В детстве мы то и дело бежим к окнам, откуда слышны детские голоса – ищем себе ровню. Со временем мы подолгу простаиваем в окнах, откуда видно, как ходят люди и ездят машины – постигаем взрослую жизнь. Вот так жизнь делит нас между окнами, а мы делим ее на счастливую жизнь и на непростую…

Бахруз стоял у окна и смотрел во двор. Он ждал друга, чтобы ехать в аэропорт. За спиной за столом сидели родители. Отец рассматривал Коран и готовился к проводам. Мать Бахруза пристально смотрела на него, перебирая в голове причины, по которым он решил уехать. Их было четверо у родителей. Все были очень дружны и заботливы друг о друге. Воспитание родителей было традиционным – любовь и хлеб делить поровну. Они были не типичными. В них надо было разбираться, чтобы понять, откуда до Баку доросли их корни. Говорят, на внешность людей сильно влияют войны, измены и большая любовь. В их случае всего было понемногу, но любви было больше – они все удались.

Слезы выдали состояние матери – Бахруз подошел к ней и сел рядом. Ему захотелось ее обнять, но передумал и просто стал шутя подталкивать ее плечом, чтобы постараться не превращать сцену проводов в нечто слезное.

– Мама, я же уже зрелый мужчина и говорить могу и писать и читать, даже на нескольких языках.

– Ты, сын мой – мужчина, вот из-за этого я больше всего и боюсь. Женщины никогда не жалеют мужчин, особенно, если это не их сыновья, а мужчины испытывают других мужчин, если они лучше их. Вот за это я и переживаю. Жизнь – не легкая штука.

Глубокий вздох матери болезненно откликнулся в сердце Бахруза – он заерзал и поник.

Отец почувствовал сына и резко вставил: – Прекращай все это, Лейла! Решение принято! Деньги потрачены, там его люди ждут.

– Ты знаешь этих людей!?

– Да знаю! Ты что, Илону не знаешь!? Она же у нас на глазах выросла и семья у нее достойная.

– Все я знаю про женщин, Вагиф. Я сама женщина и знаю, что нам, женщинам, нужно от хорошо воспитанных ребят.

– Он будет не один. Любая нужда в человеке осмысливается,

а у женщины даже рассчитывается, да будет тебе известно, жена моя-женщина.

– Ты, я смотрю, Вагиф, в философы подался!? – решительно сказала Лейла.

– Не называй меня философом! Терпеть не могу подобное сравнение. Таковым становятся или от нищеты или от безделья,

а я гордый и в годах!

Бахруза забавлял их спор, а главное – он отвлекал их от мрачных мыслей.

В комнату вошла Саида.

– Мама! Что ты опять устраиваешь?! Ты же обещала!

– А когда мне плакать, сын уезжает, – возмущенно ответила Лейла.

– После того как он уедет, вместе будем плакать, долго и горько, – улыбаясь, Саида села рядом с матерью.

– Тебе забавно, а мне нет. Все сестры рассуждают одинаково: «Брат уедет, все будет хорошо, а после приедет, подарки привезет».

– А жены как рассуждают, мам? – Саида продолжала провоцировать мать на весьма интересные рассуждения.

– Смотря какие жены.

– Хорошие, мам!

– Хороших жен не бывает!

– Бывают хорошие мамы и послушные невестки! Вот тебе мой совет.

– Ты просто чудо, мам! – Бахруз обнял мать, в надежде как-то успокоить её.

– А что скажет на это Вагиф-муаллим, – Саида обратилась к отцу, рассчитывая на его поддержку.

– А что может сказать философ про свою жену? То, что философам тоже кушать надо! – двояко, но прагматично ответил Вагиф.

– Вот, пожалуйста! Ваш отец, мудрый философ, знает, что без еды ни философия никому не нужна, да и, пожалуй, сам философ тоже никому не нужен, – убедительно завершив разговор, Лейла прошла на кухню.

Отец ушел в свою комнату.

– Ну что, братишка, ты только мне скажи. Надолго ты к ней? – спросила Саида

– Пока не знаю, – тяжело вздохнув, ответил Бахруз. – Все зависит, сестренка, от того, как все оценит разум и что подскажет сердце, вот поэтому ничего сказать тебе я не могу.

Сестра и брат сидели рядом и молчали. Они думали об одном и том же – о разлуке. Саида была единственной девочкой в семье. Она утопала в опеке и защите братьев. Их, порой пристальное внимание

к ней не напрягало ее, а напротив, она умело использовала их покровительство: в школе, во дворе и даже дома. Она была не замужем, но была королевой без короля, но с сильной армией. Ей было чуть-чуть боязно, она понимала, что ряды ее армии сегодня поредеют, и защита ее ослабнет. Оттого ей не хотелось отпускать брата как преданного ей воина. Бахрузу было вдвойне тяжело. Он был убежден, что сестра – это часть матери, и это те женщины, которым всегда что-то угрожает.

– Саида! Ты присматривай за стариками. Пиши мне обо всем.

И если что…, я сорвусь и приеду.

– Все будет хорошо – они еще бойцы, – успокоила Бахруза сестра.

– Ты пиши мне, Саида, про все, что у вас здесь будет происходить.

– Хорошо, братишка! Ты обо всем будешь знать. Скажи, Бахруз,

а что, у тебя с Илоной все серьезно? – спросила Саида.

– Мы не дети и в очень серьезном мужском и женском возрасте. Она там уже давно, и, естественно, выстроила свою жизнь по-взрослому. Единственное, что мне было доведено, что она одна.

У меня была своя история, которая тоже должна закончиться, точнее, погаснуть. Не все так быстро. Я еду туда работать и, поначалу, буду у Илоны в помощниках ходить. Переводы, договора. Работы будет много. Мы договорились с ней, что если наши отношения зайдут так же далеко как в Баку – то в этом случае мы вместе работать не будем.

И это правильно! Любить надо дома, а на работе надо скучать по любимой.

– А где ты будешь жить? – спросила Саида.

– Пока у ее подруги, которая на некоторое время уехала в Москву работать. Естественно, меня представили как ее бой-френда, который ждет любимую.

– Бахруз! А как твой английский, не подзабыл?

– Нет, сестренка, помню и даже скучаю. Илоне я должен быть признателен за английский. Как только они уехали из Баку, она стала упрашивать меня поступать на иняз. Писала постоянно: «Учи английский, может быть, встретимся». Зараза, как в воду глядела. Теперь о тебе, краса ты наша, – сказав звучно, Бахруз смачно поцеловал сестру. – Каждый месяц присылай мне свои размеры, – будешь получать от меня обновку.

– Впрямь каждый месяц? – с радостью в голосе спросила Саида.

– Не обольщайся, радость моя, – сказал Бахруз, – посылки идут долго.

– И еще вот что хочу тебе сказать, сестра. Дай мне слово, что выйдешь замуж по любви.

– Почему? – с издевкой спросила Саида.

– Да, Саида, ты не ослышалась, по любви, – со всей серьезностью продолжал утверждать Бахруз, – это важнее, чем если будут говорить, что Саида еще не замужем. Понятно, что город маленький и слишком восточный, который только и делает, что ждет новостей о частной жизни горожан. Для меня это тоже немаловажный фактор, и я понимаю, что традиции – наши знаменья, но учти, каждый, закрыв свою дверь в квартире, живет со своими причудами и своими не показными страстями.

– Ладно, выйду замуж по тому самому, как ты это назвал, братишка? – Саида хитро прищурила глаза.

– Понятно все с тобой, любовь, в твоем понятии, это как большая ирония с незначительной долей вероятности. Это явление мне знакомо. Скажу тебе следующее: чувство – это не гость и не гостья, а это – вышедшее на порог необъяснимое желание пригласить в дом и запереться. Так что надо любить, чтобы каждую ночь не убегать из собственного сердца.

– Хорошо сказал! Как настоящий старший брат. Убедил и даже заинтриговал. Так и поступлю. Влюблюсь в красивого. Влюблюсь в богатого! Мама говорит, что сейчас красивых ребят много,

а приличных и богатых совсем нет. А я хочу найти приличного

и способного разбогатеть с моим участием, – повиснув руками на шее брата, Саида начала смеяться.

– Вот ты зараза, Саида, другого слова не подберешь, – подхватив заразительный смех сестры, Бахруз засмеялся в ответ.

– Бахруз, сынок, зайди ко мне, – голос отца прервал смех брата и сестры.

– Иди, – сказала Саида, – он уже со вчерашнего дня готовится к напутственной речи.

Отец сидел за столом и перебирал старые фотографии, рядом лежали деньги. Бахруз догадался, о чем пойдет разговор.

– Папа, деньги я не возьму, а слова напутствия рад выслушать. Отложив в сторону все фотографии, отец протянул одну из них Бахрузу. На ней Бахруз узнал себя и Илону в детстве. Он вспомнил те грубые свои объятия и ее цепкие ручонки, которыми она трепала его жесткие волосы. «Какими мы были тогда глупыми, – подумал он, – как мы были чисты, по-детски привязаны друг другу. Есть возраст, когда люди, завидев друг друга, не скрывают свою откровенную симпатию, проявляют ее безо всяких черных мыслей, да… и какие черные мысли в пять лет». На оборотной стороне фотографии была надпись: «Они наши дети. 1966 г.»

Бахруза уносило в прошлое. Он отчетливо помнил свое первое желание, возникнувшее у него при первой встрече с Илоной – присвоить ее, успеть занять ее внимание, находиться рядом и защищать. Выходя во двор, Бахруз первым делом всегда искал глазами Илону. Она знала о его привычке и это ее забавляло. Обычно она пряталась на деревьях, чтобы наблюдать за ним. Ей нравилось крякать уткой, подавая сигналы для ее поиска. Не найдя ее, он кричал на весь двор: «Ты зараза, Илона». Весь двор знал об их дружбе. Дети дразнили. Взрослые многозначительно улыбались, старались верить в нечто чистое. Дядя Боря, отец Илоны, часто любил повторять: «Породистый у Вас сынок, Лейла-ханум». Маму Бахруза эти слова раздражали. Она их детскую дружбу не желала представлять себе в перспективе. Ее любимое выражение было известно всем: «Порода – это умение соглашаться с другой…, но признавать только свою». Отца Бахруза дружба детей столь серьезно не беспокоила. Он говорил: «Повзрослеют и все пройдет». Но он ошибся, время шло, и желание интересовать и интересоваться друг другом у детей усиливалось.

Однажды летом, властно ухватив Бахруза за волосы, Илона нашептала ему на ухо слова, которые подытожили их детскую дружбу: «Наши завтра все уезжают на дачу». Любовь – это когда все хочется делать вместе. Бахруз был избран для всего того, что желала делать Илона. Это была не ночь – для этого они были еще детьми, и был не весь день – для этого они были слишком нетерпимы, это был час ее абсолютного доверия и его сильной привязанности.

– Я помню, как они уезжали, – вспомнил Вагиф. – Борис плакал,

а жена утешала его и все повторяла: «Там нам тоже будет хорошо,

а может быть и лучше».

– Лучше там, где в нас нуждаются, – твердил Борис. – Женя всегда считала себя неординарной, а общество наше серым. А вот с Борей было интересно, – с уверенностью сказал отец, – он всегда умел оставаться нужным и при этом невероятно отзывчивым. И вообще, чтобы понять еврея, надо прожить всю жизнь. Они всегда поступают так, как им выгодно и посему им нет разницы, где жить.

– Как он? – спросил отец.

– Ничего, на пенсии, – ответил Бахруз.

– А их сын?

– Тоже ничего, с ними в Хайфе живет.

– Бахруз! Я давно хотел тебя спросить? Как Илона оказалась в Канаде?

– Просто! Как, папа, женщины продвигаются по жизни: или замужеством или разводом.

– Значит, она использовала оба этих принципа.

– Значит, так получается, – ответил Бахруз.

– Мать правильно переживает за тебя. Вы были детьми и не более. Как взрослые люди вы друг друга не знаете. Единственный фактор, который в твою пользу, это то, что она выросла в Баку,

и знает наши обычаи и нравы.

– Папа! Нравы там свои, – Бахруз старался быть убедительным,

– и их много там, разных нравов и обычаев, но закон там один и очень простой – хочешь жить достойно – работай.

– А я, сынок, знаю еще один закон: хочешь жить спокойно

– уважай чужие обычаи. Будь осторожен с людьми – они не всегда понятны, – отец стал разглядывать их фотографию.

– Боря всегда гордился своей дочерью, говорил: «Она у меня сказка – волосы цвета солнца, глаза цвета моря». Действительно, девочка была эффектной, – с одобрением заключил отец. – Я не хочу долго тебя терзать своими наставлениями, только запомни мои слова, ты начнешь крепнуть для тамошней жизни с помощью женщины, и это будет долг, который ты никогда не сможешь вернуть. Долг могут простить, но его никогда не забывают. Веди себя так, чтобы всегда оставаться не попрекаемым чужой помощью. Будь ей другом, если этого достаточно, будь ей мужем, если этого вместе пожелаете, а главное – всегда оставайся мужчиной.

– Папа, ты просто велик, – восхитился Бахруз, – ты произнес слова, буквы которых отлиты из чистого золота.

– Понятно, подтруниваешь над отцом, – сказал Вагиф и довольно улыбнулся. – Вот я здесь кое-что для тебя выделил, – отец подвинул стопку денег к Бахрузу.

– Папа, я не возьму! У меня есть!

– Почему? – спросил отец.

– Мне просто стыдно брать у тебя деньги, – ответил Бахруз.

– Потому что я старый и на пенсии, – возмутился отец.

– Не старый ты, папа, но на пенсии – это точно, – при этом Бахруз незаметно стал отодвигать деньги обратно, в сторону отца.

– И ты сынок решил, не взяв мои деньги, так обо мне моими же деньгами позаботиться? Нет уж, будь добр, заботься обо мне своими, заработанными, деньгами. А пока возьми и не ерепенься.

– Папа! Позволь мне их не взять, очень прошу тебя! – взмолился Бахруз. – Папа, пришло время, когда брать деньги у тебя мне, мужчине, уже стыдно.

– А мне, Бахруз, обидно, что у меня не берут денег. У меня сын мой не берет денег, считает меня не вполне уже способным иметь их в достатке. Так вот что я тебе скажу. Это – не помощь, это называется заботой, а забота у родителей – это не анатомическая часть организма. Ее вселяет не Бог, а родители, своим отношением.

И потом, забота о детях не бывает возрастной, она постоянна и нескончаема, даже после смерти, а это уже называется наследством. Так что бери и не расстраивай меня.

– Папа! – Бахруз попытался возразить.

– Все, сын мой! Тема закрыта. Если ты думаешь, что у меня они последние, то запомни одну вещь! Последних денег не бывает, бывают мрачные мысли об их исходе.

– Ладно, папа, убедил! – Бахруз встал, взял деньги и положил в карман.

– Не в карман сынок, а в кошелек. Знаю я твои штучки – незаметно потом подкидывать их в мой шкаф.

Бахруз понял, что в этот раз его привычный «номер» тайно возвращать деньги отцу не пройдет. Бахруз пошел за кошельком.

– И посмотри на вышку, сколько времени? – попросил отец.

– Папа ты меня удивляешь, да вышку давно уже не видно – ее застроили, – войдя в комнату, сказал Бахруз. – И потом, у тебя на каждой стене висят часы, зачем тебе сдалась эта вышка, – продолжал настаивать Бахруз.

– На вышке самое точное время, сын мой, – ответил Вагиф.

– Но она не видна, – возразил Бахруз.

– О, нет, ошибаешься, я вижу на ней минуты, а часы смотрю дома. Минуты там точные показывают.

– Ну, ты даешь, пап! Зачем тебе это занятие, – удивленно спросил Бахруз.

– Вам, сынок, молодым, нужно все по большому счету, то есть часы, а нас, стариков, больше уже заботят минуты.

– Ладно, пап, что-то твоя философия сегодня печальная. Лучше пойдем и посмотрим, что ты на ней увидишь.

Они вышли на балкон. Было прохладно, даже холодно. Декабрь в Баку, особенно по утрам, часто не радует. Бахруз первым хотел взглядом найти парашютную вышку вообще, и минуты точного времени в особенности.

– Да, что-то и впрямь видно, – напрягаясь, сказал Бахруз.

– 25 минут какого-то времени. И теперь как, бежим в комнату, пап? За остальным? – ехидно улыбаясь, спросил Бахруз.

– Не надо, я уже посмотрел – 9.25. Мне и этого достаточно, – ответил с грустью отец, посмотрев на вышку. – Ты знаешь, сынок, как с нее все вокруг красиво?! Взбираешься по ней все выше и выше,

а моря и города становится все больше и больше. И там, на высоте, понимаешь, что море и город – едины, и что ты тоже часть этого монолита. Это большое и цельное пространство тебя радует до невозможности. А внизу сотни глаз ждут от тебя поступка, на который, после всего увиденного и пережитого, ты решаешься с удовольствием. Говорят, что повторяемые эмоции менее интересны, но в памяти они всегда свежи, как в первый раз.

Вагиф пристально смотрел на краешек вышки, заново переживая давно забытые чувства.

«Что-то с ним не так, – подумал Бахруз, – и ни к чему они ему, эти воспоминания, с его больным сердцем». И, вдобавок к своим мыслям, Бахруз вспомнил слова матери: «Отец накануне достал ваши детские фотографии и заперся у себя в комнате».

Бахруз знал об этой отцовской привычке – значит, ему было тяжко. Эту привычку в нем воспитала покойная его бабушка: «Мужчины должны иногда плакать, чтобы жить дольше, как женщины – во имя своих детей». Отец продолжал бороться с чувствами и Бахруз это ощущал. Ему надо было чем-то отвлечь его от этого его мучительного занятия.

– Пап, я тебе скажу, что отвратительно они застраивают город, – Бахруз попытался отвлечь отца его любимой темой.

– Ты абсолютно прав, сынок, – взбодрился Вагиф.

Бахрузу стало легче – план удался.

– Баку, каким он был, возник из-за моря и ветра, – продолжал отец. – Море – это то зрелище, которое постоянно хочется видеть,

а ветер – это то обстоятельство, от которого хочется укрыться и лучше всего – вместе и в обнимку. Раньше строили дома как-то по-людски, как-то больше для отношений. Рядом со старыми домами строили новые дома, оттого и возникали новые дворы и старые, где жили люди разных возрастов и разных национальностей. Мы все были такие разные, но чему-то учились друг у друга и главное – дружили. А теперь строят все в центре и повыше и при этом еще пытаются оградиться.

– Главное, все желают жить в центре, – в поддержку темы добавил Бахруз.

– Конечно, в центре! – продолжал отец. – Центр Баку начинается с моря – места высадки и торговли. Впрочем, как и везде. Меня давно мучает вопрос: где живут люди, которые дают разрешения строить дома там, где им не место, – указав при этом взглядом на каменного исполина, заслонившего собой парашютную вышку.

– Думаю, в этих же домах, пап, – добавил Бахруз.

– Наверно, ты прав, сынок, и каждое утро бессовестным образом любуются морем. Ну, пусть не обольщаются, найдутся еще более прыткие, кто захочет не только любоваться морем, но и ноги в нем мочить, сидя у себя на балконе. По мне, у дома должен быть дружный двор и честный вид из окна.

Отец и сын рассмеялись.

– Согласен, что в жизни так не бывает, – широко улыбаясь, продолжал Вагиф, – но равенство перед солнцем это еще не все,

у каждого должен быть свой кусочек зрелища. Я с недавних пор часто стал вспоминать старый Баку, и это неспроста, Бахруз. Когда все начинает резко меняться, приходится изменять своим привычкам – ходить не по тем улицам, какие-то обходить, а с некоторыми и вовсе проститься. Для меня, скажу тебе, трудно запоминать новые названия улиц, но с этим понятно – у каждой эпохи свои герои. Ну как прикажешь согласиться с тем, что некоторые творят с городом. Они пытаются вместить свои дома туда, куда даже ветер уже не способен пробраться. А для Баку ветер – главный приток воздуха, значит, и жизни. Скоро наглым образом и вовсе застроят весь небосвод. А люди чем занимаются, сам черт голову сломит. Все разодетые, в костюмах, при галстуках, все стоят по углам, что-то предлагают, что-то высматривают, постоянно шныряют по дворам, в подъездах о чем-то договариваются. Одни манипуляции. Вчера один ко мне пристал на улице и говорит: «Отец! Может что надо? Может, куда полететь хочешь?» – «Куда полететь?» – «В Москву, Саратов, Тюмень! А хочешь – Стамбул, Лондон, Париж!» – отвечает он мне, и так бойко, что начинаешь подумывать, что он сам только оттуда. – «Нет, сынок», – говорю я ему, – «никуда мне не надо». – «А может, не тебе, так родственникам куда надо? Вот возьми мой мобильный номер, Игбал меня зовут. В любое время мне звони – устрою дешевле, чем в агентстве». – «А как ты это устроишь?» – «У меня там тетин муж работает. Все в наших руках!» – «Спасибо, сынок! Никуда мне не надо. Дай Бог тебе здоровья и процветания. Пойду я, пожалуй». – «Куда пойдешь, отец». – «Да к матери мне надо, на Мусабекова». – «Давай отвезу, машина есть, куда надо – долечу как птица».

– Настойчивым оказался парень. Представляешь сынок?! – возмущено продолжал Вагиф. – Стоит вот такой ряженый молодец на Телефонной улице и может все организовать для тебя, все, что душе угодно. Только дай ему время, чтоб родственника найти в нужном ведомстве. И думаешь, не найдет? Найдет, и еще найдет земляков, которые тоже его родственники, просто они про него не знали. И так все организует с комфортом, с чаем, с вареньем: «Сиди, аксакал,

в чайхане, я все сделаю». А в конце предприятия и денег не возьмет, скажет: «Гостем будь». Впрямь, гостем, а что не так дашь, то так бессовестно начнет переводить на деньги то, что ранее считалось любезностью. Да так, что дурно станет от непорядочности.

Вагиф утих и после небольшой паузы продолжил: – Много людей в городе и мало городской работы. Скоро многое станет неприемлемым для города и непривычным для горожан. Бесконтрольные ярмарки овощей и фруктов и всякого барахла загадят город. И он потеряет облик. Баламуты чертовы, натворили делов! – вдруг взорвался Вагиф.

– Отец, о ком это ты так? – спросил Бахруз.

– Да я о великих мира сего, – ответил Вагиф. – Вечно что-то натворят под конец жизни. Что-то придумают на хмельную голову – как обустроить получше мир, как жить по-новому и походить на весь остальной цивилизованный мир. Чушь несусветная – вот что я про это все скажу. Я недавно понял одну вещь – чтобы понять замыслы великих, надо прожить не одну человеческую жизнь, а чтобы увидеть результаты их замыслов – надо быть бессмертным. Так что, сынок, для современников великих не бывает, потому что они всегда ошибаются

в деталях, а мы страдаем за все это великое, и притом без учета заслуг. И я понимаю желание многих уехать из города не для того, чтобы забыть его и не воздать ему должное, а просто продолжить свое развитие. Для человека развитие – как сдвинутый маятник, который должен набирать инерцию. Жаль растрачивать свое время на разговоры: по какому пути идти, в какую сторону смотреть. Надо пользоваться тем, чего больше всего имеешь в достатке. У вашего поколения – это русский язык. Действительно, к нему сейчас не однозначное отношение. Однако, он – мировой язык, но и мир меняется, и так быстро, что одна человеческая жизнь ничто перед этим движением времени. И не стоит обращать внимания на атмосферу недружелюбия большинства к русскому языку, просто он не всем дается. Он настолько обогащен премудростями, что всей жизни не хватает для того, чтобы стать абсолютно грамотным. По этой причине некоторые деятели считают, что его нам навязали, чтоб мы себя ощущали неполноценными. Так было легче «большому северу» нас поработить. Все понятно – история. И известно то, что история малых народов всегда полна фактами борьбы за свободу. И более того, мы как народ никогда не были рабами северян. Так и этот большой народ никогда не воевал с нами, а бывало, и сам бежал к нам, гонимый голодом и невзгодами. Народы чаще всего смешивает жизнь и реже это получается у политиков. Так что, я думаю, северяне здесь жили до того, как кто-то решил писать историю. Они порой работали на этой земле не как поработители, а как порабощенные, во имя спокойной и достойной жизни. Многим сейчас ненавистны идеи равенства и справедливости, которые нам, якобы, навязал север. Так эти идеи они нам передали как эстафету, как олимпийский огонь, от страны к стране. Сами они до сих пор носятся по своей гигантской стране и не знают, как обустроить ее, какими новыми идеями снабдить собственный народ.

А кем мы были, когда сюда пришли северяне? Я не думаю, что мы были теми, кем считаем себя сейчас. Говорят, язык, привнесенный войнами, всегда встречают сопротивлением, или сплошной неграмотностью или ужасным акцентом. К Баку это не применимо. Мы в знании русского всегда были лучшие, и чище других могли его озвучить. Потому что мы его восприняли по собственной воле, без всякого принуждения. Русский язык для народов, живущих у моря, всегда был языком согласия и примирения, ибо с севера пришло понимание благ и даров, которыми мы сейчас обладаем. Баку – город-перекресток. Здесь остывает ненависть и пустеют идеи. У моря люди чаще живут не идеями, а выгодой. Баку стоит у большого мирового разъезда. Здесь надо уметь договариваться и делиться, чтобы оставаться независимыми. И посему здесь всякого разного народа должно быть больше, чтобы выглядеть дружелюбными. А теперь что получается – все надо начинать заново, и жить только по нраву большинства, который хочет слышать только один язык, и хочет жить только в городе и нигде больше. Все можно понять: в городе интереснее, веселее, но нельзя же веселиться постоянно! Надо работать там, где приучили что-то делать. Хорошо! Давайте забьемся в один город и будем в нем только дома строить, для всего народа. А кто будет считать родиной поля, на которых надо хлеб выращивать, кто будет любить горы, где надо скот пасти, кто будет беречь леса, чтобы нормально дышалось потомкам. Так надо определяться. Кому-то кормить и жить на земле,

а кому-то творить и жить в городе. Весь мир так устроен. Никто не хуже и никто не лучше. Все друг другу нужны. Это надо понять, а не горлопанить на каждом углу, что, мол, родина одна, а столица общая. Ну что ж, давайте вырубим все пальмы в городе и начнем выращивать в городе силос, а в парках держать скот. Так что, сынок, пока здесь разберутся, кому быть здесь, а кому быть чуть подальше, вам надо искать себе удел. В вас много всего, но вас мало для будущего. Жаль, конечно, что нужда гонит именно тех, кто родился и вырос в Баку, тех, кто лучше других понимает и бережет этот город, тех, кто не стремится покорять его и искать в нем признание. И по сему, кому-то жить в нем по праву, а кому-то гостить в нем по совести. Говорят, чтобы понять людей, надо в них найти себя. На сегодняшний день в Баку можно потерять себя и никого не понять. И вообще, страна, сын мой, крепнет оттого, что кто-то одно место в ней любит больше, чем другое, так выстраивается крепкая защита всей ее территории. А получается, что все любят Баку. Вот такие времена, сын мой.

Отец и сын молча смотрели на город, точнее, на то, что еще было видно. Их дом находился в самом центре города. Дом на Хагани был построен так, что его можно было объять одним взглядом, а форма позволяла обнять его как любимого человека. Дом был обтекаемым, как все человеческое. Раньше, в годы «равенства, ума и чести», квартиры в этом доме выделялись. Кому за заслуги, кому за способности,

а кому-то за просто так, ни за что. Жили все дружно. Никто никому не мешал. Заслуженные люди управляли, одаренные творили, а простые просто работали, и при удобном случае не забывали восхвалять своих соседей. Такое окружение обязывало Бахруза кем-то стать или что-то сотворить, чтобы поравняться. С раннего детства он пытался пробовать все, что дало бы ему известность. Музыке Бахруз не понравился сразу – он ее слушал, но повторить потом в точности не мог. Всяческие кружки его заботили недолго, до тех пор, пока он не становился, из-за своей неугомонности, всеобщей головной болью для кружковцев – и круг его выдворял на свободу, где он порхал и искал приключений. Родители в унисон повторяли ему: «Сынок! Прежде чем что-то сотворить, постарайся ничего не натворить, чтобы добиться хоть каких-то успехов». Годы пронеслись так быстро, как того желал Бахруз, и за спиной у него их было и не много и не мало, их было равновесно точно для совершения решительных поступков. Сегодня он уезжал, чтобы доказать, прежде всего себе, что он на них все еще способен. На минуту ему стало боязно из-за всего задуманного, того, что должно было оторвать его от всего привычного. Незаметно для себя он прижался к отцу и обнял его.

– Все будет хорошо, пап, все будет как всегда удачно, – с уверенностью сказал Бахруз.

– Конечно, сынок, все будет как всегда, мы – не плохие люди, кроме добра никому ничего не желаем, но надо понимать, что не все, что нужно тебе, нужно другим людям и не все, что хочется людям, угодно Богу. Я не каждый день говорил вам о Боге, может, поэтому вы у меня не настолько набожные, но я всегда поступал в жизни богоугодно. И, по сему, где бы вы ни были – я спокоен за вас. В вас нет того, за что люди захотят вам вредить, и нет того, за что Бог может отвернуться от вас. А в остальном, сын мой, судьба правит нашими решениями, а нам кажется, что мы ошибаемся. Не жди чего-то сильно, все что положено – все в свое время придет, ибо, когда чего-то сильно ждешь, жизнь замедляется – вот в чем мы познаем тоску.

Проводы – занятие естественное, но не всегда радостное. Это общение с превеликим множеством томительных пауз и тяжелых вздохов, когда мысли наворачиваются в виде слез. И, как спасение от внутренних самоистязаний, жизнь имеет в своем наборе людей, кто проще всех смотрит на подобные сцены и не тратит свое драгоценное время на душевные терзания. Для них – это обыденное явление, это движение вперед, в будущее.

На балкон ворвался младший сын Вагифа, младший брат Бахруза – Самир.

– Ну что, гаврики, приуныли. Жизнь прекрасна даже в такую хреновую погоду, – без всяких стеснений из-за присутствия старших, выдал Самир.

Бахруз и отец в недоумении переглянулись.

– Ты что ругаешься, паршивец, при отце, – возмущенно сказал Вагиф.

– А что такого, пап? Я о корне, который повышает иммунитет, ведь так, брателло! Хрен же повышает иммунитет?!

– Конечно, повышает, если его есть в меру и к месту, а то, от чрезмерного потребления может появиться аллергия, особенно на губах! Ты меня понял, умник!

– Понял! Как всегда, папуля! – ответил Самир.

– Ну, я пойду, а то что-то прохладно мне стало, – сказал отец и проследовал на выход.

– Вот я и говорю, пап, хрен – дело полезное, от простуды тоже помогает, – вдогонку за отцом бросил младший.

– Спасибо, учту! – уже исчезнув из виду, отпарировал Вагиф.

«Удивительно, но родители разрешают младшим то, что запрещали старшим, – подумал Бахруз. – Видимо с возрастом родители осознают, что в свободе, вне запретов, дети вырастают, по сути своей, яркими и интересными».

– Как настрой, Бахруз, – спросил Самир.

– Как тебе сказать, когда летишь в такую даль и в такое большое, как Канада, думаешь, что если в таком большом и далеком не найдешь себе хотя бы самое тебе близкое и самое малое для тебя, то становится боязно, что угрызениям совести не будет конца. И ко всему же, что люди скажут?!

– Да наплюй ты на всех, кто что скажет, – резко вставил Самир. – Пойми, всем до всех нет никакого дела. Каждый за себя и за своих переживает. По мне, брателло, прежде чем красиво наступать, надо придумать, как в случае чего можно будет объяснить красивое отступление. Я всегда говорил нашим, что для чужой радости свет – это зависть, и поэтому, чтобы радость свою уберечь, ее не надо выпячивать.