Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением

К 2000-м годам, когда миллениалы пошли в среднюю школу и колледж, «родителей наседок» стало пруд пруди – их было легко распознать, а еще легче высмеять. Но еще в 1996 году социолог Шэрон Хейс описала это явление в своей книге «Культурные противоречия материнства» (The Cultural Contradictions of Motherhood). «В целом, – писала она, – методы надлежащего воспитания детей трактуются как ориентированные на ребенка, сформированные экспертами, требующие эмоционального вовлечения, труда и финансовых затрат»^[39].

Решающим словом здесь является «трактуются»: если родители из среднего класса посчитали определенный стиль воспитания идеальным, не факт, что по опыту он будет лучшим. Например, как показывает Ларо, в воспитании детей низшего и рабочего классов некоторые принципы имеют огромную ценность, но почти не встречаются в планируемом воспитании. Один из самых важных – «естественное взросление», когда родители сознательно или бессознательно не контролируют ребенка, что развивает в детях любопытство, независимость и умение самостоятельно договариваться со сверстниками.

На практике поворот к планируемому воспитанию означал отказ от одичалой, бродячей жизни, о которой мы с Розин с такой любовью вспоминали. Уличные игры превратились в соревновательные лиги, которые курировали и тренировали взрослые. Дети все реже искали и проверяли свои личные границы, реже общались с другими детьми, реже развивали иерархию, правила и логику сообщества без присмотра, а также реже учились состоятельности и независимости, нужным при выполнении небольших задач в одиночку (похода в магазин, прогулки до автобусной остановки, возвращения домой в пустой дом и разогревания мини-пицц). «Раньше управление рисками было деловой практикой, – пишет Малкольм Харрис в книге «Дети в наши дни: человеческий капитал и формирование миллениалов» (Kids These Days: Human Capital and the Making of Millennials), – Теперь мы так воспитываем детей». У такой стратегии были последствия, но иногда их проще заметить, если понять, что было до них. Дэниэль, белая девушка, выросшая на окраине Орландо, вспоминает, что в детстве за ней практически никто не следил, она свободно бегала по району. Она была самой бедной среди друзей, и ее семья периодически получала талоны на питание. Насколько она помнит, по расписанию она ходила только на хор, потому что им можно было заниматься бесплатно в школе. «Мои родители никогда не учились в колледже, поэтому я не думаю, что они понимали, насколько важно «нагружать своих детей, чтобы их заявление на поступление выглядело хорошо», – вспоминает она. – Я думаю, им было важнее, чтобы у нас было где жить и что есть».

Сейчас она благодарна за такое отношение: «Я с детства понимала, как работа может перемолоть тебя и выплюнуть обратно, знала преимущества свободного времени», – сказала она мне. «Пара моих друзей, которые чуть помладше меня, относятся к работе гораздо серьезнее (и принимают близко к сердцу), а я не могу отделаться от мысли, что мое полудикое распущенное детство не имеет к этому никакого отношения».

Как и Дэниэль, я все больше убеждаюсь, что благодаря «естественному взрослению» мне удавалось избегать выгорания. Чего не скажешь про многих детей-миллениалов. Как отмечает Розин, «в наши дни родители часто беспокоятся о том, что дети растут слишком быстро. Но иногда кажется, что детям вообще не дают спокойно вырасти; они просто искусно подражают взрослым». Дети среднего класса становятся маленькими взрослыми все раньше и раньше, но, как показывает возрастающий нарратив «взрослости», они не всегда готовы к реалиям взрослой жизни. Они постоянно «таскались» со взрослыми и усвоили внешние признаки взрослости, но им не хватает независимости и уверенности в себе, которые свойственны менее управляемому и защищенному детству.

Возьмем, к примеру, историю Майи. Она белая, родилась в 1996 году – под конец поколения миллениалов – и росла в среднем классе, в пригороде Чикаго, пока оба родителя работали. Они жили в «хорошем» районе с кучей ее ровесников, которых она никогда не видела: «Я не чувствовала сплоченности, единения, мы не играли вместе и не встречались», – вспоминает она. Всех детей, в том числе и ее, уже запрягли другими занятиями, подальше от соседей. «Я всегда чувствовала, что меня больше «обрекали» на занятия, чем составляли мне «расписание». Обрекали на детский сад, на кружки, на факультативы после школы, на ожидание, пока меня заберут родители. Мне казалось, меня заставляют жить в школе».

Она вспоминает, что ее родители следили только за оценками и внеклассными занятиями и не научили её, как заводить друзей или как проводить свободное время. Мама учила ее дарить подарки всем учителям, она писала всем взрослым открытки на праздники, конспектировала каждую конференцию или публичное выступление. Майя до сих пор практикует эти привычки в несколько измененном виде и называет это «безумно дотошным поведением учительского любимчика», но это можно также назвать подготовкой к покорению работы.

Мать Майи была очень добросовестным родителем и умела хорошо воспитывать, часто повторяя: «Со мной можно делиться всем». Но когда Майя хотела поговорить о своем теле, или о негативных мыслях, или о навязчивых страхах, ее мать быстро терялась. Она отвела Майю к психотерапевту, и, похоже, не хотела напрямую вникать в тяготы воспитания. Сейчас Майя связывает усталость, стыд и выгорание с привитой в детстве занятостью. «Я вспоминаю, как спала пять часов, вспоминаю список занятий, которые мне нравились, диплом, в который я вложила душу, и понимаю, что если бы я еще сильнее напрягалась, то навредила бы себе и ненавидела бы свои увлечения, – сказала она. – Но мой практичный мозг ответил на это: «Ты должна была навредить себе. Теперь не отыграешься»».

Гиперопекаемый, гипероберегаемый ребенок по стереотипам вырастает слабым и ленивым. Но, по моему опыту, «лень» миллениалов скорее относится к экономическому благополучию: либо семья никогда не испытывала трудностей, либо полностью изолировала ребенка от нестабильности в детстве или зрелости. Самым ленивым милениалам среди моих знакомых было наплевать на любые последствия их ошибок, включая экономические. Но таких миллениалов можно по пальцам пересчитать. Большинству из опекаемых детей среднего класса также прививали чувство необходимости неустанно беспокоиться о поддержании или получении статуса класса: больше суетиться, как говорит Майя, активнее налаживать связи, больше стажироваться, меньше спать. Поэтому многие миллениалы определяют себя исключительно через работоспособность, успешность и осторожность, вместо того чтобы прислушиваться к себе, рисковать, экспериментировать и даже терпеть неудачи.

Аманда из пригорода Детройта до сих пор не научилась проводить свободное время. Поступив в начале 2000-х годов в колледж, она оказалась предоставлена сама себе, потому что у нее больше не было забитого расписания. «Став свободной, я почувствовала себя ленивой и бесполезной, – вспоминает она, – из-за чего я у меня понизилась самооценка». Сейчас, если она ничем не занята, ей кажется, что она зря тратит время. Она начала ходить на терапию после того, как из-за приступа тревоги оказалась в реанимации, но ей трудно прислушаться к советам терапевта и перестать стыдиться за отгулы для себя. Даже если она весь день «протупит» под Netflix или будет отдыхать, ей будет стыдно, потому что она не знает, чем она хочет заниматься, кроме работы.

Некоторые миллениалы не связывали гиперопеку родителей с классовой тревогой. Они оправданно, взвешенно реагировали на настоящую, а не мнимую угрозу и на системный расизм. Риэнн, которая в раннем детстве жила в Гэри, штат Индиана, вспоминает, как все наглухо запирались и запрещали ей ходить в определенные районы. На ее окнах были железные решетки, а задний двор был огорожен шлакоблоками. К ним несколько раз вламывались в гараж, кто-то даже пытался проникнуть в дом. «Я росла с мыслью о том, что жить страшно, иногда люди поступают ужасно, и нельзя быть «слишком осторожной»», – говорила она. «Мы никуда не ходили в одиночку. Нам нельзя было играть на улице без непрестанного надзора».

Все немного изменилось, когда они переехали из Гэри на участок в пригороде, где они были единственной черной семьей в районе. Им стали меньше угрожать взломы и преступления, но семья сталкивалась с постоянным притеснением, особенно со стороны гольфистов, которые играли на поле, граничащем с их задним двором. «Подвыпившие белые мужчины шумели, выпытывая у нас с братом, не прислуга ли наши родители, – вспоминает она, – и расспрашивали о работе и доходах мамы с папой».

До переезда Риэнн и ее брат играли в основном дома или на заднем дворе, не пересекались с другими детьми и всегда, всегда находились под присмотром. После переезда они катались на велосипедах и роликах по ближайшей округе, при этом оставаясь в зоне действия раций, которые им купил отец.

Риэнн с удовольствием училась в детстве и юности, и ее учительница-мать была «исключительно внимательна» к ее школьным успехам. Но для родителей важнее была безопасность, а не образование. Белые родители в такой ситуации были бы наседками, но для черной семьи это была просто необходимая мера. Она усвоила, что мир изменчив, и ничто, особенно их классовая стабильность, не постоянно. «Мы часто обсуждали, что комплексные системы, на которые полагаются люди, на самом деле не созданы для того, чтобы работать для всех», – вспоминает Риэнн. «Мои родители также четко понимали, что, скорее всего, всегда найдется человек, которого оскорбит наша сущность и положение в обществе. Они учили нас, что образование – это путь к независимости и мы должны трудиться не покладая рук, чтобы освободиться».

В шестом классе Риэнн перешла в преимущественно белую школу. Она обнаружила, что учителя и сверстники постоянно преуменьшают ее труды. «Меня очень задела мысль, что мне «придется работать в два раза усерднее, чтобы добиться хотя бы половины», – рассказала она, – и с тех пор я не останавливаюсь». Она была лучшей в классе, в каждом клубе, в каждом комитете. «Будучи занятой, я чувствовала себя «в своей стихии», потому что у нас было принято «суетиться», – объяснила она, – быть в движении, всегда совершенствоваться, всегда чему-то учиться. В каком-то смысле казалось, что пока ты бежишь, тьма в мире никогда не наступит». Родители Риэнн практиковали планируемое воспитание, прекрасно осознавая нюансы, которые нужны для успеха черной женщины в белом мире.

Что ж, эта стратегия сработала. Риэнн почти тридцать. У нее несколько высших образований и семья. «Я многого хочу добиться, и я по-прежнему живу в ритме продуктивности, – сказала она мне, – Но как же я устала».

* * *

Родители-бумеры переживали по тем же причинам, что и все остальные родители. Но они также были глубоко озабочены созданием, поддержанием и «передачей» статуса среднего класса в период повсеместной нисходящей мобильности, приучая поколение работать любой ценой, пока они не добьются своего. Это беспокойство породило новый набор родительских идеалов, привычек и стандартов, заложенных в основе «хорошего», амбициозного воспитания^[40]. Неважно, были ли они согласны с реальной действенностью этих практик или нет, куда важнее, как родители-бумеры заставляли себя их выполнять.

И пока родители усердно старались стать «хорошими», их дети вникали, чем вообще полезна сама работа. Как пишет Кэтрин С. Ньюман в книге «Впавший в немилость» (Falling from Grace), с понижением статуса семья усваивала один важный урок: «можно играть по правилам, оплачивать счета и все равно попрощаться с американской мечтой. Никто не гарантирует, что в конце концов вас наградят за все усилия»^[41].

Бренна, которая росла в 80-х и 90-х годах в округе Марин, штат Калифорния, с детства осознавала, что только благодаря ее «смышлености» ее семья может обрести финансовую безопасность. Ее родители потеряли статус среднего класса, когда у ее отца, телевизионщика, обнаружили опухоль мозга. Ее матери-домохозяйке пришлось вернуться на работу. Они по-прежнему считали себя представителями среднего класса, выискивая пути, как устроить Бренну в престижную частную школу, несмотря на зыбкое финансовое положение.

Подростком Бренна составила себе более жесткий график и сосредоточилась на оценках; она думала, а ее родители укрепляли эту веру, что оценки помогут восстановить стабильность семьи и вернуть их в средний класс. «Только после колледжа я поняла, – признается она, – что на самом деле не оценки делают людей богатыми». К тому времени она переняла мамино отношение к работе – она самостоятельно обеспечивала семью после того, как отец Бренны скончался, когда ей было 16 лет. «Сейчас мама работает из дома, и ее почти невозможно уговорить прогуляться или взять отпуск», – рассказала Бренна. «Я замечаю, что делаю также, и с трудом выделяю время на поход в кино с мужем или приготовление ужина».

Эми росла на Среднем Западе и рассказала мне, что, когда ее отца уволили с завода в начале 80-х годов, ее семье «пришлось полностью измениться». Ее мама вышла на полный рабочий день; отец нескольких лет не мог найти «хорошую» работу на полную занятость. Она перешла на льготные обеды, а родители просто не могли оплатить желаемые мероприятия и занятия: поездки в лагерь, путешествия. ««Мы не можем себе этого позволить» можно было на подушках вышивать», – говорит она.

«Я кардинально изменилась», – объяснила Эми. «Я сразу поняла, что работа не гарантирована». Когда она задумалась о карьере, то рассматривала только стабильные варианты, обеспечивающие полную финансовую безопасность. Она первая из родных поступила в колледж и считала, что только юриспруденция и медицина гарантируют финансовую обеспеченность. «Я была уверена, что юристы и врачи много зарабатывают», – говорит она.

А вот вам Пэм из Флинта, штат Мичиган. Ее родители были учителями, поэтому закрытия заводов GM^[42], из-за которых в те годы ушла половина ее класса, затронули ее не напрямую. Они переезжали «из Мичигана в Теннесси, вслед за заводами, – объяснила она, – из домов в трейлеры, из трейлеров в квартиры». Из-за колебаний численности населения ее родителей и других учителей регулярно сокращали: увольняли в конце учебного года, а затем вновь нанимали на новый учебный год, в зависимости от количества детей. Профсоюз учителей объявил забастовку, что только усилило чувство незащищенности; обе ее старшие сестры были вынуждены покинуть штат, чтобы найти работу, когда их мужей уволили с производства.

«Я впитала их незащищенность, – говорит Пэм, – А когда я узнала про профессуру, мне показалось, что это единственная надежная работа в мире, и я решила стать профессором колледжа». Только она не понимала, как выход на рынок труда в 2008 году может разрушить ей перспективы трудоустройства. Как мы увидим, несоответствие между вроде бы «самой надежной работой в мире», будь то научная деятельность, медицина или юриспруденция, и реалиями посткризисной экономики сильно повлияет на выгорание миллениалов: если даже упорный труд не может обеспечить ни саму работу, ни безопасность, то что может?

В моем детстве было так: если твой родитель – врач, то у твоей семьи будут хорошие вещи; у других детей родители – другие врачи, значит у них будут вещи получше. Так зачастую и строится иерархия высшего класса в маленьком городе: профессионалы высшего среднего класса отличаются лишь нюансами и практикуют облегченный вариант «стратегии яппи». Мой отец пошел в медицину в том числе потому, что он знал, что это средство достижения образа жизни среднего класса, вокруг которого крутились его родители.

В детстве я почти не замечала, что у моей семьи финансовые трудности, что в те первые годы отец едва закрывал студенческие кредиты и ипотеку или что моя мама чувствовала себя неуютно на мероприятиях, где другие жены врачей были одеты в платья от Nordstrom, а она – в то, что сшила сама годом раньше. Но в этом и суть высшего среднего класса: они редко говорят о деньгах, по крайней мере, о их нестабильности. Ни между собой, ни тем более со своими детьми. В конце концов, это привычка среднего класса – избегать разговоров о неприличных деталях сохранения статуса или просто прикрываться «тяжелой работой».

В результате до десятого класса я почти не чувствовала классовой неустойчивости, даже когда в моем городе произошли кардинальные перемены: и после принятия законов о праве на труд, которые подорвали влияние профсоюзов, поддерживающих синих воротничков из среднего класса, и после судебных разбирательств о лесопользовании, которые постепенно ликвидировали высокооплачиваемые рабочие места на лесозаготовках и лесопилках по всей области. Я помню, как в окнах домов по всему городу висели таблички «Это домохозяйство поддерживается деревянным долларом», но поскольку детей учат молчать о финансовых проблемах, а моя семья не испытывала их напрямую, я считала это общественным кризисом, а не финансовым.

У нас в городе большинство знакомых мне родителей были рабочими из среднего класса с «хорошей работой». В течение 80-х и 90-х годов они переживали периоды безработицы из-за обрушения лесной промышленности и общей нестабильности, после того как в 1986 году был принят закон о праве на труд и профсоюзы начали исчезать. Среди них были фермеры, которым все чаще приходилось искать подработку, чтобы подкрепить непредсказуемый доход от земли. Были и те, у кого никогда не было «хорошей» работы, или те, кто сменил «хорошую» работу на двухсменку или на две работы. Были сотрудники торговли, матери-одиночки, работавшие в две смены, чтобы содержать семью. Люди с родителями, не знающими английский. Уборщики, парикмахеры, бармены, санитары, другие сотрудники, которых не поддерживал профсоюз. Практически невидимки. Некоторые не работали; некоторые едва-едва сводили концы с концами, их принято называть работающими бедными.

В детстве миллениалов их семьи в похожих городах переживали (или осознавали и боялись) нисходящую мобильность. Сильнее всего этот процесс затронул разведенных женщин, но эту проблему практически никто не изучал. До развода мужчины в таких семьях были основными или единственными кормильцами. После развода матери «обходились» 29–39 % от прежнего дохода^[43]. Ленор Вайзман, автор книги «Революция развода» (The Divorce Revolution), отмечает, что если уровень жизни мужчин после развода часто повышается (в среднем на 42 % в первый год), то уровень жизни женщин и их несовершеннолетних детей резко снижается (в среднем на 73 %). Если вы или ваши родители переживали развод, скорее всего, вы интуитивно улавливаете эту математику.

Тем, кто не сталкивался с разводом, или благополучно его пережил, скорее всего, трудно понять эти показатели: разве отец не будет, как и раньше, финансово поддерживать семью? Конечно, нет: алименты могут покрывать только основные расходы по уходу за ребенком; их редко хватает, чтобы обеспечить прежний уровень «семейного дохода» (более того, в 1980-х годах средний размер алиментов на ребенка также снижался и едва ли половине удалось получить причитающиеся им выплаты).

По иронии судьбы, причиной такой нисходящей мобильности отчасти стало появление «полюбовного развода», впервые принятого в штате Калифорния в 1969 году, который позволял обеим сторонам подать на развод без доказательств нарушений с обеих сторон. Это облегчило женщинам, состоящим в несчастливых и/или жестоких браках, возможность уйти от своих мужей, но общество почти не заботило, что будет с этими женщинами после развода.

Большинству разведенных женщин было невероятно трудно, почти невозможно заработать на финансовую независимость. Они не ленились, но многие бросали работу, чтобы воспитывать детей. После развода им часто было трудно или невозможно восстановиться в должности или даже найти работу. Их бывшие мужья, напротив, работали и строили карьеру на прежнем рабочем месте; Ньюман называет это «профессиональной мобильностью» – это способность в случае увольнения искать работу или найти работу того же уровня.

Нисходящая мобильность после развода и сопровождающее ее чувство неустойчивости влекут за собой цепочку психологических последствий: дети сталкиваются не только с распадом семейной ячейки, но и осознают финансовое положение своей семьи, классовый статус и что они могут себе позволить, а что нет. В семьях бывшего среднего класса это также часто приводит к тому, что детям приходится просить, умолять родителя о «лишних деньгах», которые не покрываются алиментами: на ремонт машины, очки, стоимость лагеря или репетиторство.

Именно это произошло, когда мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет. Моя мама была учительницей, она помогла отцу закончить медицинский институт, а затем бросила работу, чтобы заботиться о нас с братом, в основном из уважения к более высокому зарплатному потенциалу отца. Когда мои родители разводились, мама наняла хорошего адвоката, чтобы добиться финансового свидетельства того, что она потеряет после развода, то есть алиментов.

В этом ситуация моей мамы – и, соответственно, моей семьи – была уникальной. Она смогла закончить магистратуру, которую решила не получать, пока отец учился в медицинском. Оплата многих занятий, необходимых для моего «образования», была предусмотрена в бракоразводном договоре. Но были и другие незначительные финансовые нюансы в грандиозной схеме экономических лишений, которые все равно сильно пошатнули меня. Так и происходит при нисходящей мобильности, будь то развод или потеря работы: она выбивает почву из-под ног. Впервые в жизни я остро осознала, что такое деньги – не свои собственные, но те, которыми каждый из родителей мог пользоваться ежемесячно. Я знала, что мы не можем позволить себе ипотеку на дом, в котором жили всей семьей, и во время поисков нового жилья я точно знала, какой дом, в каком районе мы можем себе позволить. Я знала, каково это – просить, умолять и доставать родителей ремонтом машины, на которой я ездила в школу, хотя я изо всех сил старалась не показывать своим друзьям и остальному миру классовую неустойчивость.

Уточню: даже после развода моя семья еще могла поддерживать образ жизни среднего класса. Но чтобы сделать это и попытаться меньше зависеть от отца, особенно когда закончились алименты, моя мама заняла строгую позицию по отношению к себе как к работнику, которую позже переняла и я. Точнее, привычку постоянно работать. Я не осуждаю ее за это: она была напугана, злилась и отчаянно искала хоть толику экономического благополучия. Но я видела, как работа, словно пролитый стакан воды, топила все стороны нашей жизни. Мама заполняла журнал, пока мы смотрели телевизор; писала по вечерам после того, как мы ложились спать. Пытаясь подзаработать в дополнение к той небольшой сумме, которую ей платили за преподавание в местном колледже, она начала писать учебники по математике, что отнимало у нее все больше времени на выходных и летом.

Я обсуждала с мамой этот период – чего ей стоило, спустя много лет, выработать другое, не такое воинственное отношение к работе. Не ее вина, что я так реагировала на экономические трудности нашей семьи, что я лишь решительнее избегала подобной ситуации в собственной жизни. Например, я не стремилась построить свою карьеру и обрести финансовое благополучие с помощью отношений и никогда не буду, чтобы не поставить все под угрозу из-за разрыва. Я училась в аспирантуре, когда хотела учиться в аспирантуре. Я скептически относилась и продолжаю относиться к необходимости брака. И я усвоила, что бесконечная работа лучше всего помогает лишь в том, чтобы меньше паниковать из-за невозможности все контролировать. Может, это логичная защитная реакция, но, как подтвердят многие миллениалы, она редко бывает здоровой или управляемой.

В заключении «Впавшего в немилость» Ньюман мрачно, но, стоит сказать, революционно рассуждает о последствиях повсеместной нисходящей мобильности: «Нисходящая мобильность – это не просто согласие на низкооплачиваемую работу, потеря стабильности или с ужасом наблюдаемое исчезновение материального комфорта; это также нарушение «завета»», – пишет она. «Ожидания среднего класса настолько меняются, что они начинают сомневаться в основах, на которых строилась их жизнь».

Большинство выгоревших миллениалов, с которыми я знакома, пришли к переосмыслению своих ожиданий, но им понадобилось время. А точнее десятилетия: даже увидев, как нашим родителям перекрыли кислород, как их бросили, как напряженно они боролись за американскую мечту, мы от нее не отказались. Мы старались работать больше, лучше, эффективнее, получали кучу дипломов, чтобы достичь ее. И все, включая наших родителей, единогласно настаивали на первой и самой необходимой остановке на этом пути: колледж, самый лучший, любой ценой.