и борозды —

нелюбимых, безвестных, беззубых —

голоса благородной беды.

Ты, столица окраин дремучих,

где заблудшие дети твои,

самых горьких своих, самых лучших

научи, как им есть, напои.

Я люблю, как сквозь прах, как из почвы

в самый верх, где цветёт синева,

сквозь асфальт, бесконечно и прочно,

пробивает дорогу трава.

Как самой же себе помогая,

рвясь из сил, изо всех пуповин,

разгибается сила тугая

человека – из зверских руин.

Как грустит он живучею ивой,

как повсюду, куда ни гляди —

этот край, это свет несчастливый,

эта тёплая память в груди.

Время для двоих

Наверно, потом про кого-то скажут:

«Они жили-пе́режили-не выдержали

лихву-эпоху, зубастого папу,

дребезжащую крышу, полуденный дождь…»

Но когда, зажатый меж сосной и плесенью,

меж звездой и раковиной пространства,

молчишь полусотню, сотню, две сотни…

Тогда понимаешь, что говорят о тебе.

Тогда вспоминаешь, что уже при свете

пахло купленной гарью, и снулые лица

говорили о прошлом с такой же лёгкостью,

заблудившись в извилинах настоящего.

Изо всех газет, экранов, скороварок

заголовки успехов – козлиная песнь —

сообщали о том, как свежо и правильно,

стыдно, по-честному и безденежно…

О пионер, я вижу, как у тебя

на губах надувается бабл-гам,

лопается на розовые конфетти,

и сыплются циферки и упрёки…

Эта эпоха измельчавших слонов,

догоняющих паровозов, нерворемонтов

задохнулась в волокнах электронных портянок,

пластмассовых нужд, газированной прибыли.

Может, так про́сто кончилось детство,

и ангел-старатель отстранился на небо,

а может, какая-то шестерёнка

в механизме планеты сломила зуб…

Но лица людей, в которых смешались

скуластые степи, большеглазые реки,

первобытные небеса, уютные логова —

смотрят по-взрослому, норовят постареть.

В этот момент уж доезжаешь —

что нет никакой новизны-эпохи,

не ждущих минут, отточенных планов,

проверок на резвость, перебоев в пути…

Просто два острова в океане,

со взорванными корнями, дрожат на плаву:

с одного из них – ты, норовящий в воду,

на другом – тот, кто ближе и любит тебя.

Когда они сталкиваются, вы меняетесь

параллельными сушами, вы гостите

друг у друга, перепрыгивая

с острова на остров, из мира в мир.

Но едва растревожится непогода,

и безумные всплески разинут бездну —

каждый из вас остаётся порознь

на привычной суше, на своём куске…

В венозном воздухе рождаются звёзды,

что-то говорят, что-то происходит,

хоть, по сути, мало, что есть на свете,

кроме памяти, происходящей в вас…

Земля, которой вы обречены,

не доставшееся небо, дикие хлопоты,

обустройство песка, камней и воздуха

никогда не смогут сравниться с тем,

что её голова – на твоей груди,

и ты просто гладишь распущенные волосы,

и шепчешь о том, что, как бы то ни было,

вы вечно будете, переживёте…

Я подвесился так, что поймать не могли…

Я подвесился так, что поймать не могли,

и болтался в ночи, не касаясь земли,

прощевая: «пока, мол, привет ли»,

делал вжики и мёртвые петли.

За луною, за тою её стороной,

я блевал кровозвёздами в бездне честно́й,

прямотолками, и каждочасно

было ссыкотно, поздно и классно.

Крахолёт мой, постывшая гордость моя,

вот бы отдыха-смеха да нюха-житья,

пусть, и где этот звон, если глухо,

не прошарить хозяину нюха.

За дыханье, вобравшее лиственный лес,

и за небо, в котором что Бог, то он без

мозгового отцовства, но просто —

сын беды, обитаемый остов,

я держусь по натянутой нити дождя

за покатую землю, по небу идя,

я всё помню всей мыслью простою,

что живу и как смерти не стою.

Я подвесился так, но спустился звеня

прямо в дождь за окном, разбудивший меня,

прямо в явь, где так сонно и снова

я б не сбылся, не сделал такого…

Уж черешня ты, жизнь моя, не отвали,

хороша ли, плоха, а что ничто – без земли,

и когда её сдавишь в ладони —

самый сок, самый свет в телефоне.

Ты звонись, ты зови мне почаще давай,

ты ночуй в голове мне, ты в сердце дневай

грустно – весело, призрачно – здешне,

ты живи просто, если черешня…

Пьяный, бредущий ночною зимой…

Пьяный, бредущий ночною зимой

верной кривою из дома домой,

бьётся в подъезды и в окна орёт,

автопилот его сломанный врёт…

Житель Задро́чинска, сбившийся с трассы,

все у него подлецы, гондурасы,

всё не найдёт он двери́ под ключи —

пьяный, ночующий прямо в ночи.

Как он качаясь, сгибаясь в дугу,

след оставляет на диком снегу,

как он с щетиной и криком во рту

переливается в лунном свету…

Что его гонит дорогой такою,

кто научил, что в ночи нет покоя?

Сердце разбил он под звёздной рекой —

кто его выпустил, что он такой?

И в этой пьяной его кривизне,

невыносимости, крике, вине

ты, как почувствовав что-то родное,

скажешь, что это живёт и во мне…

Ты ведь до лета ночуешь зимой,

ты, если холодно, хочешь домой,

ты исчезаешь средь ночи и сна —

кто-то глядит на тебя из окна.

Ты сойди, смотрящий с неба, и разрули…

Ты сойди, смотрящий с неба, и разрули

все дела мои, что наваленные кули.

Человек, живущий, ставший на самый путь,

должен верить в бога, в силу, в кого-нибудь.

Должен быть ответствен кто-то, хотя б один,

кто тебя обнимет, глянет и скажет: «Сын,

гражданин из праха, обморок забытья,

вижу, весь устал ты, знаю, душа моя…»

Прописные боги, сборщики блох, цари,

атеизм из космоса и механизм внутри

из глубокой призваны смерти, из немоты,

дать такой опоры, чтоб не растёкся ты.

А иначе, видишь: встать бы, да нет на чём —

океан безумия с брезжащим ввысь лучом,

ни любви-войны, ни почвы, где соль да жаль,

но тобой забытая – жидкая эта даль.

Знать её не знаешь, хоть и сама она

из тебя сочится, из наяву, из сна,

хоть и ровно дышишь и не согбен в дугу,

но так часто носишь бездну в своём мозгу.

За дела сердешные – хаос и полный швах —

ты на чёткой родине речью чужой пропах,

ты живёшь, как будто ищешь, идёшь домой,

на слова-сигналы: «Где же ты, милый мой…»

Струнка, пуговка и зерно

Знаешь, наверно, ты будешь смеяться,

но струнка, надорванная в са́мой груди,

красная пуговка с надписью «всё»,

не пробившееся из груди зерно с отростком,

все пресловутые последние условия,

где ты по-детски слаб и пронзителен,

то, ради чего темнишь под солнцем,

то, что связывает по рукам и мозгам,

они всё же есть, хотя и припрятаны —

струнка, пуговка и зерно —

на них возможно случайно нажать,

и ты скажешь: «Ой, я порву вам горло.

Я сдохну тысячу разных раз,

я выползу новым червём из могилы,

но не смейте трогать, даже упоминать

струнку, пуговку и зерно…»

Сентиментальный зверь с обиженной кровинкой,

давай вместе плакать носом в плечо,

стыдиться жемчужинок на детском лице,

чувствовать, что звери как человеки.

Столько раз я был сильным, но глупым,

не показывал вида, дичился повода,

стеснялся слов «мама», «господи боже»,

что совсем разучился слабеть пригорюнившись.

В человеке спрятан сердобольный лесовичок,

что должен уметь нехитрые штуки,

находить слова для души на одре,

мыть её тело, провожать в травозём.

Должен иметь силы улыбнуться дальше,

безропотно стареть, уступая всю землю,

верить в соки добросовестной зелени,

мириться с ней и её живучестью.

Человек ранен мыслью, что он не хозяин,

не размножен семикратно, не вложен в детей,

не выучен внуками и должен скрывать

заполошную блажь, щекотливую струнку.

Быть застёгнутым от пупа до горлышка,

на запрос «как дела» отсылать к «нормально»,

из сухой рутины вливаться в празднички,

проверять, не нажата ли красная пуговка.

Пока он – аромат, пока не обратился

в разбрызганное небо запавшего солнца,

человек бережёт в себе – и не моги

сам прикасаться – редкое зёрнышко.

Редкое зёрнышко неприличной муравы,

позорное палево простоты и согласия,

как если б, голый на бранчливой площади,

он узнал лишь тебя и рас