Эпидемия

Глава 3

– Значит, говоришь, ведро сельсин-датчиков?

Комбат сидел посреди бытовки на табурете, уперев кулаки в колени, недвижный, как идол. Облачен в галифе, сапоги и майку-алкоголичку. Глаза, по обыкновению, скрыты козырьком офицерской фуражки.

Я укоризненно покосился на Лёху. Леший он там, не леший, а смекалки солдатской – ни на грош. Взять ту же траншею. Зачем копал? Внуши сержанту, что траншея выкопана, – и все дела. Все равно потом закапывать!

Теперь вот с сельсин-датчиками. Слухи по дивизиону разлетаются мгновенно. Ничего удивительного, что о Лёхиных проказах «Дед» Сапрыкин уже был наслышан. Другое удивляло: затребовал к себе нас обоих.

Медленно, как орудийная башня, повернулся ко мне козырек.

– А ты… – сказал комбат и приостановился. Мне стало зябко. – Считай, что с сегодняшнего числа… Комсомолец?

– Никак нет, товарищ майор!

– Почему?

– Исключили, товарищ майор! Еще в институте!

– За что?

– За аморалку! На летней практике!

– С кем?

– Со старшей пионервожатой!

– А-а… Ну это… бывает… Словом, с сегодняшнего числа ты – мой заместитель по политчасти.

Умолк вновь. Не смея дыхнуть, мы ждали продолжения.

– Позвонили «комиссару». Из штаба округа, – скупо отмерил он информацию. – Едет к нам проверка.

Делать им нечего в этом штабе округа! Мы – строящийся дивизион, нам бы к осени третий капонир как-нибудь до ума довести, а они наглядную агитацию проверять! Знаем мы эти проверки. Снимут сейчас с бетонных работ всех заподозренных в художественном таланте – и сиди рисуй плакаты. Все спят, а ты рисуй. Потом наедет какое-нибудь вышестоящее существо, глянет мимоходом – и сгинет, после чего стенд снова станет крышкой теннисного стола, а изрисованную тобой бумагу (не ватман – он у нас был в дефиците) сорвут и отправят по назначению.

– Бытовка, – неумолимо продолжал комбат. – Бытовку – оформить, оборудовать. Красный уголок. График политзанятий.

А все Карапыш! Не заставь он меня тогда заняться живописью, глядишь, обошлось бы… Я с ужасом оглядел стрельчатые своды нашего тесного подземелья – бетонного закутка, ограниченного с боков монолитными стенами. За левой (глухой) стеной таился дизель, за правой (с дверью) – кабина управления стартом.

– Товарищ майор, – отважился я. – А когда…

– Завтра.

– Това-арищ майор! Да как же я до завтра…

Усмехнулся:

– А я тебе помощника дам. Вот рядовой Леший… Чем не помощник?

– Так он же ни петь, ни рисовать!

– А и не надо, – успокоил «Дед» Сапрыкин. – Будет на подхвате. Подержать, подсобить… сбегать куда… с ведром…

Услышав про ведро, я обмер. Намек был более чем прозрачен.

* * *

Да уж, выпала мне ночка. Вовек не забуду. Главное, знаешь же, что не успеешь в любом случае, а все равно, как говаривали в деревне, где я учительствовал полгода, из дресен вылазишь. Лёху я гонял вовсю (подай-принеси) и лишь стискивал зубы, чтобы лишний раз не обматерить закадычного своего дружка.

Разумеется, вы вправе спросить, ради чего я так упирался рогом. На подхвате-то не кто-нибудь, а рядовой Леший с цыганскими своими фокусами…

Ну а вдруг? Проверка-то – из штаба округа! Ладно бы свои! Даже если отведет им Лёха глаза… От чего отводить-то? От голых стен? Значит, что-то все-таки на стенах должно висеть…

Под утро я до того разнервничался, что разорвал пополам самый жуткий из плакатов, швырнул на пол и принялся топтать ботинками (летнюю полевую форму нам уже выдали). Лёха отобрал у меня оба обрывка, жалостливо на меня поглядывая, кое-как склеил истоптанное, прикрепил на место – и разорвать по новой не позволил.

Проверка нагрянула часам к двум.

В бывшую бытовку, а ныне красный уголок вошли с надменным видом человек пять незнакомых офицеров. За их спинами моталась исполненная отчаяния физия замполита. Судя по всему, наглядная агитация в прочих подразделениях дивизиона критики не выдержала. А нашу стартовую батарею, стало быть, приберегли напоследок как самую раздолбайскую.

– Встать! Смирно! – догадался подать команду Лёха.

Я встал. Поясница гудела. Башка – тоже. Мне уже было все равно, что со мной сделают за мои художества.

– Ну вот! – бодро воскликнул кто-то. – Можем же, когда захотим!

Очнулся я, завертел головой. Вы не поверите, но проверяющие вели себя как в зале воинской славы: с огромным уважением разглядывали они – кто разорванную пополам агитку, а кто и просто голый участок бетона.

Потом я заметил комбата. «Дед» Сапрыкин стоял в проеме и с откровенной ухмылкой наблюдал за происходящим.

* * *

– Ну что? – ворчливо осведомился он, когда высокие гости отбыли восвояси. – Не подвел Леший?

– Никак нет, товарищ майор, не подвел!

Чуть запрокинув голову, комбат еще раз оглядел обезображенные плакатами стены.

– М-да… Век бы стоял и любовался…

И я понял вдруг, почему он прячет глаза под козырьком. Глаза-то у него, братцы, глумливые! А то и вовсе нетрезвые.

– Спасибо за службу, – подбил он итог, опять-таки не без издевки. – Обоим отдыхать до вечера…

В «консервную банку», как мы именовали попросту наш ангар, идти не хотелось – отдохнуть там просто не дадут. Дрыхнущий средь бела дня салабон – зрелище возмутительное и недопустимое, даже если он дрыхнет с разрешения начальства. Раскинули мы в бытовке две раскладушки и сыграли отбой.

– Лёх, – перед тем как провалиться в сон, пробормотал я. – А вдруг он тоже леший?

– Кто?

– Комбат.

– Да ну, фигня! – поразмыслив, отозвался Лёха, но, как мне почудилось, не слишком уверенно.

– А почему ты его тогда обморочить не можешь?

– Не знаю… Боюсь я его…

И вспомнилось мне бессмертное гоголевское: «…от сорочинского заседателя ни одна ведьма на свете не ускользнет».

* * *

Кому-то может показаться, будто мы в нашем ракетном дивизионе только и делали, что выгружали щебень, бетонировали, огребали внеочередные наряды и дурили проверяющих. Ну не без этого, понятно, – строящийся объект, вместо настоящих боевых изделий в капонирах стоят макеты, но, во-первых, с виду их хрен отличишь, а во-вторых, остальное-то все – действующее!

Мне как-то ближе были бетонные работы, нежели возня с аппаратурой. Ибо я и электроника суть вещи несовместные.

Так, однажды при моем непосредственном участии мы едва не пальнули (условно, конечно!) по вылезшему на вершину холма колхозному трактору, квалифицировав его как низколетящую малоскоростную цель, и в общем-то были правы. Трудно придумать нечто более низколетящее и менее скоростное.

Вот, скажем, кабина управления стартом. «Дед» Сапрыкин мыслит над выдвинутым из стенки блоком, а я стою рядом, готовый к услугам. В происходящем не понимаю ничегошеньки, твердо знаю одно: как только зеленый огонек на передней панели перестанет мигать и начнет гореть ровно, дело сделано – блок исправен.

– Отвертку принеси, – велит комбат. – На столе в бытовке…

С лязгом ссыпаюсь из напичканного электроникой вагончика по металлической лесенке. Несколько шагов – и я в бытовке (том самом закутке, который мы с Лёхой оформляли), беру со стола отвертку, возвращаюсь…

А «Дед»-то уже навеселе!

Когда успел?!

Вручаю инструмент и тупо смотрю, как неторопливые умные пальцы комбата в течение какой-нибудь минуты заставляют огонек возгореться ровным зеленым светом. И отвертка не потребовалась.

– На!.. – И «Дед» вручает мне отработавшую срок лампу. – В телевизор вставишь. В телевизоре она еще сгодится…

Вечером рассказываю обо всем в казарме.

– Ребята, – говорю. – А как это он?

– Так у него спирт в сейфе, – объясняют мне, снимая заднюю стенку с телевизора. – Ты еще ногу на верхнюю ступеньку ставил, а он уже ключик проворачивал. До секунды все рассчитано, понял?

Да-а, такого, пожалуй, обморочишь…

* * *

А Лёху Лешего, между прочим, к регламентным работам распоряжением комбата близко не подпускали. Черт знает почему, но в его присутствии все лампы выходили из параметров, а осциллограф начинал выдавать такие елки зеленые, что мама не горюй!

Дело рядовому Лешему нашлось другое.

В начале июля возле кишлака пробило какую-то там трубу, и вода, предназначенная для колхозных виноградников, принялась заболачивать территорию дивизиона. Командуй стартовой батареей не «Дед», а кто-нибудь другой, кинулся бы к председателю-узбеку и закатил грандиозный скандал, перемежая матерные тирады обвинениями политического характера вплоть до умышленного подрыва нашей обороноспособности. Испуганный председатель поклялся бы мамой, что завтра же все исправят, – ну и, как водится, оказался бы на поверку клятвопреступником.

Но тем-то и славен был майор Сапрыкин, что любую неприятность умел обращать во благо. Две страсти владели его душой: где б чего выпить и где б чего построить. Он мог простить неподшитый подворотничок и скверную выправку, но вид болтающегося без работы военнослужащего приводил его в неистовство.

Так что, сами понимаете, ругаться с протекшим на нас председателем майор не стал. Оглядев из-под низко надвинутого козырька отворившиеся хляби земные, он справедливо рассудил, что до осени трубу узбеки вряд ли починят, удовлетворенно крякнул и тут же отдал приказ: всех солдат (кроме тех, конечно, что несли боевое дежурство) бросить на дренажные работы. Воду отвели в овражек – и за капонирами в скором времени возникло буколическое озерцо, возле которого велено было разбить огород, отрядив для полива и охраны военнослужащего из местных (того самого стукача-узбека). И все лето на обеденном столе стартовиков алел, на зависть радиотехнической батарее, свежий – только что с грядки – помидорный салат.

Стоило, однако, первым плодам порозоветь, повадились туда наши «дедушки», и пришлось комбату сторожа сменить – как не оправдавшего доверия. Сторожем стал Лёха Леший.

Вот когда чудеса начались!

Территория части – три квадратных километра. Ну и как там, скажите, можно заблудиться? Тем не менее рядовой Горкуша чуть умом не тронулся, битый час пытаясь выйти к запруде и каждый раз оказываясь возле третьего капонира.

Тогда он поступил по-другому. Сразу после поверки подозвал Лёху.

– Ты, пугало огородное! Принесешь помидор, – велел он. – Самый большой. Самый красный. Положено «дедушке»! Понял, да?

– Так точно! – отчеканил тот и ничего не принес.

Я с тревогой ждал, чем кончится дело. Ничем не кончилось. Вечером все повторилось:

– Принесешь помидор! Понял, да? Понял, нет?

– Так точно, принесу!

* * *

Запруда. На вколоченной в грунт штакетине грозная фанерная табличка «Купаться запрещено». Искупался, стою на мостках в чем мать родила, отжимаю трусы. Огородный сторож Лёха сидит неподалеку, задумчиво подперев скулу кулаком.

– Слушай, Лёх! А ты каждый раз Горкуше память отшибаешь?

– Каждый раз… – вздыхает он.

– Но это ж замучишься! А нельзя так, чтоб враз и навсегда?

Лёха поднимает на меня медленно проясняющиеся глаза, но, похоже, последней моей фразы он не расслышал.

– А правду говорят, – спрашивает он, – что на пьяных даже радиация не действует?

– Говорят… А к чему это ты?

– Да понимаешь… В лес-то иногда и по пьянке забредали…

– И что?

– Трудней всего с такими… Начнешь его с пути сбивать, а он и сам уже сбился… Ну и, знаешь, случалось, выбирались…

– Из чащи?

– Ну да…

– А радиация-то тут при чем?.. А-а… – Я наконец догадываюсь, куда он клонит. – Ты про комбата, что ли, про нашего?

Внезапно, прерывая беседу, из-за отдаленного пригорка с грохотом вываливается бульдозер и в клубах белесой пыли направляется прямиком к запруде. Мне становится не по себе. Поговаривают, будто «Дед» садится иногда за рычаги и гоняет по территории.

Кошусь на Лёху. Тот спокоен. Стало быть, отставить! Тревога ложная.

Неспешно, с достоинством облачаюсь в трусы и панаму.

Бульдозер рычит, гремит, проваливается в ложбины и вскарабкивается на бугры. Медленно, с натугой гусеничный монстр одолевает оставшиеся двадцать метров. Останавливается. Дышит жаром. Наружу выбирается рядовой Наумович в радужных импортных плавках, а «шнурок»-бульдозерист остается в кабине.

– Снимать умеешь?

– Так точно! – Я принимаю протянутый мне фотоаппарат, а «дедушка» Наумович плюхается в пруд, затем выбирается на мостки и нежно обнимает штакетину с табличкой «Купаться запрещено».

– Слышь, только всю пленку не трать!

Делаю два кадра.

Такие снимки в дембельских альбомах ценятся наравне с фотками верхом на боевой ракете. Н-ну… якобы на боевой.

– Молодец!

– Служу Советскому Союзу!

Наумович забирает аппарат и лезет в бульдозер.

– Гони, ямщик!

Раскаленное чудовище взревывает и, развернувшись, пускается в обратный путь.

– Так что ты там насчет радиации?..

* * *

Да нет, ерунда! Даже если допустить, будто «Дед» настолько проспиртован, что его и колдовство не берет… Ладно-ладно, останемся материалистами: не колдовство! Уличный гипноз…

Все равно ведь ерунда получается!

Взять того же Карапыша! Я слышал, тоже выпить не дурак, просто концы поглубже прячет. По-другому ему нельзя – замполит.

И что толку? Дурит его Лёха – как хочет!

Кстати, вопрос мой насчет Горкуши, оказывается, был очень даже хорошо расслышан. Когда перед отбоем старослужащий опять подкатился к Лёхе с каноническим требованием помидора, дружок мой пристально взглянул в синие горькие глаза и тихо выговорил какую-то полную бредятину:

– Шел, нашел, потерял…

И все! Больше запросов ни от кого не поступало.

Глава 4

Ну и, наверное, несколько слов о том, что собой представляет «старт».

Пологий округлый холм, похожий на черепаший панцирь. Издали он выглядит замшелым, поскольку сплошь порос янтаком (по-русски сказать, верблюжьей колючкой). За вычетом излишней правильности очертаний – ничего особенного, вполне заурядная возвышенность. Но, если воспарить над ней подобно орлу или, скажем, американскому спутнику-шпиону, невольно кое-что заподозришь: с двух сторон из холма, будто из торта, вынуто по неглубокому клинышку. Впрочем, как успокоил нас однажды замполит, «сквозь маскировочную сеть не заподозрят».

Клинообразные выемки эти на самом деле весьма обширны и представляют собой два противоположных входа в подземелье, разделенное бетонным брандмауэром. В одной половине – как было уже упомянуто – дизель, в другой – кабина управления «стартом».

И вот вы стоите у краешка широкого бетонного ската, полóго уходящего, сужаясь, в земные недра, а над вами натянута маскировочная сеть, непроницаемая, по словам замполита, ни для орлиного, ни для вражеского глаза. Оглянитесь окрест. Всюду унылые серо-зеленые бугры… А, нет! Не всюду. В паре сотен шагов белеет бетонное строение: два длинных стрельчатых свода впритирку друг к другу, бок о бок. Это капониры, где хранятся якобы готовые к старту изделия – то, что беспечные штатские неосторожно именуют ракетами. Строений таких ровно шесть, располагаются они вызывающе правильным кругом, а в центре его притаился наш столь тщательно замаскированный холм, на который все они, так сказать, смотрят в оба.

Ну и на кой, спрашивается, ляд было маскировать?

Впрочем, замполиту виднее.

* * *

К общему изумлению, наша стартовая батарея помаленьку-полегоньку начала выбиваться в лидеры соцсоревнования. Хотя нет, не к общему. Как минимум трое знали, в чем дело: Лёха, я и, предположительно, комбат.

Собственно, в смысле боевой подготовки мы и раньше мало кому уступали, но вот дисциплина…

Боевые учения. Объявили атомную угрозу. Влезаем в ПХЗ, напяливаем противогазы, смирно сидим на скамье в укрытии (проще говоря, в той же бытовке), ожидаем дальнейших распоряжений. Минут пятнадцать-двадцать спустя заходят проверяющие – куда ж без них?

По идее, должно прозвучать: «Встать! Смирно!»

Не звучит. Как сидела стартовая батарея на скамейке, привалясь спинами к стене, так и продолжает сидеть.

Тряхнули одного за прорезиненное плечо – спит, мерзавец. Тряхнули другого – тоже.

Хоть бы на стрему выставили кого, раздолбаи!

Так вот, с некоторых пор череда подобных казусов прервалась. За одним лишь исключением.

Уснул на посту рядовой Горкуша. Нашли его во втором капонире, где он и прикорнул прямо на бетоне в обнимку со своим «саксаулом». И ладно бы сразу нашли, а то ведь тревогу подняли: часовой пропал… Короче, не скроешь уже!

Не так страшна гауптвахта, как ее последствия, то есть неминуемый гнев комбата. Мысль о том, что его стартовик в течение нескольких суток будет пахать не на территории батареи, а где-то на стороне, для «Деда» невыносима.

Стоим в строю. Перед нами жуткий в своей недвижности майор Сапрыкин и виновный рядовой.

– Этот <…> человек… – клокоча начинает комбат и не глядя втыкает в Горкушу палец. – Как на пост заступит, так у него <…> задница разбухать начинает… А кожа ж, по закону, должна откуда-то браться! Так у него <…> глаза закрываются… Спит!

Точность образа, конечно, вызывает сомнения (если задница разбухает, то глаза вроде бы должны раскрываться), но фраза врезается в память.

– Ты <…> у меня…

Дальше идет подробное перечисление работ, и, смею заверить, все они будут «дедушкой» Горкушей выполнены.

Напоследок комбат бросает уничтожающий взгляд на рядового Лешего: ты-то, дескать, куда смотрел?..

Сразу после команды «разойдись» отвожу Лёху в сторонку.

– Лёх, скажи честно! Нарочно усыпил?

– Ты за кого меня держишь? – ощетинивается он. – Нет, конечно!

– Зря… У меня бы он с «губы» не вылезал! А ты видел, как на тебя «Дед» глянул?..

Рядовой Леший кривится, словно от зубной боли, и тоскливо вздыхает.

* * *

Загадочная фигура комбата будоражила воображение.

Именно он являлся теперь главной темой наших с Лёхой бесед.

Досрочно обретя право на самоволку, мы выгадывали время и пробирались к заветной дырке в ограждении, с обеих сторон которого курчавились дебри из тонкой проволоки (высотой примерно по колено). Препятствие, непроходимое даже для бронетехники. Но не для солдат срочной службы. В запутляканной металлической волосне протоптана была узкая тропинка, по которой и происходила временная утечка личного состава.

Куда? Ну не в город же! Кишлак под боком. А в нем – так называемые «точки». Их несколько, путь до них известен. Там, в уголке глинобитного дворика, всего за один рубль вы присядете у низкого стола, на котором вскоре возникнут бутылка домашнего узбекского вина, обязательный помидор, обломок чурека, сильно сточенный ножик с деревянным черенком и горстка соли.

Главное – следить за минутной стрелкой, а если на «точку» сунется кто-то из наших, вовремя его обморочить.

– Ты мне скажи, откуда он все знает? – неистово требовал я ответа.

– Маринка стучит, – хмуро отшучивался Лёха.

Маринкой звали прибившуюся к батарее собачонку. Жесткошерстная дворняжка черно-белой масти. Комбат ее сильно любил. Любил ее и рядовой состав, потому что если появилась Маринка, то через пару минут появится и сам «Дед». Но все уже при деле.

– То есть, выходит, это не он – это она все насквозь видит?

– Вот ты смеешься, – укорил меня Лёха, – а между прочим, да. Двоеглазка.

– Не понял!

– Ну морда, морда у Маринки черная, а над глазами белые пятна…

– И что?

– Нечистую силу видит.

– Тебя, например?

– Меня, например!.. А то еще и подмигнет… красным глазом…

– И что будет?

– Правым – к добру…

– А комбат?

– Что комбат?

– Вдруг он тоже за кого-то служит? Вроде тебя!

– Да ну, брось…

– А почему нет? – напирал я, окуная кусок помидора в серую крупную соль.

– Так он же не рядовой! Он майор! Это что ж, выходит, кто-то попросил в офицерской школе за него отучиться?

– М-да… В самом деле… – В задумчивости я разлил вино в два тусклых граненых стакана. – Но ты точно уверен, что не леший?

– Откуда я знаю? – огрызнулся Лёха. – В лесу бы угадал запросто… А тут…

Ухватили стаканы и бесшумно чокнулись костяшками пальцев – чтобы начальство не услышало.

– Он же не зря тебя тогда про карты спросил… – напомнил я.

Рядовой Леший безнадежно махнул рукой – и выпил.

* * *

А ведь Лёха-то и впрямь оказался картежником. Вы не поверите, но мы с ним навострились на разводе в «двадцать одно» играть. Без колоды, естественно. Колоду нам заменяло наше начальство.

Стоим в строю, а из дверей штаба (одноэтажного домишки желтого цвета) один за другим появляются офицеры.

Первым набирает Лёха.

Вот с невысокого крылечка сходит лейтенант. Две звездочки. За ним еще два лейтенанта. Две плюс две плюс две – шесть. За ними – капитан из технического дивизиона. Шесть да четыре – десять. Затем на асфальт ступает наш комбат. Большая майорская звезда идет у нас за пять малых. Итого, пятнадцать…

– Хорош! – шепчет мне в азарте Лёха. – Теперь ты…

Я приготавливаюсь считать. Лейтенант – две звездочки… И тут, как назло, из дверей показываются разом начштаба и командир части. Оба подполковники. Четыре большие звезды! Двадцать два. Перебор…

И так каждый раз. Случая не было, чтобы я у него выиграл.

* * *

– А хочешь самое простое объяснение? По жизни!

– Ну? – заинтересовался он.

– Ни хрена наш «Дед» не видит. Тоже обмороченный!

– Да ну… – усомнился Лёха. – А чего ж он тогда…

– Что «чего»? Что «чего»? Про карты спросил? Взял и спросил!

– А с проверкой из округа?

– И с проверкой тоже! Что он такого сказал? «Век бы стоял и любовался»?

Призадумался Лёха.

– То есть ты… думаешь… Просто майор – и все?

– Нет, ну… не просто, конечно… Ясно же: что-то с тобой не так… Ну вот он и прикидывает!

* * *

Хорошая была версия, изящная, но практикой проверку не прошла. Регулярно срываясь в самоволку, мы с Лёхой окончательно уверовали в собственную безнаказанность, за что однажды и поплатились.

Поднялась в тот день самая настоящая пурга, только не из снега, а из пыли. Поэтому столик нам сервировали в помещении. И взяли мы тогда отнюдь не пол-литра, но целый литр. Отчаянные парни!

Приняли по первому стаканчику, поднесли к губам второй – и тут глаза Лёхи, сидящего лицом ко входу, начинают выкатываться из орбит.

– Эх, лес честной… – потрясенно выдыхает он.

Оборачиваюсь. В дверях стоят два сильно припорошенных майора: «Дед» Сапрыкин и замполит Карапыш (дорóга до «точки» им тоже хорошо известна). Но самое страшное – оба нас видят! Во всей нашей срамоте.

Вскакиваем, замираем по стойке «смирно».

– Вы что творите?! – опомнившись, срывается Карапыш. – Да я… Да вас… Под трибунал… В дисбат… Ваши отцы кровь проливали…

Некоторое время «Дед» Сапрыкин (он располагается на шажок впереди) слушает эти вопли. Нижняя часть лица майора сурова. Верхняя, включая глаза, как всегда, заслонена козырьком.

Пластика у комбата замечательная. Бочкообразная грудная клетка незыблема, движутся только руки. И то изредка. Вот и сейчас правая взмывает и, на ощупь найдя гневный рот замполита, властно затыкает его.

– Ти-ха… – негромко, но внушительно произносит майор. – На «старте» – я хозяин… А ну-ка быстро отсюда!

И мы с Лёхой, пригнувшись, прошмыгиваем на выход.

После чего оба майора садятся за столик и неспешно, со вкусом допивают этот самый литр.

А наутро боязно-о… Но комбат молчит. Наконец подзывает меня.

– Как вчера добрались?

– Нормально, товарищ майор!

– Во-от!.. – И он назидательно воздевает мудрый натруженный палец. – А если бы мы за вас ту бутылку не добили… вы бы нахреначились, попались бы командиру части… и отправил бы он вас на «гауптическую вахту»…

Звук «г» комбат произносит на украинский лад. Поэтому «гауптическая вахта» выговаривается им с особой нежностью.

– А-а… майор Карапыш…

– Что майор Карапыш?

Да, действительно. Что майор Карапыш? Не дурак же он, в самом деле, признаваться в совместном распитии!

* * *

Так что же нам удалось выяснить? Одно из двух: либо осекся Лёха с перепугу, либо и впрямь все дело в комбате. Надо полагать, в его присутствии и другие подчас прозревают. Даже замполит.

От визитов «на гражданку» мы решили временно воздержаться, однако не тут-то было. Внезапно начала мелеть запруда. Пришлось доложить «Деду».