Два мира

– Я тоже не отношусь к нему с презрением, потому что оно заслужено. Оно свидетельствует об известной сумме знаний и труда. С наследственными титулами дело обстоит иначе, но и к ним я отношусь еще с большим уважением, чем вы, барон.

Залек бросил яростный взгляд на человека, так мастерски отпарировавшего его насмешку, графиня, видимо, забавлялась этой перестрелкой, но Гунтрам счел за лучшее вмешаться.

– Мне кажется, вам обоим следует держаться здешних обычаев, они здесь более уместны: просто фон Залек и Зигварт. Ты еще не видел, Герман, чудной лошади, которую привела с собой графиня? Пойдем, я тебе покажу.

Герман, поняв намерение Адальберта, согласился на его предложение. У него не было ни малейшей охоты препираться с незнакомым человеком. Они пошли к конюшням. Траудль тоже ушла с террасы, захватив с собой детей. Алиса осталась вдвоем с Залеком.

– Вам пришлось спасовать, барон, – насмешливо проговорила она, – мистер Зигварт умеет защищаться.

– Вернее, умеет нападать. Я убедился, что в этом он очень силен.

– И на этот раз противился в том, что был прав, дав вам урок?

Залек не ответил на это, а, резко меняя разговор, спросил:

– Вы верите в предчувствия, графиня, вернее сказать – в некоторый инстинкт человеческой души. Я вот совершенно не знал этого Зигварта, ни разу не видел его раньше, но, увидев впервые, сразу почувствовал, что с его стороны мне угрожает какая-то опасность. Тайный голос сказал мне: «Это твой враг, берегись!»

– Суеверие!

– Очень возможно. Однако когда в душе без всякой причины пробуждается такое безотчетное, но до жуткости ясное предчувствие, я верю ему и… буду остерегаться.

– Так и у вас есть романтические наклонности? – сострадательно пожала плечами Алиса. – Обычно вы разыгрываете из себя реалиста. Но вернемся к нашей охоте. Хотите и на этот раз быть моим кавалером?

– Хочу ли я? Вы оказываете мне незаслуженную милость.

– В таком случае, заслужите. Но нас зовут обедать.

Траудль действительно пришла сама за своей дорогой гостьей, и барон присоединился к дамам. В его сердце невольно пробудилась смелая, безумная надежда. «В таком случае, заслужите эту милость». До этой минуты он не слышал от этой красивой женщины такого тона, не видел такого взгляда. Обычно она обращалась с ним холодно и свысока, как и со всеми остальными.

Залек мечтал иногда о сказочном счастье, которое свалится к нему прямо с неба, но был действительно слишком большим реалистом, чтобы верить в осуществление подобных желаний. Ему ли мечтать об этом, нищему авантюристу, уже двенадцать лет борющемуся с нищетой и лишениями? Но ведь кто-нибудь выиграет же этот приз, это миллионное богатство вместе с рукой дочери Вильяма Морленда. Кто-нибудь? А ведь он, Дитрих Залек, все же потомок старинного дворянского рода. Это все, что оставалось у него от прошлого, но это могло быть принято в расчет, если бы графиня Равенсберг надумала вторично выйти замуж.

Глава 20

Под одним из лесных великанов, которых пощадили, чтобы сохранить тенистый уголок около дома, сидела Траудль и смотрела за своим потомством, резвившимся на лужайке. Маленькая Алиса делала первые попытки ходить при усердной помощи братьев. Непоседливые мальчики относились к ней со снисхождением, имевшим в себе что-то рыцарское. Они взяли сестренку за руки и учили ее ходить. Однако малютке это скоро надоело, она шлепнулась на землю и начала ползать с самым довольным видом. Братья немедленно составили ей компанию, изображая диких зверей, и все трое с визгом возились на траве.

Траудль разговаривала со стоявшим рядом с ней Гофштетером, читая ему нравоучение, не производившее, к сожалению, особенного впечатления. Маленькая златокудрая Труда превратилась в очень энергичную женщину, командовавшую всем домом, причем ферма и ее обитатели чувствовали себя под ее началом очень неплохо.

– Я прошу тебя быть повежливее, – закончила она свою речь, – графиня Алиса – наша гостья и дочь Морленда, которому мы многим обязаны. Ты это отлично знаешь.

– Но ведь я делаю все, что требуется, – проворчал Гофштетер, – я всегда здороваюсь с ней как следует.

– Но зато с каким угрюмым видом, совсем по-медвежьи! И при первом ее появлении ты немедленно исчезаешь. Неужели, по-твоему, она этого не замечает?

– Нет, не замечает, потому что для графини наш брат совершенно не существует, и, прослужив верой и правдой своим господам целых тридцать лет, все-таки останешься в ее глазах слугой и больше никем. Державный властелин, мистер Морленд, поступает точно так же, а еще называет себя свободным американцем и хвалится демократическими убеждениями. Черт бы побрал всю эту чванливую компанию!

Траудль смутилась, потому что в этих словах была большая доля правды. В доме Гунтрамов Гофштетер пользовался всеми правами семьянина, и с ним обращались как с дядюшкой, но для графини он оставался прежним лесником, и она не обращала на него внимания. Труда все же неодобрительно отнеслась к словам старика и сказала с укором:

– Это отвратительно! И не стыдно тебе, Гофштетер?

– Чего мне стыдиться. Я еще в «Совином гнезде» говорил вам, что графине нужен человек, который хорошенько прибрал бы ее к рукам. Бедный граф Бертольд не сумел сделать этого, да и Залек тоже вряд ли справится, хотя в настоящее время с ним обращаются поразительно милостиво. Слишком уж он покорный слуга, а этого графиня не выносит. Ей нужен человек, который бы ею командовал и не интересовался бы ее деньгами, одним словом такой, который вполне подчинил бы ее себе. Боже великий, если бы мне только дожить до этого! Мне кажется, я с радостью стал бы вверх ногами.

В этот момент в саду показались Гунтрам и Зигварт, и мальчики кинулись к ним.

– Где вы были все утро? – спросила их молодая хозяйка. – В лесу?

– Нет, мы осматривали маисовые^[4] поля и другие посевы. Я проникаюсь все большим уважением к Адальберту и к вам, дядя Гофштетер, – сказал Герман. – Если будет так продолжаться, то к тому времени как дети подрастут, ваша ферма будет представлять целое состояние. Тогда вы передадите хозяйство им, а сами будете жить на проценты.

– Дай Бог, чтобы так было! – весело сказал Адальберт. – А пока надо усиленно работать. Я надеюсь, Герман, вскорости уплатить тебе остальную часть своего долга.

– Если тебе уж так не терпится, то пожалуй, хоть мне эти деньги не нужны.

– Вполне верю. Музей принес тебе изрядную сумму, да, кроме этого, сколько ты еще заработал проектами и планами. Но где же графиня? Все еще не вернулась с охоты?

– Они хотели вернуться к обеду, – ответила Траудль, – но Залек, наверное, опять начал разыскивать всевозможные следы. У него прирожденная страсть к охоте.

– Ну, тут дело, кажется, не в этой страсти, – шутливо заметил Адальберт. – Ему хочется подстрелить отличную дичь, но она нелегкая добыча. Впрочем, кажется, счастье наконец улыбнется ему.

– Я не понимаю Алисы, – задумчиво сказала Траудль. – Когда она была у нас в последний раз, Залек был уже здесь и часто провожал ее на охоту. Он хороший охотник, и ей было очень удобно иметь его своим компаньоном, но вообще она казалась равнодушной и недоступной, а теперь обращается с ним так, что у него поневоле рождаются разные смелые надежды.

– Я, право, не обратил на это особенного внимания, впрочем, не думаю, чтобы мистер Морленд одобрил подобную партию.

– Морленд прежде всего хочет, чтобы его дочь снова вышла замуж, желает этого давно, – заметил Гунтрам. – Что будет с его громадным состоянием, если Алиса останется вдовой и бездетной? Он, конечно, метит на первых европейских аристократов, но если Алиса серьезно захочет чего-нибудь, то он уступит ей. Она привыкла настаивать не только на своих желаниях, но и на своих капризах. В конце концов Залек тоже из старинного дворянского рода. Она поменяет графский титул на баронский, а Дитрих в качестве владельца равенсбергских поместий будет играть более выдающуюся роль, чем Бертольд. Во всей этой истории я не вижу ничего невероятного.

Зигварту, по-видимому, наскучил этот разговор. Он вдруг встал и коротко сказал:

– Пойдемте к детям, дядя Гофштетер!

Последний с готовностью согласился.

– Вам придется волей-неволей привыкнуть к этому, – насмешливо проговорил он, идя рядом с Зигвартом. – У нас все вращается около графини, когда она здесь, у них нет других интересов и других разговоров. Она здесь всем распоряжается.

– И кончит тем, что остановит свой выбор на счастливом рыцаре, который торопится ковать железо, пока горячо. Его спекуляция удастся ему.

– Может быть. Вот и вы, Герман, избегаете ее. Я это отлично заметил, и мне кажется, что она гневается на вас за это. Мы с вами не позволим собой командовать. Мы мужчины и не способны гнуть шею, но ведь нас только двое и есть.

Герман не ответил, потому что дети полностью завладели его вниманием.

Между тем по лесной дорожке, проложенной к ферме из участка, купленного Морлендом для охоты, ехали верхом графиня Алиса со своим спутником. Великолепные верховые лошади шли шагом, а на некотором расстоянии за ними следовали берейтор и негр с трофеями. Залек очень выигрывал на лошади. Он был смелым наездником и явно наслаждался, сидя на благородном животном, повиновавшемся малейшему движению повода. Он говорил о своих семейных обстоятельствах с такой откровенностью, которая казалась несколько удивительной при его обычной замкнутости.

– Да, моему брату тоже выпала нелегкая доля. Он не мог удержать за собой родовое имение и не имел права продать его, оно было майоратом и потому было отдано под опеку. Ему предоставили право жительства в Роткирхене и назначили небольшую пожизненную ренту, которой едва хватает ему и его семье на самое необходимое. Он сидит в имении, где был прежде полновластным господином, смотрит, как хозяйничает управляющий, ставленник его кредиторов, и молчит. Его сын получит когда-нибудь майорат, но сам он вряд ли доживет до того времени, когда долги будут погашены.

Казалось, Алиса слушала его с некоторым интересом и вдруг спросила:

– Это и вам стоило военной карьеры?

– Конечно! Я полностью зависел от брата, а когда он разорился, то и я вместе с ним вылетел в трубу. Гунтрам оказался счастливее меня, у него нашлись друзья и покровители, и он мог с честью и по своей воле уйти из полка, а меня на это вынудили. Я не мог больше оставаться на родине и отправился на чужбину, «на горе и нищету», как говаривалось в старину, и на себе испытал, что в этих словах есть большая доля правды.

Алиса окинула его пытливым взглядом. Ей, избалованной богатством, была непонятна подобная судьба, но ей нравилось, что Залек не пытался скрывать от нее свое положение, а непринужденно рассказывал о себе как о неудачнике, кем и был на самом деле.

– Вы останетесь у своего друга? – спросила она.

– Нет! Он предложил мне остаться у него под предлогом, что я могу быть ему полезен, но я вижу, что он и Гофштетер отлично справляются с фермой и что третий тут совершенно лишний, а мне не хочется быть этим лишним. Месяца два я еще мог пользоваться гостеприимством моего бывшего товарища, но дальнейшую милостыню не могу принимать от него. Недели через две я куда-нибудь уеду. Я всегда кое-как выпутывался, а если на этот раз не удастся, то, по крайней мере, будет конец. Кто, как я, привык играть ва-банк^[5], тому решительно все равно прожить несколькими годами больше или меньше.

– Обратитесь к моему отцу, – быстро прервала его Алиса, – я скажу ему про вас.

– Благодарю вас, графиня, но я прошу не упоминать ему моего имени.

– Я вас не понимаю.

Залек улыбнулся, но в этой улыбке было столько же горечи, сколько и в его словах.

– Вы, может быть, видите в этом глупую спесь нищего? Пусть так. Теперь я такой же гость у Гунтрамов, как и вы. Для вас я пока Дитрих фон Залек. «Милостивое отношение» ко мне мистера Морленда изменит это. Он отец вам, а в отношении вас я хочу чувствовать себя свободным. Моим постоянным девизом было: «Все или ничего». Нечего и говорить, что я всегда наталкивался на «ничего».

– А что значит здесь «все»? – спросила Алиса.

– Счастье… сказочное счастье, которого не ищешь и о котором смеешь только мечтать, которое неожиданно появляется перед нами, как ослепительное видение, как светлая мечта среди каменистой пустыни, где нельзя найти дорогу. Что сказали бы вы смельчаку, протягивающему руки к этому видению! «Ты глупец, безумец»! А если бы он все-таки попытался овладеть счастьем?

На губах Алисы появилась полупрезрительная улыбка, когда она ответила холодно и спокойно:

– Я сказала бы ему: «Не ты первый и, вероятно, не ты последний протягиваешь руки к этому счастью». Ведь это видение окружено золотым ореолом.

Залек слегка вздрогнул, потом наклонился к ней и страстно проговорил:

– А если бы он вам ответил: «Я люблю вас, графиня, вас самих, а не ваше золото» – вы не поверили бы ему?

– Нет! – последовал холодный ответ.

– Вы, значит, слишком низко цените себя! Разве вы не считаете возможным, чтобы за Алису Равенсберг сватались ради нее самой? Если вы не хотите и не можете верить этому, то это, действительно, проклятие, тяготеющее над вашим богатством.

– Это, действительно, проклятие.

Залек однако не сдался. Он видел, что его смелая речь, к которой совершенно не привыкла дочь Морленда, все-таки произвела на нее впечатление и что ее последние слова были произнесены непривычно мягким тоном. Это придало ему мужества.

– У меня больше доверия к людям, – снова начал он. – В отношении меня судьба никогда и ни в чем не держала своих обещаний, она бросила меня на чужбину, и все-таки я могу глубоко и сильно чувствовать. Неужели вы никогда не испытывали настоящего чувства?

– Нет, раз испытывала. Вы правы, подобные люди – идеалисты – существуют на свете, и они способны… Во всяком случае, это глупцы, над которыми все смеются, но беспредельному счастью которых завидуют.

– А где вы убедились в этом? – быстро спросил Залек. – Конечно, в Европе?

– Со мной поделился своим опытом мой отец, это не мое личное убеждение, – холодно ответила Алиса. – И притом это было исключение. Больше я этого не допущу, да будет вам это известно, барон Залек.

При таком беспощадном отказе он побледнел и стиснул зубы. Нелегко было сблизиться с этой красивой женщиной! В одно мгновение она снова стала неприступной.

Они продолжали молча ехать рядом. Залек был слишком оскорблен, чтобы снова начать разговор, она же, по-видимому, даже не заметила этого. Когда они подъехали к гунтрамовской ферме, на лужайке перед домом был только Зигварт, мирно игравший с мальчиками.

Охотники подъехали к дому, и Залек спрыгнул с седла, чтобы помочь сойти своей даме. Алиса на несколько секунд оперлась рукой на его плечо и, близко наклонясь к нему, сказала:

– Неужели вы так обидчивы? Вы должны отучиться от этого, если хотите и впредь быть моим кавалером. Или вы отказываетесь? Мне было бы жаль.

Залек взглянул на нее. Что это значит? Пожалела ли она о своем резком отказе или это был новый каприз? В ее словах было что-то, заставившее его вспыхнуть, и в его глазах зажглась та настоящая, неподдельная страсть, в существование которой не хотела верить дочь короля долларов. К сожалению, она этого не видела, повернувшись к детям, подходившим к ней вместе с Зигвартом.

– Хорошо поохотились, графиня? – спросил он.

– О, да, – небрежно ответила она, – но нам не попалась крупная дичь!

– Жаль! Но такая опытная охотница, как вы, справится с таким горем.

Графиня окинула Зигварта быстрым взглядом, желая узнать, уж не заметил ли он ее притворной близости с бароном? Но его лицо оставалось непроницаемым, он был совершенно спокоен и, казалось, произнес последние слова без всякого намерения.

Между тем Залек передал лошадей берейтору. С Зигвартом он обменялся лишь коротким, холодным поклоном, после чего Герман отошел, предоставляя барону проводить в дом свою даму.

Детям не надоело еще играть с Зигвартом, они захотели продолжать игру и снова уцепились за дядю, но он довольно резко отстранил их и ушел в конюшню.

Мальчуганы с удивлением посмотрели ему вслед, впервые дядя Зигварт обошелся с ними резко.

– Что с ним? – надувшись, спросил Герман.

– Он ласселдился на тетю Алису, – таинственно прошептал Адди.

– Что же она ему сделала?

– Я не знаю. Но когда она сходила с лосади, он сделал такие стласные глаза.

– Адди, ты дурак, – коротко и ясно возразил старший брат.

Младший не мог стерпеть этого и дал Герману сильного тумака, тот не замедлил ответить, и завязалась потасовка.

Глава 21

Вся жизнь на ферме вращалась вокруг Алисы. Она хотела вести здесь «совершенно простой» образ жизни, и ей он действительно казался простым и непритязательным. Но она привыкла, чтобы все окружающие были постоянно к ее услугам, и не замечала, какого труда это всем стоило. Теперь жили иначе, ели в неустановленное время и совсем по-другому распределяли свой день, считаясь с прихотями важной гостьи. В доме ощущался недостаток веселой непринужденности, царившей здесь со дня приезда Зигварта.

Гунтрам и Герман только что вышли из дома. На Зигварте был охотничий костюм, а за плечами – ружье.

– Извинись за меня перед женой, если я не вернусь вовремя, – сказал он. – Мне хотелось бы сегодня вволю поохотиться в ваших лесах.

– Почему же ты чаще не ходишь на охоту? – спросил Адальберт. – Алиса и Залек охотятся ежедневно. Почему ты ездишь с ними только тогда, когда еду я?

– Потому что мне не доставляет ни малейшего удовольствия разъезжать по лесам с графиней и ее кавалером, берейтором и всей остальной свитой. Мне хочется быть наедине с моим ружьем, охотиться, где мне вздумается, и брести куда глаза глядят. Я хочу заниматься охотой, а не флиртом, как господин Залек.

– Послушай, Герман, между тобой и Дитрихом установились весьма нежелательные отношения. Разговаривая, вы постоянно говорите друг другу колкости, и вечно приходится опасаться, чтобы вы не бросились друг на друга как два боевых петуха.

– С моей стороны тебе нечего бояться. Я умею чтить гостеприимство, но не жди от меня особого почтения к этому барону-авантюристу.

– Сама судьба толкнула его на эту жизнь. Из меня, пожалуй, вышло бы то же самое, если бы ты тогда не помог мне. Но у меня была работа и моя Траудль, две могучие опоры. Дитрих одинок, лишен родины, ожесточен и бесприютно скитается по чужбине.

– А почему он поехал на чужбину? Потому что жил расточительно и наделал кучу долгов. Нет, Адальберт, с тобой все было по-другому. Ты думал, что твой отец очень богат, когда же выяснилось настоящее положение дел, ты так серьезно отнесся к этому, что тебя пришлось насильно спасать. На новый путь ты вступил твердо и сам устроил свою жизнь, как настоящий мужчина. Залек, вероятно, никогда не помышлял о револьвере. Теперь он охотится за миллионами, это, конечно, намного приятнее и выгоднее, чем трудиться. Очень возможно, что на этом поприще он сделает более блестящую карьеру, чем та, которую мог бы когда-либо сделать на родине. Итак, до свидания, и не ждите меня к обеду.

Зигварт направился к лесу, а Гунтрам вернулся домой, досадуя на явную несправедливость своего друга, хотя и вынужден был сознаться, что его антипатия не безосновательна и что Залек иногда вел себя с ним крайне вызывающе.

Зигварт пошел по проезжей дороге в Берклей, так как идти прямиком через лесную чащу, окружавшую ферму, было трудно.

День только еще начинался. В девственном лесу стояла глубокая прохлада, но даже и в самый полдень солнечные лучи редко проникали сквозь густые ветки гигантских деревьев, переплетавшихся наверху непроницаемым лиственным сводом. Могучие стволы деревьев были опутаны вьющимися растениями, густой кустарник, скрывая даль, пестрел массой ярких и причудливых цветов. Но в этом лесном уединении кипела жизнь: маленькие лесные зверьки перебегали дорогу или прыгали с ветки на ветку. Вспугнутые шумом человеческих шагов птицы с криком взлетали на деревья, блестя своим ярким оперением, вдалеке слышался порой рев зверя, прячущегося в недоступную чащу.

В этих лесах охота была легким, хотя не всегда безопасным делом, но Зигварт, по-видимому, не думал в эту минуту об охоте. Медленно шел он, погруженный в глубокое раздумье, и остановился, дойдя до поворота на узкую, проложенную среди кустарника, тропинку. Она вела к порубкам, где было несколько очень удобных для охотника засад. Через четверть часа он уже собирался выбрать себе подходящее место, как вдруг замедлил шаги и сделал движение, собираясь повернуть назад. Но было уже поздно. Дама, сидевшая под высоким кустом, услышала его шаги и обернулась. Он вынужден был подойти к ней.

– Простите, графиня! Я, кажется, помешал вам охотиться.

– Я не охочусь, я гуляю, – возразила Алиса. – Мне захотелось насладиться лесной тишиной. Наконец и вы надумали познакомиться с нашей местностью. Какое же впечатление она на вас производит?

– Безусловно, величественное. Все, что здесь видишь и переживаешь, колоссально, как в глуши, так и в городах.

– Да, здесь не то, что в мирных равенсбергских лесах, где каждое дерево помечено лесничим, где так оберегают всякое удобное для охоты место. Здесь и охота, и охотник вполне свободны. Если у него хорошее ружье и верная рука, то он всегда найдет добычу.

– В этих лесах действительно большое количество дичи, – согласился Зигварт. – Если бы только сами леса не были так мертвы.

– Да ведь тут кипит самая разнообразная жизнь!

– Но она все-таки остается немой. Эти отрывочные звуки лесной глуши ничего не говорят. Были ли вы когда-нибудь весной в равенсбергских лесах? Там вы слышите, как звенит и поет каждая ветка, и все сливается в один торжественный и радостный майский хор, просыпающийся с утренней зарей и прекращающийся с заходом солнца. А летом, когда смолкают брачные гимны птиц, начинается тихое щебетание на каждом дереве, в каждом кусте, в полях звенят жаворонки, а в душный и тихий полдень, когда все отдыхает, по всему лесу слышится жужжание и тихий шелест. Все маленькие крылатые существа, томящиеся в солнечных лучах, имеют свою собственную мелодию, свой тон. Это и есть душа леса, говорящая с нами, здесь же она нема. Мой глаз наслаждается окружающей меня красотой, но душа молчит, я не могу говорить с этой природой, да и она не ответила бы мне.

Это опять был душевный порыв, охвативший Германа помимо его воли. Всю эту неделю, проведенную ими обоими под общей крышей, Зигварт был холодным и спокойно-вежливым. Бывший жизнелюб стал, по-видимому, таким же сдержанным и корректным человеком, как и все остальные. И вдруг в минуту самозабвения в нем с быстротой молнии снова проснулась его прежняя страстная натура.

Взгляд, которым молодая женщина посмотрела в лицо Зигварту, принял странное выражение, когда она возразила:

– Вы совершенно не изменились. Старый идеалист постоянно дает себя чувствовать в вас.

– В ваших глазах, я знаю, это непростительный недостаток, но я боюсь, что эта неприятная особенность характера, от которой жизнь не отлучила меня до сих пор, у меня уже в крови.

Алиса не ответила и рассеянно срывала красные цветы с куста, в тени которого сидела. Зигварт стоял рядом, оба смотрели на просеку, убегавшую в лесную даль. Перед ними расстилалась поросшая густой травой поляна, озаренная ярким солнцем и окруженная темно-зеленой стеной леса. Кругом стояла торжественная тишина, нарушаемая лишь шумом и ропотом, то явственно доносимым ветром, то едва слышным, это шумела река, протекавшая по лесу. У истоков она еще сохраняла свою прежнюю нетронутую и непокоренную человеком мощь, там она пела на свободе свою могучую, однообразную песню, непонятную людям. Дальше, возле Берклея, у нее уже отняли ее силу и употребили на пользу людям, завоевавшим эту лесную глушь.

Несколько минут длилось молчание, потом Алиса обратилась к своему спутнику:

– Мистер Зигварт!

– Что прикажете, графиня?

– Когда мы виделись в последний раз в Европе на похоронах графа Равенсберга, для нас всех это был тяжелый день.

– Для его сына – разумеется, и, может быть, для меня, но вряд ли для вас, графиня, ведь вы всегда чуждались своего свекра.

– Но ведь это я была причиной его смерти. Неужели вы думаете, что подобные воспоминания легко забываются? Тогда вы сами безжалостно дали мне понять это и до сих пор не простили мне. Впрочем, я сама себе не простила.

Герман был так потрясен этой суровой откровенностью, что не сразу нашелся что ответить. Наконец он медленно произнес:

– В этом вопросе я не могу ни прощать, ни обвинять.

– Нет, именно вы можете, ведь вы потеряли отца. Ваши глаза, все черты вашего лица ясно говорят, чей вы сын.

Герман мрачно опустил глаза, а потом твердо и решительно ответил:

– Меня зовут Германом Зигвартом, я сам прославил это имя и прошу вас не касаться остального.

– Как хотите. Я только хочу спросить вас. Вы тогда отказались объяснить причину смерти графа, а между тем вы один были с ним в его последний час. Эта смерть не была случайной?

– Нет, он знал, что будет убит, и просил меня быть в решительный час в охотничьем доме. И я был там.

– И он… – Алиса, казалось, подыскивала выражения, – умер, ненавидя меня?

– Ненавидя? Видели ли вы когда-нибудь, графиня, как умирает человек? С приближением смерти человеческие страсти смолкают. А здесь смерть была безболезненной. Все, что умирающий думал и чувствовал, – была любовь ко мне, которую он не имел права доказать при жизни. В последнюю минуту он еще взглянул на меня открытым, светлым взглядом, положил голову мне на грудь и тихо уснул.

Зигварт замолчал. Алиса не шевелилась, а только машинально разжала руку, в которой держала цветы, и они медленно скатились ей на платье, а потом на землю.

– Благодарю вас, – еле слышно проговорила она. – Вы были в Равенсберге во время катастрофы, вы предчувствовали ее исход?

– Я боялся его, видя настроение графа. Он ведь уже стоял на пороге старости, а в эти годы трудно начинать новую жизнь, если старая рушится. Ему предлагали такую же участь, какая выпала на долю его старого друга, барона Гельфенштейна. На это он не хотел и не мог согласиться, я бы тоже не согласился.

– Он глубоко оскорбил моего отца, – прервала Алиса. – Во время их последнего свидания были произнесены слова, которые невозможно простить, отец, всем обязанный исключительно себе и своей энергии, не мог позволить этого человеку, вся заслуга которого в его происхождении.

– И потому он отомстил этому человеку, – докончил Зигварт. – Я ни минуты не сомневался в том, что мистер Морленд продиктовал свои условия, на него падает и вся ответственность.

– Нет, потому что я дала на это свое согласие, я могла помешать отцу, но не сделала этого. Не снимайте с меня вины, я знаю, что виновата.

Алиса говорила спокойно, казалось, без малейшего волнения. Герман долго и мрачно смотрел на ее бледное, неподвижное лицо. Когда-то ожесточение и горе заставили его произнести жестокие слова, что, если они были несправедливы? Ведь она до сих пор не могла примириться с трагедией, это было ясно.

– Все это старые, грустные воспоминания, – сказала она своим обычным тоном. – Трудно не касаться прошлого, хотя это совершенно излишне. Вам, мистер Зигварт, оно, бесспорно, дало многое, вы шли от успеха к успеху, всегда сознательно стремились к намеченной цели прямой и верной дорогой, которая привела вас к счастью.

– Это верно, если труд и успех вы называете счастьем. Мистер Морленд тоже достиг того, в чем видел цель жизни. Власть, дающаяся богатством, – в его руках. Во всяком случае, есть что-то величественное в возможности быть полновластным повелителем людей и событий на таком обширном поприще.

Алиса, пожав плечами, продолжала с легким оттенком презрения:

– Мой отец не особенно дорожит людьми и не нуждается в них. Он нуждается только в силах, которые может использовать, и в сотрудниках для выполнения своих замыслов. Это вполне его удовлетворяет. Он весь ушел в свое дело.

– А вы счастливы, графиня? – неожиданно произнес Зигварт.

– Я богата, а у нас это высшее счастье. Вы слышали старинное предание, о царе Мидасе. Все, к чему прикасается мои отец, тоже превращается в холодное золото, и все, что приближается ко мне, даже люди с их любовью и ненавистью – все также застывает, каменеет. Все ищут только моего богатства, только к нему простирают руки. Я часто чувствую на себе проклятие, связанное с богатством.

Опять наступило продолжительное молчание. Среди окружавшей их тишины снова раздался и стих шум потока. Наконец Зигварт тихо произнес:

– Алиса!

Отзвук прошлого, того прощального часа, когда это имя было произнесено им в первый и последний раз! Но теперь оно не нашло отклика.

– Алиса! Я любил вас.

Она улыбнулась, но ее лицо сохранило прежнее суровое выражение.

– Да, вы сказали мне это, расставаясь со мной, чтобы я не стала «несчастьем всей нашей жизни». Вы были правы, Герман. Мы с вами принадлежим к различным мирам и никогда не могли бы сойтись. Вы не хотели даже попытаться найти счастье с преуспевающей женщиной, которая не могла любить и чувствовать как все люди. Может быть, в то время я еще могла бы научиться этому, но вы спасли свою свободу, будущее и боялись рисковать ими, вступая в борьбу с женщиной, которую любили. Вначале нам, конечно, пришлось бы вступить в борьбу.

– Может быть, борьба продолжалась бы и до сих пор, – мрачно проговорил Зигварт.

– Очень возможно. Поэтому мы, вероятно, и не решились начать ее. Как вы тогда выразились: «Искупить короткий счастливый сон жизнью страданий и расстаться с ненавистью». Судьба уберегла нас от этого, и мы очень довольны, что все миновало.

Она встала и ушла, не прощаясь. Герман остался один. Все кончено!

Но действительно ли кончено? Сам он был убежден в этом, когда ехал сюда и когда так холодно и спокойно отнесся к первой встрече с Алисой. Юношеская страсть не могла иметь значения в его теперешней жизни, у которой были теперь другие задачи, другое содержание. Он часто говорил это себе во время неизбежных свиданий с Алисой и не хотел обращать внимание на то, что так бесполезно и мучительно шевелилось в его груди. То было жало ревности, пробуждавшейся всякий раз, когда он видел, что другой питал смелые надежды и, может быть, не без основания. Но теперь, после этого первого свидания наедине, уже нельзя было обманывать себя, теперь Герман знал, что чувство, которое он считал умершим, пробудилось снова, что былая страсть вспыхнула с новой, неудержимой силой.

То, что в минуту разрыва казалось ему мужеством, не было ли, в сущности, только трусостью? Может быть, у этой женщины была душа, которую можно было пробудить и привязать к себе? Он даже не попытался сделать этого, а бежал, бежал от своего большого, прекрасного счастья и без борьбы признал себя побежденным.