Свенельд. Хазарский меч

– А хазары что же? – вспомнил Ярдар. – И их разбили?

– Выходит, разбили! – согласился Бойча.

– Ой, и нас побью! – загомонили бабы. – Разорят! Уж коли через хазар прошли, нас-то кто оборонит…

– Да ну, бросьте! – Ольрад нахмурился. – Если было бы такое, то и хазары, и буртасы, и на Дону жители знали бы. У нас бы тут беженцев бы толкалось бессчетное множество.

– А если перебили всех? – возразила Дивея – старая воеводша, Ярдарова мать. Морщинистое лицо ее потемнело от летнего солнца, а начищенные подвески, по две с каждой стороны головы, сверкали светлым серебром с зеленого шелкового очелья на белом убрусе. – Так что и вести подать некому теперь?

– Мать, не пугай людей! – Ярдар нахмурился. – Может, вовсе ничего нет, а им в Честове сон привиделся!

– Вон Хастен идет, – заметил кто-то, и все обернулись в сторону ворот.

Мирава пробралась ближе к Ольраду и встала возле него, слегка касаясь его плеча. Он оглянулся и приобнял ее, будто говоря: не тревожься, я с тобой. Она глубоко вдохнула, настраиваясь на более спокойный лад.

С появлением Хастена споры прекратились: что бы там ни было, а надо своими глазами убедиться. Ярдар приказал собирать оружников и седлать коней. Выступать решили немедленно, чтобы, пока длится долгий летний вечер, успеть одолеть хотя бы верст десять.

В городце поднялась суета: мальчишки побежали на луг за конями, женщины стали собирать мужей в дорогу, мужчины – снаряжаться.

Низкое солнце заливало золотисто-рыжими лучами луга над Упой, когда дружина под началом обоих воевод выступила в поход. Ольрад ушел со всеми, едва успев поесть горошницы. Вчерашние пироги с рыбой Мирава завернула в ветошку и сунула в седельную сумку. Она стояла в толпе гомонящих женщин, пока дружина уходила по тропе вдоль берега. Продолжала улыбаться – а вдруг он обернется? Садящееся солнце светило в белые спины, над Упой несся свежий ветерок, и Мирава старалась дышать глубже, чтобы подавить тревогу.

Когда всадники скрылись за лесом, она ушла в избу. Шить было уже темно. Лечь бы спать, но когда Рдянка и Елина уже улеглись, она долго еще сидела на лавке, зная, что не заснет. Без Ольрада в доме было пусто. Никакие знаки не предвещали – и вот, будто ветром его унесло навстречу неведомой беде! Вновь и вновь Мирава повторяла себе, что не может здесь быть никаких бохмитов в силах тяжких, но тревога не отпускала. От давящей неизвестности, от чувства, что явилась беда, время тянулось еле-еле, и короткая ночь макушки лета казалась такой долгой и тягостной, что Мирава извертелась, а задремала только на рассвете.

* * *

Новое утро пришло скоро, а с ним и проснулись и тревоги. Встав раньше челядинок, Мирава пошла к летней печи варить кашу – зимой домашняя печь-каменка стояла в углу тихая, остывшая, будто спящая. Пожары в тесно застроенном Тархан-городце бывали сокрушительны: скученные избы выгорали все разом. Зевающая Рдянка выгнала в стадо корову и коз, Елина возилась в хлеву, кормила кур и свиней. В Тархан-городце жили небедно, какая-нибудь скотина была на каждом из полусотни дворов, и стадо широко расходилось по лугам. Потом домочадицы пошли полоть огород. Мирава взялась за брошенную вчера рубаху, но ее не покидало чувство, будто она пытается работать под пристальным взглядом замершего рядом волка – это ее тревога не отпускала, молчала, но не уходила. Даже позавидовала бабам из окрестных весей: там на пустые мысли времени нет. Шла самая страда – где заканчивали сенокос, где начинали жать, а где то и другое.

Тархан-городец совсем не походил на другие городцы и веси и жил другим обычаем. Жители Веденецкой волости лет сто назад переселились сюда из Северской земли по воле хазар, ее владык. В то время все чаще стали ходить торговые обозы с северных рек, пробираясь к южному морю в поисках серебряных шелягов, а на волоках между притоками Десны и Дона кто-то должен был указывать верный путь – где по реке, а где и по суше, чтобы спрямить петлю русла и сократить путь на день-другой. Нужны были люди перетаскивать лодьи и грузы, помогать с починкой и припасами, охранять. Переселяться пришлось тем, кто на старом месте задолжал сборщикам дани либо еще как-то провинился, но иные пошли и добровольно, привлеченные возможностью заработать серебра. В память о том вся волость получила название Веденецкой – от слова «веденцы», то есть переселенцы, те, кого привели. Новые места веденцам поначалу не слишком понравились: здесь было холоднее, земли хуже, урожаи меньше, вокруг сплошные леса вместо привычной лесостепи. Но постепенно освоились, научились строить жилье, не опущенное в яму, как «земляные избы» в старых местах, а наоборот, поднятое на подклеты.

Жизнь на берегу «реки серебра», текущей на север из далеких бохмитских стран, давала и свои преимущества. Здесь было не то, что в иной чащобе, где за всю жизнь и не увидишь ни одного чужого человека и ни одной вещи, сделанной не своими же руками. Всякий год мимо ходили гости из хазар, итильских булгар, буртасов, северян с Дона, русов с юга и севера, из черемис. Из хазарских городов на Дону и Итиле торговые люди пробирались через реку Шат на Упу, с нее на Оку, на Жиздру – ее западный приток, а оттуда тоже через волоки попадали на Болву и верховья Десны, прямой дорогой ведущей к Днепру. Купцы от киевских князей той же дорогой путешествовали в обратном направлении, с запада на восток. И тот, кто владел землями между Жиздрой и Шатом, мог открыть или закрыть ворота между западной частью мира и восточной. «Хозяином дома» был хазарской каган (либо бек Аарон, как сейчас), но воеводы и жители Веденецкой волости служили ему привратниками и немало тем гордились.

Здесь легко было повидать или даже купить удивительные товары со всех концов света, научиться чему-то новому. На волоках таскали лодьи жители Секирина, Борятина и Изрога – это были большие села близ рек. Честов, Светомль и Брегамиров находились на старинных голядских городцах за валом и рвом, как и сам Тархан-городец, и в них стояли гостиные дворы для ночлега. Однако надобность в услугах для купцов возникала два-три раза в лето, а в остальное время жители пахали землю и растили хлеб, как их деды в Северской земле. В Изрог свозили излишки зерна: его хранили в житных ямах близ реки и торговали, снабжая проезжающие дружины.

Но Тархан-городец, сердце и глава Веденецкой волости, был не таков. Поначалу там сел со своим родом Хазар-Тархан – под этим именем он вошел в местные предания, – который и привел на Упу первые северянские роды. У него была дружина из двух десятков паттаров^[10], а здесь он набрал столько же славянских отроков и их обучил верховой езде. Сам Хазар-Тархан умер всего на третью зиму, но его отроки взяли себе жен у других веденцов, и Тархан-городец наполнился людьми.

При жизни третьего поколения на Упу пришли однажды люди из Полянской земли, варяги, что нанимались к тамошнему князю Аскольду для похода на греков. Поход сложился удачно, взяли хорошую добычу, но в придачу Аскольд, чтобы помириться с греками, позволил себя крестить вместе с дружиной. Ульфаст, один из вождей того войска, креститься отказался, да и после завершения похода стал не нужен. С десятком верных людей он отправился искать службы у кагана, но до Итиля не дошел и нанялся к Ентимеру, тогдашнему воеводе. Лет через десять, после смерти Ентимера, Ульфаст возглавил дружину и всю Веденецкую волость. Теперь двенадцать семей возводили свой род к тем варягам, в том числе Ярдар – внук Ульфаста, и Хастен. В воинских родах Тархан-городца, предпочитавших родниться между собой, смешалась хазарская, славянская и варяжская кровь, но разговаривали здесь по-славянски. Кто-то понимал по-хазарски, кто-то по-варяжски, но славянский уже был родным языком для всех. Так же перемешались и их имена: многие были названы в честь основателей рода, но Ольрад, сын «хазарской» семьи, был назван по русу – дедову побратиму.

Земельных угодий в Тархан-городце не держали, не пахали и не сеяли, а хлеб, лен и прочее покупали в волости. Расплачивались хазарским серебром. В каждой здешней избе можно было найти какую-нибудь заморскую утварь, особенно из посуды: желто-зеленые поливные чаши и блюда из далекого города Самарканда, расписанные виноградной лозой, козами, птицами, рыбами, женскими фигурками и лицами. Попадались черные кувшины с узором в виде белых непонятных значков, бронзовые светильники, а Озора особенно гордилась двумя оставшимися от отца чашами из синего стекла, с резным узором в виде звезд. На стол их ставили по самым важным случаям, и хозяйка не сводила с них бдительных глаз.

Зимой, когда заканчивались работы на полях и прекращались разъезды, воеводы объезжали свои владения: сперва полукольцом, двигаясь от Тархан-городца к Честову, оттуда к Борятину, Изрогу, Лютенцу, Ворожаеву и Секирину. К Лебедину и Брегамирову ездили на запад отдельно. За собранным являлся из Итиля тархан, часть оставлял на прокорм дружины. Это было самое дальнее в западном направлении место, откуда Итиль получал дань. В Тархан-городце многие занимались торговлей: брали товар у варяжских и хазарских купцов и развозили по округе. Близ Честова и Секирина имелись немалые выходы железной руды – там плавили железо и привозили его в Тархан-городец, а отсюда кузнецы рассылали свой товар на несколько дней пути во все стороны. Ольрад был из кузнечной семьи, но, хотя унаследовал от отца и деда тайны изготовления шлемов и кольчуг, а не только топоров и стрел, больше всего любил возиться со всяким узорочьем, вылитым из бронзы, меди, серебра.

Жители Тархан-городца, всадники, носящие оружие, свысока относились к оратаям из окрестных сел и в следующих поколениях, после первого, невест искали среди своих. У Ольрада сложилось не так: Мираву он увидел во время зимнего объезда. Останавливаться в Крутовом Вершке дружине не полагалось: он был всего в десяти верстах от Тархан-городца. Свою дань везли прямо туда, но внезапная метель загнала сюда дружину, вынудила проситься на ночлег.

В маленьком Крутовом Вершке все женихи и невесты были меж собой в родстве, и появление беседе молодых, неженатых отроков из самого Тархан-городца произвело немалое волнение. Мираве тогда шла пятнадцатая зима, и она, дочь знаменитой ворожеи, была среди своих сестер самой видной: высокая, с правильными чертами лица, крупными сильными руками. Она не отличалась разговорчивостью, но в молчании ее чудилась тайная мудрость, а большие темно-голубые глаза смущали всякого, кто слишком в них вглядывался. Мирава думала, что тому причиной слава ее матери, которую люди переносят и на старшую дочь. Иное дело Заранка: на пять лет моложе сестры, та скакала жеребенком.

В Ольрада Мирава влюбилась, едва он вошел, едва она встретила его дружелюбный взгляд, увидела, как дрогнули в улыбке губы, как блеснули белые зубы, и даже то, что один слева сверху был обломан, пронзило ее сердце, будто признак величайшей красы. От растерянности она даже не поняла, с какими словами он к ней обращается, и весь вечер просидела молча, как дурочка. А уж что она в тот вечер напряла, от матери пришлось спрятать.

Наутро дружина тронулась дальше, и Мираве показалось, что она умирает. Они даже не поговорили, она едва сумела разобрать в общем гомоне, как зовут этого большеглазого парня с широкими плечами и руками, куда намертво въелась чернота железа, с хазарской серьгой в виде длинной серебряной капли, блестевшей под темными волосами. Но теперь, когда его уже не было в Крутовом Вершке, ее будто покинула сама жизнь. Все сделалось пустым – хлеб, вода, свет солнца и тепло огня, а в сердце вырос камень, от него было тяжело в груди. И ходила она, будто сама себя потеряла, так что мать, Огневида, через день-другой стала искать, нет ли на дочери порчи.

Но Мирава не повеселела, пока на возвратном пути дружина не появилась в Крутовом Вершке снова. Не останавливалась – проехала по льду реки, сопровождая сани с мешками и бочонками. Мирава, в толпе здешней молодежи, смотрела с берега; другие махали, кричали, смеялись, а он лишь искала глазами одно-единственное лицо. И когда нашла, когда встретила тот самый взгляд… будто рухнула в ледяную воду. Внутри все переворачивалось, ее трясло, сердце колотилось, дыхание сбивалось. Это была не радость, а скорее мучительное потрясение. Окажись он рядом – и опять она не смогла бы вымолвить ни слова. До самого вечера Мирава ходила сама не своя, не веря, что вновь видела его не в мечтах, а наяву.

Новых встреч она скоро не ждала: больше дружине в Крутовом Вершке делать нечего, если не случится чего; может, только на ярильских игрищах молодежь опять сойдется вместе. Тархановские отроки женятся на своих же тархановских девках, мы, чащобы веснянские, им не пара – так считалось среди ее сестер. Но уже через несколько дней Ольрад с двумя товарищами, такими же отроками, приехал к ним на посиделки. Потом приезжал еще не раз, пока посиделки не закончились вместе с зимой, а в последний раз подарил ей ту голядскую подвеску. Прошла ее шестнадцатая весна, мать начала перебирать подходящих женихов, но Мирава ничего не отвечала ей. А когда подошел Ярилин день, рассвет его застал ее уже в Тархан-городце. Ольрад привез ее на своем коне, будто Солнцеву Дочь. Коня его звали Веприк, Ольрад и сейчас на нем ездил, и Мирава любила этого коня, как родного, как свидетеля и помощника ее счастливой доли.

Отец Ольрада умер за год до того, он был сам себе хозяин. Через несколько дней они поехали в Крутов Вершок: Ольраду полагалось отвезти вено за похищенную невесту и попросить прощения у новой родни. Ничего недозволенного в такой женитьбе не было, и Огневида простила их. Только тогда Мирава рассказала ей, как давно все тянется. «Коли он судьба твоя, то ты, как его увидела, для былого умерла, – сказала ей мать, потом улыбнулась. – Оттого и молчала. А ныне настала новая твоя жизнь, вот и правда на свет вышла».

С тех пор прошло пять лет, но Мираву все не покидало ощущение новой, свежей жизни. Если бы только хоть один ребеночек у нее выжил…

Сидя за шитьем, она снова вспоминала те давние уже дни, но теперь воспоминания приносили ей не радость, а тревогу. Яснее всего ожило в памяти то давнее оцепенение души – молчание умершего былого. Не отпускало ощущение, что длившаяся пять лет «новая жизнь» в свой черед закончилась и отходит в минувшее. Но что дальше? Бохмиты… в силах тяжких? Сегодня эта весть казалась еще более неимоверной, чем вчера. Вот сейчас, в обычный жаркий день, когда белые и рыжие пятна коров лениво перемещаются по зеленому лугу, солнце играет в воде Упы, а из кузницы старика Хельва доносится стук по железу? Гомонят перед избами маленькие дети, отроки возвращаются с реки с утренним уловом, ветер несет свежий запах нагретой солнцем речной воды, женщины хлопочут у летних печей и снуют друг к другу, из одной избы в другую…

На миг все это задрожало у Миравы перед глазами, стало прозрачным, как морок… Она зажмурилась, потрясла головой. Это от жары воздух дрожит, утешала она себя. Но что-то шептало: а что если и впрямь пришла беда, что если все наши погибли, что если вся жизнь Тархан-городца на этом и закончится… И опять на нее напала немота. Старый Хельв пришел к обеду, заметил, что на ней лица нет, но Мирава не могла вымолвить ни слова.

Маялась в ожидании не она одна: многие женщины, как она видела из своей двери, забывали о делах и собирались в кучки между избами. Одна-две заходили и к ней, смотрели так, будто она знает больше других – тоже не без мысли о ее матери. Но Мирава держалась невозмутимо, и замкнутое лицо ее говорило: я ничего не знаю.

На валу торчали дети и подростки, иные – увильнув от прополки и прочих дел, и все всматривались в даль, надеясь первыми увидеть… что? Того, кто принесет вести, хоть какие-нибудь.

Глава 4

Все разъяснилось на другой день к вечеру.

– Едут, едут! – завопили с вала, перебивая друг друга, мальчишеские голоса, и все, кто был дома – женщины, отроки, старики, – побросав дела, поспешили к воротам.

В избу к Мираве заглянула Риманта – взятая в Тархан-городец из дальнего голядского рода, жена Братилы. Обе будучи чужими здесь, они с Миравой дружили, хотя Риманта была лет на двенадцать старше и уже имела двух дочерей невест, Своёну и Вилту.

– Наши! Это наши! – воскликнула она. – Наши воротились! Пойдем скорее!

На валу собралось столько народа, что иных чуть не столкнули наружу.

– Да что ты меня пихаешь! – вопила невесть кому тетка Чернява и цеплялась за соседок.

Мирава и Риманта не полезли в толпу, а прошли между изб к краю площадки, откуда было видна часть дороги по берегу Упы. Вот они! С этого места они лиц различить не могла, но конная дружина шла спокойно, без боевого снаряжения, люди и кони выглядели невредимыми.

– Вроде целы все! – выдохнула Римата. – Палдиес диевием!^[11]

У Миравы отлегло от сердца. Они вернулись! На вышедших из боя и спешащих оружники не походили, а значит, ничего страшного не случилось. Разглядеть Ольрада ей не удалось, но тревоги отступили и показались глупыми, невидимый волк попятился и исчез. В самом деле, откуда здесь бохмиты! Сейчас она узнает, кому там приснился такой нелепый сон…

За валом раздался звук рога – дружина возвещала о своем возвращении. Первым въехал Ярдар, за ним знаменосец Вихря со стягом на высоком древке. Длинное строение общей конюшни стояло в дальнем конце города, над ручьем. Мирава смотрела, как отроки спешиваются и заводят лошадей, и наконец увидела Ольрада. И он, и Веприк были целы. Терпеливо она ждала, пока он подойдет к ней, но еще до того услышала слово «русы». «Русы, русы!» – повторяли в толпе. Раздавались удивленные крики, даже смех. Но опасности нет – это уже было ясно.

– Возвратились те русы, что ходили на Хазарское море! – сказал Ольрад, когда наконец подошел к ней и обнял. – Те, Олеговы, из Киева.

– Это их приняли за бохмитов? – удивилась Мирава. – Как такое могло быть?

Русов здесь видели каждое лето и не путали с другими.

– А вот так и приняли! – Ольрад засмеялся. – Ты бы их увидела – тоже бы подумала… скоро увидишь!

– Где они?

– Идут за нами. Ярдар зазвал их князя погостить.

– А кто их князь? – За три года Мирава позабыла, кто возглавлял то войско. – Сын Олега киевского, да?

– Нет, – Ольрад слегка переменился в лице. – Олегов сын погиб. Они сказали. Их теперь ведет князь Амунд из Плеснецка.

– Это где? – Такого города Мирава не знала.

– За Днепром где-то! – Ольрад махнул рукой в невообразимую даль. – Но там, сказывают, тоже русы сидят и свое княжение имеют, и вот это их князь и есть. Неужели не помнишь Амунда? Он ростом с избу.

Великана-князя Мирава помнила: он был такого роста, что плечи иных мужчин были ниже его пояса, а маковки у подмышки. Но увидеть его снова ей удалось не сразу. Уже к ночи, пока длился долгий светлый вечер, русская дружина прибыла к Тархан-городцу и раскинула стан на дальнем лугу. Из городца были видны лишь крайние вежи, дым костров и смутные фигурки, идущие из леса с охапками сушняка. Сам Ярдар не знал точно, сколько там людей – более полутора тысяч, как сообщил ему князь Амунд. А значит, в пять-шесть раз больше, чем жило в Тархан-городце, считая жен, детей и стариков. Такая близость чужого войска не даст спокойно спать, даже если оно враждебных намерений не имеет. Амунд заверил в этом Ярдара, когда они встретились на реке за переход отсюда, и обещал Веденецкой волости безопасность, если здешние жители не тронут русов. Да и кто бы захотел их тронуть! Но более Ярдар и дружина пока ничего не знали, и всех томило любопытство. Ведь два лета назад на Дон прошло куда более крупное войско, и вождей высокого рода в нем было больше. Где же остальные? Неужели три четверти ушедших так и сгинули за морем?

– Да они не зря сходили-то, – делились оружники, видевшие волынских русов вблизи. – Их с чего Велемер за бохмитов-то принял – они все в бохмитском платье, в багдадских кафтанах шелковых!

– Прям уж все! – усомнился Хельв. – Полторы тыщи в багдадских кафтанах! Да их, поди, в самом Багдаде столько нет!

– Сходи, старинушка, погляди! – Небрега потыкал пальцем через плечо, в сторону бужанского стана. – А они еще загорели все, что твои караваи ржаные! На вид бохмиты и есть, а поговорить, расспросить, что за люди да откуда, в Честове не посмели, знать!

– Да и лодьи не пустые у них! – подхватывали другие.

– Я у одного сам серебряную чашу видел! Вот такая! – Братила показал руками.

– А запястья у всех! И гривны!

На другой же день Ярдар, посовещавшись с матерью и Хастеном, решил устроить пир для князя Амунда. С приглашением был отправлен Ольрад, как человек видный и красноречивый. Мирава достала ему хазарский праздничный кафтан из беленого льна, отделанный полосками красного шелка, с золочеными пуговками на левой стороне груди, крытую голубым шелком шапку. Может, эти русы и одеты все в гурганские кафтаны по пятьдесят шелягов, но пусть не думают, что здесь, в Тархан-городце, живет чащоба домотканная!

Мирава и радовалась, что именно Ольрад выбран послом к настоящему князю дальних земель, и немного тревожилась. Но гнала прочь эти мысли, видя, что Ольрад ничуть не встревожен, а напротив, весело улыбается, предвкушая любопытные встречи и знакомства.

С ним были посланы еще десять отроков помоложе и даже стяг Ярдара – в знак того, что посланец выполняет поручение воеводы. Все были хорошо одеты, тщательно причесаны, подпоясаны кожаными поясами с литыми хазарскими и варяжскими пряжками. Оружия никто с собой не брал. Вместе с другими Мирава вышла на вал посмотреть, как Ольрад отправляется в недолгий путь. Возглавлял шествие отрок Ждан с дудельным рогом, потом Ольрад, ради важности верхом на Веприке, за ним Лемтур, сын Риманты, нес стяг, остальные по трое в ряд шагали позади. Мирава поджала губы, чтобы не улыбаться: сейчас Ольрад никакому князю не уступил бы, как ей подумалось.

Звуком рога давая знать о появлении посольства, тархановцы вступили в русский стан. Большого впечатления их прибытие не произвело. Русы занимались своими делами: кто сидел у костров, где в котлах что-то варилось, кто плескался в реке, кто стирал одежду, а большинство просто спало под пологами шатров и шалашей или в тени кустов на опушке. Эти люди пришли из-за дальнего моря, они провели в дороге уже почти три лета, зачастую – сражаясь, и ни Веденецкая волость, ни ее жители им не казались любопытными. Сами тархановцы тоже привыкли видеть у своего порога самых разных людей, но эти были особенными. Даже сквозь ленивое безразличие чувствовалось, насколько опасны могут быть эти люди. В самих их лицах угадывалось нечто чуждое – чуждое мирному и размеренному домашнему укладу, постоянная готовность к столкновению, к защите или нападению. Все это были крепкие мужчины, жилистые, ловкие, отмеченные шрамами, более свежими или уже старыми. Больше всего Ольраду не нравились их глаза – спокойные, сосредоточенные и безжалостные. Улыбаясь им, он и сам не терял бдительности. Это было все равно что идти сквозь стаю сытых волков: вроде бы у них нет причин на тебя наброситься, но хищник и есть хищник, при нем не зевай, а лучше – убирайся восвояси… Эти люди жили вне законов и правил, у них действовали одни законы – их собственные, только для себя. И все это делало их чужаками из чужаков – неподвластный дому становится обитателем Той Стороны, опасным, как живой мертвец.

Однако встретили посланцев мирно и проводили к огромному шатру, где отдыхал с дороги князь Амунд. Когда-то этот шатер, сшитый из плотной шерсти, был белым, но за годы похода приобрел серо-бурый цвет, на ткани виднелись заплаты из чего попало, грязные пятна и даже подпалины. От него веяло плесенью, и Ольрад мельком подумал, что постоять на жарком солнце ему пойдет на пользу не меньше, чем его хозяину.

Амунд лежал на груде сена, принесенной с луга и покрытой персидским ковром. При виде гостя он лишь приподнялся на локте и кивнул. Убранство шатра составляли разложенные по земле кошмы и ковры, у стен стояли большие деревянные лари, запертые на настоящий кованый замок. Бросив на них взгляд мельком, Ольрад оценил хорошую работу: надежные петли, ручки и сами замки. Подумал, что в них-то и хранится княжеская добыча. И тут же увидел ее: на кошмах стояли несколько серебряных узорных чаш и блюд, даже с позолотой, а среди них удивительный сосуд из светлого серебра – круглый, на подставке, похожей на перевернутую чашу, и с длинным узким носиком. На боках его, на позолоченном поле, вычеканены были изображения людей, всадников, хищных птиц. Отчаянно хотелось рассмотреть получше такую дивную работу – даже у Ярдара не было ничего столь роскошного. На кошмах раскинулись четверо здоровяков, видимо, телохранителей, и каждый, в самом деле, был в гурганском кафтане, распахнутом из-за жары. Сорочек под кафтанами не имелось, что придавало этой роскоши диковатый вид.

Но все это Ольрад оценил лишь мельком – сильнее всего взгляд притягивал хозяин шатра. Даже когда он лежал, было заметно, насколько он превосходит обычных людей – в нем было четыре локтя росту. Длинное лицо с резкими чертами и сломанным, искривленным носом, густые черные брови, резкие морщины на щеках, заросших русой бородой, придавали ему вид почти нечеловеческий. Так мог бы выглядеть Лесной Хозяин, прими он облик чего-то среднего между деревом и человеком. На нем тоже был кафтан из светлого шелка в мелкий бледный узор, не самого свежего вида и расстегнутый. Среди темных волос на обнаженной груди виднелась серебряная пластинка, покрытая руническими знаками. В этих знаках Ольрад не разбирался, но обратил внимание, что пластинка и плетеная цепь совсем почернели: это означало, что немало зла оберег принял в себя, чтобы не допустить к владельцу.

Требовалось крепкое сердце, чтобы не растеряться перед этим волотом, но Ольрад быстро взял себя в руки и почтительно поклонился.

– Будь цел, князь Амунд! – по-славянски начал он. Было сомнение, понимает ли этот язык князь западной руси, но его языком Ольрад владел слишком плохо. – От воевод наших, Ярдара и Хастена, прислан я с поклоном и речью к тебе, а зовут меня Ольрад, Ратияров сын.

– Ты сам из русов? – Амунд приподнял бровь, услышав это имя, и еще раз окинул взглядом смугловатое лицо Ольрада, его южные черты и хазарскую серьгу. – У меня телохранитель тоже Ольрад. – Он кивнул на одного из здоровяков, растянувшихся на кошмах, и тот ухмыльнулся.

По-славянски князь плеснецкий говорил свободно, только выговор его отличался от здешнего. Голос у князя плеснецкого оказался низкий, густой и звучный.

– Нет, господин, род мой от хазар идет, от удалого Илман-паттара, отрока Хазар-Тархана. А у деда моего, Гремибора, был побратим-рус, по нему и стрыю моему, и мне имя нарекли.

– По тебе видно. Сядь, – Амунд кивнул ему на ковер перед собой, видимо, не желая, чтобы посланец над им нависал и загораживал свет снаружи. – С чем прибыл?

– Воеводы наши, Ярдар и Хастен, с дружиною своею, просят тебя к нам в городец на пир, к хлебу-соли. Пива и меда попить, добрую беседу повести. Хоть пора нынче и не самая изобильная, а чем честного гостя угостить, найдем.

Амунд ответил не сразу, а как будто призадумался, покусывая длинный высохший стебель травы. Ольрад почти смутился: неужели Тархан-городец ему нехорош, чтобы он и пива с нами выпить не желает?

– За приглашение благодарю, – ответил Амунд, помедлив. – Да не знаю, уместно ли мне с вами меды распивать…

– Хоть воеводы наши и не княжеского рода, – начал Ольрад, почувствовав себя оскорбленным на родной Тархан-городец, но не подавая вида, – однако дело свое делают честно и у добрых людей славу добрую имеют…

– Дело не в славе. Не в вашей славе, – добавил Амунд. Ольрад ждал продолжения, не понимая его. – Вы тут и не ведаете, поди…

– Что?

Амунд провел рукой по гладко зачесанным назад и заплетенным в косу длинным волосам.

– Кто господин воевод ваших? Кому дань даете, кому служите?

– Слуги мы хакан-бека Аарона. Он владыка волости нашей, ему дань даем, его мыто собираем и от него за службу награду свою имеем. С тех пор повелось, как по велению Езекии-бека привел пращуров наши из Северской земли Хазар-Тархан и здесь при волоках, посадил.

– Не доходили до вас вести, какое боище на Итиль-реке случилось?

– Боище? На Итиль-реке?

Ни о чем таком в Тархан-городце не слыхали, и у Ольрада будто комар заныл в душе – то было предчувствие неведомой беды.

– Как вышли мы с моря Хазарского и встали близ Итиль-реки, – неспешно начал Амунд, – послали к тому… Аарону-беку. Выдали ему половину добычи, как уговорено было. А через день напал на нас врасплох бек с конными своими, бохмитами. В один день тысячу человек без малого порубили. На другую ночь снова пришли – и конные, и пешие, сам я с ними бился с дружиной моею. А в ночь как нам отплывать, пришли они снова. Грим конунг, сын Хельги киевского, в ту ночь сгинул, и с ним две сотни дружины его, из киевской руси. Ушли я с моими людьми да северные русы, люди Олава. Однако и они сгинули, пока от того боища к переволоке на Ванаквисль пробирались. Видно, догнали их хазары и порубили тоже. Нас самих порубить хотели – на переволоке наслали на нас буртасов целую орду. Сам я с их бойщиком бился и едва одолел, а то и мне бы смерть там пришла, и дружина моя бы без добычи и без чести осталась, а то и саму жизнь бы изронила. А коли вы – хазарского бека слуги…

Ольрад невольно сглотнул, осознавая, что это значит. Непонятно почему, но эти русы – кровные враги бека. Стало быть, и тархановцев – его слуг. А он, о том не ведая, забрался в самую глубину их стана, в княжескую вежу, и четверо телохранителей, лежащих, будто псы, на полу, только и ждут знака от своего господина… При нем же всего десяток отроков, да и те безоружные…

Но тут же страх за себя смыло другой мыслью. Да и выберись он из стана невредимым – дальше что? Разве можно за валом Тархан-городца скрыться от целого войска! Ольрад едва не задрожал, кожей ощутив, как беззащитна вся Веденецкая волость перед множеством враждебно настроенных русов. Что сможет их полусотня против полутора тысяч воинов, из которых каждый, пожалуй, благодаря свежем опыту стоит двоих здешних? Да они сметут и Тархан-городец, и всю волость, от больших и малых селений останутся дымящиеся обгорелые развалины…

Дождались гостей на свою голову…

– Ты ступай к твоим воеводам, – прервал его лихорадочные размышления Амунд, – передай им, что я сказал, и пусть решают: уместно ли нам меды распивать. Что ни решите – я вас не трону, коли будете умны. Мне у вас тут добычи и славы не искать.

– Благо тебе буди, – Ольрад поклонился, стараясь не выдать, как потрясен.