– Я говорю серьезно, – продолжала Алиса. – Он не хочет. Мне кажется, судьба избавила нас от величайшей глупости, которую вы собирались сделать. Мне не справиться с этим человеком, да и тебе тоже. В конце концов, так, может быть, и лучше. А теперь ни слова об этом, дело кончено.

Однако ее отец не считал вопроса решенным и его настроение вылилось в такой форме, которая совершенно противоречила его обычному спокойствию. Он был вне себя.

Алиса слушала его, не прерывая и не возражая ни слова, она словно очнулась лишь тогда, когда он вынул из кармана какую-то бумагу и произнес:

– Я только что получил телеграмму, которая поставила бы нас в большое затруднение. Бертольд опомнился-таки в последнюю минуту. На, прочти!

«Выезжаю немедленно. Завтра рано буду в Берлине. Согласен на все. Бертольд», – прочла телеграмму Алиса и, с громким презрительным смехом скомкав ее и бросив на ковер, воскликнула:

– Он полностью мне подчиняется, позорно предавая отца, между тем как тот, другой…

Она замолчала при воспоминании, как «тот, другой» только что стоял перед ней, вступаясь за честь Равенсбергов, в глазах окружающих вовсе не касавшуюся его.

Морленд между тем овладел собой и спокойно спросил:

– Что же ты думаешь делать теперь? Бертольд принял наши условия, и нам тоже придется держаться их.

– Само собой, папа! Ты поедешь в Нью-Йорк один, а я останусь здесь, со своим супругом и повелителем.

– Алиса! – он пристально посмотрел на нее и увидел в ней что-то такое, чего до сих пор не замечал.

– Прошу тебя, оставь меня одну, – прервала она. – Мое решение твердо. Я остаюсь графиней Равенсберг, но… Оставь меня одну, папа!

Морленд повиновался. Он привык переживать все один и не хотел отнимать у дочери это право.

Оставшись одна, Алиса быстро подошла к двери, заперла ее на ключ и безумно, судорожно разрыдалась. Она знала, что человек, которого она любила несмотря ни на что, был потерян для нее навсегда, и все-таки не позвала его обратно, но теперь, когда он ушел, в ней проснулось сердце женщины, жаждавшей любви и счастья.

Увы! Было слишком поздно!

Глава 16

После отъезда Бертольда в Равенсберге воцарилась невыносимая, жуткая атмосфера. Ни для кого не было тайной, что Бертольд скорее всего немедленно последовал бы за женой и что только авторитет отца удерживал его в имении. Столкновение между отцом и сыном было неизбежно, но последний предпочитал пока избегать его. Когда однажды граф вернулся с охоты, ему доложили, что молодой граф получил из Берлина неожиданные известия и внезапно уехал, оставив письмо с разъяснениями.

Равенсберг даже не вспылил, а промолчал и заперся в своей комнате. Целые сутки никто не видел старого графа, а потом он вдруг назначил на третий день большую охоту и разослал массу приглашений. Все было организовано с шиком.

Гости начали съезжаться вечером накануне назначенного дня. Граф был один в своем кабинете и медленно ходил по нему, поглядывая на висевший на стене старый портрет одного из своих предков.

В старинных рукописях часто упоминалось о Кунце фон Равенсберге, которого боялись на много верст вокруг. Горожане не раз пытались восстать против него, но он смеялся над их высказываниями о правах и законах. Для него существовал единственный закон – его собственная воля. Наконец горожане соединились с крестьянами и осадили замок. Кунц понял, что дело принимает серьезный оборот, он укрыл свою жену и детей в надежном месте, а сам остался в замке, решив защищаться до последней капли крови. Замок был взят приступом, но его владельцу с несколькими верными слугами удалось спастись. Они долго мчались по лесам, преследуемые по пятам, но когда достигли реки, на которой едва держался лед, никто из слуг не решился последовать за графом, а на другом берегу его ждало спасение. Он не успел переправиться, как начался ледоход. Тогда Равенсберг бросился в пучину ломающихся льдин и утонул. Бурная, свободная жизнь, гордая и свободная смерть!

Так поступил предок графа Бертольда Равенсберга. Времена стали спокойные, мирные, и люди тоже. Теперь уже не сражались насмерть, а вели друг с другом переговоры. Так поступали и Равенсберги, и в этом была их гибель. Если бы теперь граф покорился этим золотым мешкам, как это сделал его сын, ему, пожалуй, дали бы отступного и угол из милости, чтобы он мог спокойно дожить свои последние дни… Спокойно? Суровые и мрачные глаза грозно и вопросительно смотрели на потомка… Нет! Нет!

Это «нет» было полно непреклонной решимости, являлось ответом на немой вопрос, почти клятвой. Пока еще в Равенсберге он господин, господином и умрет.

Слуга доложил о приезде архитектора Зигварта, граф молча кивнул головой, давая понять, что гость может войти, а когда тот появился в комнате, холодно произнес:

– Ты еще не уехал? Я думал, что ты уже давно в Берлине.

– Я вчера вернулся оттуда на короткое время, чтобы привести в порядок кое-какие дела и побывать у вас.

– Ты мог избавить себя от этой формальности, был же ты в Равенсберге, когда привез американцу известие о своей победе – о получении премии, а я узнал об этом из газет.

Зигварт понял упрек, но не защищался. Он смотрел на графа, стоявшего перед ним со своей обычной гордой осанкой, но и со следами мучительной внутренней борьбы. Он опустил глаза и тихо проговорил:

– Я прошу у вас прощения. Теперь я здесь, располагайте мной, как хотите.

– Что это значит? – с удивлением спросил граф. – И почему ты вообще приехал ко мне после такого длительного отсутствия?

– Я только вчера узнал в Эберсгофене об отъезде графа Бертольда.

– Да, он в Берлине. Он скучал со мной и предпочел отправиться к жене. В сущности, это вполне понятно.

– Это отвратительно, позорно! – вне себя воскликнул Герман.

– Ты знаешь? Да? От кого же? Ах да, ты виделся в Берлине с Морлендом.

– Мне известно, что означает в данную минуту отъезд графа Бертольда.

– Он означает полное подчинение, – докончил дрожащим голосом граф. – Мой уважаемый сынок прекрасно выдрессирован, он повинуется малейшему знаку, а иногда и хлысту. У него недостало даже мужества признаться мне во всем откровенно. Он уехал тайком, оставив мне письмо, он, изволите ли видеть, не может расстаться со своей Алисой, она-де – его супруга, у него есть священные обязанности. Обязанности в таком браке! Он всецело покорился им и готов жить милостями Морлендов. Счастье его, что я не мог расправиться с ним, когда получил это жалкое письмо, иначе…

Он оборвал свою речь и стремительно подошел к окну.

Зигварт молчал, не решаясь заговорить, рана оказалась глубже, чем он предполагал.

После долгого молчания Равенсберг протянул ему руку.

– Так вот почему ты приехал! Благодарю тебя.

Зигварт крепко пожал руку отца. Они стояли рядом и смотрели в парк, пестревший нарядным осенним убором.

Герман прервал, наконец, томительное молчание спросив:

– Вы останетесь в Равенсберге?

– Я еще подумаю об этом. Но сегодня и завтра мне некогда будет об этом думать. На завтра назначена большая охота, и гости начнут съезжаться уже сегодня. Не хочешь ли ты остаться и также принять участие? Я был бы очень рад.

– Да я ведь никогда не вращался в вашем обществе и совершенно не знаю всех этих господ.

– Разве ты еще не чувствуешь себя будущей знаменитостью? Прежде ты был только молодым неизвестным архитектором, но теперь все газеты говорят о твоем успехе, и для всех наших соседей ты чрезвычайно интересная личность. Мне будут благодарны за подобное знакомство. Останься, прошу тебя!

При других обстоятельствах Зигварт отказался бы от приглашения, но какой-то неясный внутренний голос побуждал его не оставлять теперь графа одного. Он согласился.

Снова вошел слуга и доложил о приезде первого гостя, барона фон Лангенова, и граф, приветливо кивнув головой Зигварту, пошел встречать гостя.

Герман остался один. Он никак не мог побороть чувство неопределенного страха. Для чего было устраивать такое шумное сборище, когда владельцу замка было совершенно не до гостей? Тут замышлялось что-то недоброе, и Зигварт решил не отходить завтра от графа ни на шаг.

Вечером съехались остальные гости, и к ужину в столовой собралось многочисленное мужское общество. Все были в прекрасном настроении в ожидании великолепной охоты. За столом было очень весело, особенно поражал своей словоохотливостью и веселостью сам хозяин дома.

Предположение графа относительно Зигварта вполне оправдалось, молодой архитектор, блестяще оправдавший ожидания своего покровителя, привлек общее внимание. Всем хотелось познакомиться с ним и поздравить его с выдающимся успехом. И Герман вынужден был учтиво отвечать на все любезности, наблюдая в то же время за неестественно веселым графом. На душе Зигварта было очень тяжело.

Наконец ужин окончился, и гости разошлись по разным комнатам. Зигварт, выйдя в примыкавшую к столовой проходную комнату, подошел к окну, завешенному тяжелой шторой, и приложился горячим лбом к холодному стеклу.

Трое мужчин, направлявшихся в столовую, приостановились на минуту в комнате, увлекшись разговором.

– Сегодня Равенсберг такой веселый, – сказал пожилой седоватый господин, в фигуре которого чувствовалась военная выправка.

– Если только это не напускное, – заметил местный ландрат^[3]. – Ведь всем известно, что в его семье далеко не все благополучно.

Третий из гостей, грубоватый местный помещик, барон фон Лангенов, засмеялся.

– Да, с американцем у него что-то не сладилось, – сказал он, – тот сломя голову ускакал в Берлин, через несколько дней туда же отправилась и графиня, а теперь и Бертольд уехал, чтобы все уладить. Он всегда был козлом отпущения. Ему ведь приказали жениться на миллионе, и он всегда был только мужем своей жены, подчиняющимся любой прихоти ее величества королевы. В сущности, жалкая у него судьба.

Герман быстро вышел из своего невольного укрытия, потому что увидел то, чего не видели эти гости, стоявшие спиной к двери зала: там стоял только что подошедший Равенсберг. Услышав последние слова, граф в ту же минуту очутился около барона и воскликнул:

– Не угодно ли вам, господин фон Лангенов, повторить то, что вы только что сказали?

– Ну, я же ведь говорил без всякого плохого намерения, – пробормотал барон, пытаясь увильнуть, но граф продолжал громким и вызывающим тоном:

– Я желаю знать, кто осмелился поносить моего сына в моем собственном доме! Отвечайте!

Лангенов, сперва раскаявшийся в своей неосторожности и желавший загладить ее, в свою очередь вышел из себя.

– Ого, какой тон! На такие вопросы я не отвечаю.

– Тогда вы должны дать мне удовлетворение.

Подошедшие гости старались примирить их, говоря, что несколько произнесенных под влиянием выпивки слов могут всегда быть взяты обратно. Но Зигварт видел, что, несмотря на свое кажущееся раздражение, граф был совершенно спокоен и, очевидно, старался довести противника до последней степени раздражения.

– Я требую, чтобы вы взяли свои слова обратно и извинились при свидетелях, – проговорил он повелительным тоном. – Я считаю ваши слова подлостью.

– Теперь вы оскорбляете меня, – завопил Лангенов, потеряв всякое самообладание. – То, что я сказал, – правда, чистая правда, и если вы считаете мои слова подлостью, то эта подлость падает и на вас.

Дальше он не успел ничего сказать, потому что Равенсберг поднял руку и замахнулся. Гости бросились разнимать их, но удар был уже нанесен, и дуэль стала неизбежной.

Около полуночи Зигварт вошел в комнату графа, который послал за ним. Равенсберг снова стоял перед портретом предка.

– А, это ты? – он медленно повернулся. – Я не принял тебя, когда ты заходил ко мне, потому что мне было необходимо условиться со своими секундантами. Теперь все улажено, и у меня осталось для тебя свободное время.

Герман подошел к графу, их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов.

– Неужели это было необходимо? – тихо спросил Герман.

– Да, – последовал спокойный ответ. – Теперь Лангенов не будет щадить меня, его честь требует этого. Не гляди на меня с таким упреком, Герман. Неужели ты хотел, чтобы я разделил судьбу Гельфенштейна? Он часто говорил: «Все мы попали под неумолимое колесо нового времени, которое на своем пути раздавит все прошлое и… нас». Но я пойду своим собственным путем. Так будет лучше.

Он говорил с мрачным спокойствием и был лишь тем, чем сделали его рождение и воспитание. У него не было ни малейшего сомнения относительно исхода дуэли, он знал, что завтра пробьет его час.

– Господин граф, – начал Зигварт, но Равенсберг перебил его.

– Брось же наконец этот тон! Со дня нашего последнего свидания в Эберсгофене ты знаешь, в каких мы отношениях. Твое длительное отсутствие доказало мне, что ты не мог с этим примириться. Теперь, когда все вокруг меня рушиться, ты, наконец, пришел…

Он протянул руки, и Герман бросился ему на грудь.

– Мой милый, милый мальчик, – мягко проговорил граф, – наконец-то я обнял тебя! Ты не сердишься больше на меня из-за матери? Ты не знаешь власти вековых традиций, семейных законов и всего того, что мы несем на своих плечах как тяжелое бремя прошлого. Мы возмущаемся против этого, но в конце концов покоряемся. Я тоже вынужден был сделать это, мимолетная юношеская мечта была лучшим в моей жизни. Я принес в жертву и ее, и тебя, и взамен этого у меня остался сын, наследник, который носит мое имя, но у которого нет в жилах ни капли моей крови, который теперь трусливо бросил меня и перешел на сторону тех, кто хотел распоряжаться и им, и мной. Это возмездие.

– Ты позволишь мне остаться с тобой? – спросил Герман, – или, может быть, тебе еще надо…

– Привести что-нибудь в порядок? Нет.

– А Бертольду ты ничего не напишешь?

– С ним мне не о чем говорить. Пусть он кормится до самой смерти за счет Морлендов. Они заставят его дорого заплатить за это. Ты никогда не сдался бы так позорно.

– Нет, никогда!

– Я это знал, – с удовлетворением произнес граф. – Ты пошел в меня. Тебе нечего бояться этого нового времени, которое уничтожило нас. Ты своими собственными силами пробил себе дорогу, сидишь теперь на колеснице счастья и смело смотришь в будущее. Да благословит Бог тебя и твою судьбу! Я хочу попросить тебя еще об одном: будь завтра в восемь часов утра в охотничьем доме. Мы выбрали место для поединка недалеко от него, и очень возможно, что меня отнесут туда. Тогда я хотел бы хоть еще раз увидеть тебя.

– Я буду там, – с рыданием произнес Герман.

– Что это? Слезы? Будь мужчиной! Мы должны прямо смотреть в глаза неизбежному. А теперь пойдем. Мне хочется подышать свежим воздухом. В эти последние часы мы еще принадлежим друг другу. Мы так долго не могли позволить себе этого.

Обняв сына за плечи, граф вышел с ним на террасу.

Осенняя ночь была холодной, но тихой и прекрасной. Равенсберг всей грудью вдыхал чистый воздух, потом они спустились в парк. Их окутала ночная мгла, а над ними в бесконечной глубине сияли звезды, эта сверкающая вечная загадка вселенной.

Глава 17

Охота, назначенная на раннее утро, была перенесена на послеполуденное время. Только оба противника со своими секундантами рано утром отправились в лес, гости же оставались в замке, хотя все знали, что охота вообще не состоится, и понимали, что дело не окончится простым обменом выстрелами или легкой раной.

Через два часа вернулись секунданты с известиями, которых все ждали с величайшим нетерпением. Барон фон Лангенов остался невредим и немедленно уехал домой. Графа перенесли в охотничий дом, врач объявил, что полученная им рана в грудь, безусловно, смертельна. Он прожил еще полчаса, по его настоятельной просьбе около него оставались в это время только доктор и архитектор Зигварт. Теперь все было кончено. Равенсберга больше не существовало.

Днем тело покойного должны были перенести в замок. Надо было телеграфировать в Берлин графу Бертольду и его жене. Все это было немедленно сделано, а затем гости разъехались в разные стороны, чтобы снова собраться в Равенсберге на похороны графа.

Молодой граф с женой прибыли из Берлина на следующий же день, Вильям Морленд не приехал, очевидно, он уже не мог отклонить свой давно решенный отъезд. В этом сказалась вся его американская деловитость, несоотносимая с чувствами, когда речь шла о делах.

Погребение окончилось, гости разъехались, и молодая графская чета удалилась на свою половину. Зигварт, конечно, тоже был на похоронах, и Бертольд попросил его зайти к нему. Молодой граф сильно изменился и, по-видимому, с большим трудом исполнял в этот день свои обязанности нового владельца. Он сидел в кресле бледный, осунувшийся. Тут же была и графиня.

– Я хотел кое о чем спросить тебя, Герман, – начал граф. – Ты присутствовал при смерти моего отца. Он был в сознании?

– До последней минуты.

– И не оставил мне никакого поручения… даже прощального привета?

– Нет!

Ответ прозвучал резко и сурово. Бертольд вздрогнул.

– Это ужасное известие было для нас так неожиданно, – снова заговорил он. – Мы до сих пор не знаем подробностей этой несчастной дуэли. Ты был свидетелем происшедшей ссоры?

– Да, но прошу вас, господин граф, расспросить об этом кого-нибудь другого. Свидетелей стычки было достаточно.

– Господин граф? Что это значит, Герман? Мы с детства называли друг друга по имени. Мой отец даже требовал этого.

– То было прежде, а теперь вы владелец Равенсберга, и я называю вас принадлежащим вам титулом.

Бертольд почувствовал холодный отпор, но продолжал настаивать:

– От других мы ничего не узнали. Они, очевидно, дали друг другу слово молчать и смотреть на это, как на дело чести. Ты не связан обещанием и потому можешь говорить. Что было поводом к ссоре?

– Вопрос семейной чести, – холодно ответил Герман. – О подробностях прошу вас меня не спрашивать. Я также считаю себя обязанным молчать, хотя и не давал никому слова.

– Мы хотели бы знать только одно, – вмешалась молчаливая графиня, – до нас дошел слух, что ссора сама по себе была незначительной, но граф намеренно довел дело до дуэли.

– Да, он сделал это.

– Почему?

– Потому что граф Равенсберг хотел умереть. Ему предоставили выбор между жизнью и смертью, и он предпочел смерть.

Наступило короткое, тягостное молчание.

– Вы позволите мне откланяться, графиня? – проговорил Зигварт. – Прощайте, – и он вышел из комнаты, даже не взглянув на несчастного слабого человека, который, громко рыдая, закрыл себе лицо руками.

Алиса продолжала стоять неподвижно, но было видно, что она глубоко потрясена. Она услышала подтверждение того, что предчувствовала с первой минуты получения страшного известия – отец ее мужа добровольно пошел на смерть. А по чьей вине?..

Три месяца спустя в Равенсберге состоялось скромное торжество: бракосочетание баронессы фон Гельфенштейн с Адальбертом Гунтрамом. Перед свадьбой жених ездил в свой гарнизон, чтобы подать в отставку, и благодаря энергичной помощи своего друга мог уйти из полка с честью, не оставляя за собой долгов. Распродажа его имущества принесла неожиданно благоприятные результаты. Нашелся агент, который по чьему-то поручению приобрел все за цену, вдвое большую, чем надеялись получить. Зигварт подозревал участие фон Берндта, но предпочел молчать. Таким образом Гунтрам мог взять с собой в Америку еще маленький капитал, а там его ждало обеспеченное положение, требовавшее большого труда, но и хорошо оплачиваемого.

Гофштетер, конечно, ехал с молодыми. Он уже давно собирался «к дикарям», но теперь, на его счастье, случилось так, что он мог ехать именно с теми, с кем давно сроднился.

Несмотря на просьбы друга, Зигварт отказался присутствовать на свадьбе, будучи занят подготовкой к строительству, которое следовало начать уже весной. Он хотел встретить молодых в Берлине и проводить их в Гамбург на пароход. Граф и графиня Равенсберг никуда не выезжали по случаю семейного траура. После свадьбы Траудль они собирались в Италию.

Венчание происходило в замковой церкви Равенсберга в самом тесном кругу. Граф Бертольд казался бледным и больным, так что советы врача провести зиму на юге могли считаться вполне основательными. Графиня была по-прежнему горда и красива. Она, не отрываясь, смотрела на окутанную воздушными кружевами молоденькую невесту, склонившуюся перед алтарем и казавшуюся бесконечно счастливой, и в ее взгляде можно было прочесть жгучую зависть.

Позади графской четы стоял Гофштетер и смотрел, как его «баронессочка» превращалась в госпожу Гунтрам. Он стоял, благоговейно сложив руки, а слезы, блестевшие на его глазах, были вызваны воспоминанием о старом бароне.

Венчание окончилось, «молодые» поднялись с колен, и Адальберт крепко обнял свою молодую жену. На его лице можно было прочесть твердую, мужественную решимость отплатить своей Траудль за жертву, которую она ему принесла. После легкого завтрака новобрачные собрались уезжать, и «молодая», уже совсем одетая, вошла в комнату графини.

– Дай мне поблагодарить тебя, Алиса, – сказала она, крепко обнимая графиню, – тебе и твоему отцу я обязана тем, что могу теперь уехать с моим Адальбертом. И потом все это последнее время ты была для меня сестрой, ты позаботилась решительно обо всем… Благодарю тебя!

Алиса посмотрела на милое, почти детское личико, просветленное счастьем, потом наклонилась и крепко поцеловала «молодую».

– Прощай, Траудль! Может быть, мы увидимся в будущем году, мы хотим навестить отца в Нью-Йорке или в Хейзлтоне. Тогда я приеду к вам и посмотрю на вашу жизнь в глуши. Она тебя не пугает?

– Нисколько! Я ведь всегда была лесной дикаркой, как называл меня Гофштетер, и потому скоро освоюсь с вашими лесами. Кроме того, со мной Адальберт. Ты не знаешь, Алиса, что это значит, когда двое любят друг друга всей душой. Это такое счастье быть постоянно вместе и вместе переносить радость и горе.

Графиня молчала. Она, конечно, не знала этого, но это были те же самые слова, которые говорил ей другой. Неужели можно быть счастливой без блеска и роскоши, без всего, что дает богатство? Сверкающие счастьем глаза Траудль ответили на этот немой вопрос.

В эту минуту вошел Бертольд с новобрачным, который также горячо поблагодарил графиню за то, что она приютила осиротевшую Траудль до ее свадьбы.

Потом граф проводил новобрачных на крыльцо, а графиня подошла к окну, чтобы послать им свой прощальный привет. Адальберт посадил жену в открытые сани, еще несколько приветствий, лошади рванули, и экипаж тронулся.

Алиса продолжала неподвижно стоять у окна и смотреть вслед саням, пока они не скрылись в тумане, и звук колокольчика не замер вдали. Эта парочка ехала навстречу неизвестному, туманному будущему, но с ней ехало счастье. Оно однажды приблизилось к этой гордой Алисе, выпорхнув из вершины старой липы, откуда доносилось жужжание пчел, оно дышало ароматом множества распустившихся цветов. Тогда оно остановилось за ее плечами, невидимое, неосязаемое, но она чувствовала его близость, его дыхание, оно коснулось ее своим крылом, пролетело близко-близко и исчезло… навсегда.

3. Ландрат – главный правительственный чиновник округа в некоторых землях Германии в период монархии.