История целибата

Пророческие сны принесли спасение еще одному святому отцу – авве Илье, истерзанному мыслями о женщинах в монастыре, основанном им специально для них. В одном из таких снов два ангела подняли его и сковали его движения, а третий тем временем неожиданно выхватил бритву и оскопил его. Сон оказал на него настолько успокоительное воздействие, что на протяжении последующих сорока лет мысли такого рода Илью больше никогда не беспокоили. Молитва другого аввы, просившего в ней сделать его евнухом, также во сне была удовлетворена, когда ангел хирургическим путем произвел операцию, к которой тот стремился. Позже он узнал, что Господь тем самым освободил его от похоти, и потому он стал совершенно непорочен.

Более полезными оказывались правила общего характера: не следует рисковать, вызывая в уме женские образы, даже если о них идет речь в Священном Писании; надлежит хранить молчание и не говорить ни о женщинах, ни с женщинами; надо избегать смотреть женщинам в глаза, чтобы не замечать их даже в том случае, если они пройдут рядом. Монаха, который перешел на другую сторону дороги, чтобы пропустить шедших ему навстречу монахинь, стала бранить их наставница: «Если бы ты как монах достиг совершенства, то даже не взглянул бы в нашу сторону и не увидел, что мы женщины», – произнесла она с осуждением^[226].

Особенно опасны были воспоминания, поскольку память о любимой матери или сестре успокаивала, вселяя ощущение безопасности. Но дьявол «с присущим ему лукавым коварством» вводил ничего не подозревавших святых отцов во искушение, соблазняя отшельников, вскоре «они могли потерять самообладание и против собственного желания поддаться притягательной силе других женских образов», – предостерегал Иоанн Кассиан^[227].

Тем не менее женщины в пустыне были редкостью. Гораздо чаще можно было встретить мальчиков, и так много святых отцов поддавалось воздействию их очарования, что значительная часть их «Писаний», выражавших коллективную мудрость анахоретов, предостерегала от сожительства с детьми. Некоторые отцы приводили с собой в пустыню своих сыновей, другие – мальчиков, вверенных их попечению. «Увидев детей, возьми свои овечьи шкуры и иди куда глаза глядят», – советовал один мудрый святой отец^[228]. Другой говорил: «Не приводи сюда мальчиков. Четыре церкви в Скитской пустыне из-за мальчиков опустели»^[229]. Однажды в пустыню послали слабоумного ребенка, чтобы там его вылечили. Престарелый святой отец видел, что его младший собрат надругался над мальчиком. Вместо того чтобы вмешаться, он рассудил так: «Если Господь, который их сотворил, видит их и не сжигает в пламени, кто я такой, чтобы винить их?»^[230]

Самым очевидным источником искушения были они сами друг для друга, и святые отцы противились этому как могли, ограждая себя от напасти уединенным и замкнутым образом жизни. Некоторые из них оставляли свое призвание из-за прегрешений, гомосексуальных наклонностей или по другим причинам. Они каялись, советовались с другими отшельниками, которые были старше их, и снова пытались вернуться к безгрешной жизни.

На протяжении столетий безжалостная пустыня была фигуральным выражением, отражавшим борьбу святых отцов за непорочность. Они замыкались в своих мрачных и неприветливых кельях, голодали, бесконечно постились, искушаемые мыслями о пище, надеясь, что она обострит их уже почти утраченные чувства, посвящали большую часть жизни молитвам и раздумьям над каждой своей греховной мыслью. Исцеление от этого недуга вело к телесной хвори или так должно было казаться, когда они подвергали себя испытаниям, винили себя и судили за похоть – лютого врага целибата, состояния, определявшего их болезненное стремление.

Целибат составлял сложное, жесткое условие, удовлетворить которое совместными стараниями могли лишь объединенные усилия разума, души и тела. Иоанн Кассиан разработал шесть этапов на пути его достижения. Первый этап: проснувшись, монах не должен «испытывать плотского вожделения». Второй этап: он не должен сосредоточиваться на закрадывающихся в голову «сладострастных мыслях». Третий этап: он может размышлять об окружающем мире, включая женщин, не испытывая при этом чувства похоти. Четвертый этап: он перестает замечать какие бы то ни было физические движения. Пятый этап: беседы или чтение на темы, связанные с воспроизведением себе подобных, наводят не на мысли о сексуальных удовольствиях, а скорее на размышления о спокойных и безгрешных видах деятельности, и потому эта тема не вызывает у монаха греховных образов, как «мысли о кирпичной кладке или других подобных ремеслах». Шестой этап: даже во сне ему не являются соблазнительные образы женщин^[231].

Такая логическая последовательность этапов движения к целибату представляет собой картину приближения святых отцов к достижению своего призвания. Их путь к цели сильно отличался от того, как к нему шли Константина, Мария Египетская, Хелия и множество подражавших им реальных женщин, поскольку им было гораздо легче переносить соблюдение целибата. В отличие от мужчин, они вели борьбу не столько с собственными телами, вполне их устраивавшими, сколько с сильнейшим давлением, оказывавшимся на них семьями и обществом, а также со стремлением вкусно поесть, обуревавшим их с такой же силой, как мужчин зов плоти. Тела святых отцов – в частности, их чресла, – были их самым лютым врагом, более требовательным и вероломным, чем голодная пустыня. Половое влечение оставалось вполне реальным, явственным, оно составляло меру состояния их душ, тянувшихся обратно в пустыню.

Как отмечал Питер Браун, обычная пустыня создавала условия для того, чтобы духовные искания и особое значение тела приводили к возникновению предпосылок для образования «новой культуры», отвергавшей подход городских богословов, сосредоточивавших внимание на Священном Писании, стремясь точно определить значение и смысл каждого слова, каждого выражения в предложении. Святые отцы изменили отношение к осмыслению богословских проблем так, что теперь решающее внимание уделялось «порывам сердца» и бесконечно лукавым и коварным козням дьявола, позволявшим ему пользоваться бесчисленными уловками, чтобы манипулировать людьми. Как изящно выразился Браун, это было заслугой, «по справедливости названной величайшим и исключительным достижением египетских старцев: речь шла ни больше ни меньше, как об открытии новой азбуки сердца»^[232]. Следуя этой азбуке, сексуальность – измерявшаяся как продолжавшимся, так и прерванным целибатом – являлась символом сердца падшего человека.

Целомудрие Симеона Столпника на высоте шестидесяти футов

^[233]

Некоторые фанатичные праведники страстно стремились к общению с Господом, пройдя через необычайно суровые испытания, по сравнению с которыми аскетизм пустыни и монастырей они считали слишком мягким для достижения своей цели. Их лишения и тяготы были настолько жестокими, что соблюдение целибата не представляло для них особых сложностей. Самым ярким примером такого рода подвижничества может служить история жизни Симеона Столпника, родившегося в конце IV в.

Сын сирийского пастуха Симеон как-то зашел в церковь, где его обратили в христианство, и было ему видение, призывавшее к жизни в Боге. Он присоединился к другим аскетам, потом ушел в монастырь в селении Теледа. Суровость его режима Симеон счел недостаточной. Он был терпеливым юношей с мягким характером, смирение его омрачала лишь одна честолюбивая слабость – он стремился быть наиболее воздержанным из монахов. Самая отчаянная попытка праведника достичь этой цели чуть его не погубила, то есть чуть не привела именно к тому результату, к которому он стремился. Он обвил вокруг тела веревку, оказавшись внутри такой повязки словно труп. Каким-то образом ему удалось обмотать себя ею так крепко, что она врезалась в тело, и кожа его загноилась, а в ранах стало кишмя кишеть множество червей, пожиравших его плоть. Должно быть, когда черви пожирали его живьем, Симеон радовался, поскольку хотел умереть как мученик. Но, видимо, ему помешали монахи, снявшие с него веревку и залечившие раны, поскольку после того случая игумен и вся община попросили его покинуть монастырь.

Из монастыря Симеон ушел, но путь его не был далеким. На возвышавшемся неподалеку холме он построил небольшую хижину, увенчанную куполом, где оставался три года. Потом он жил под открытым небом, обложив себя камнями. Следующим его прибежищем стал столп, на котором он стоял и постоянно молился. Позже он достиг зенита славы еще на двух столпах – один из них достигал шестидесяти футов в высоту и был увенчан шестифутовой квадратной площадкой с ограждением. На ней и стоял Симеон под палящими лучами солнца и ледяными ветрами до самой своей смерти в 459 г., когда ему было уже больше семидесяти лет от роду.

Цель Симеона состояла в том, чтобы постоянно стоять на столпе, посвятив свою жизнь молитве в единении усилий духа и тела, – такого сурового аскетизма христианство еще не знало^[234]. Тем самым праведник полностью подавлял зов плоти. Даже наедине с самим собой Симеон, должно быть, с благоговением думал о созданном им образе «стоять пред Господом». В суровом, скудном мире Византийской империи V в. он собственным телом воплощал боль и нужду, страх и печаль. Увенчанный фигурой Симеона столп превратился в алтарь, а молитва его одинокого обитателя – в фимиам, возносившийся ввысь, к небесам.

В шестидесяти футах под праведником собирались нищие богомольцы, поскольку столп Симеона был удобно расположен на большом торговом пути. Вскоре он стал местом паломничества, куда люди стекались отовсюду, даже из Испании, Британии, Франции и Италии. Один из современных ему авторов житийных произведений так описывал толпы собиравшихся там людей: «человеческое море, в которое со всех сторон впадали реки».

Однако приверженцы Симеона должны были быть мужчинами, поскольку женщинам он запретил собираться у своего столпа, несмотря на то что его отделяло от них пространство, составлявшее не менее шестидесяти футов. Он отказывался видеть даже собственную мать и общался с женщинами лишь через посланцев-мужчин. Это не противоречило преобладавшему в то время в обществе главенству мужчин, а также отражало ужас аскетов перед сладострастными чарами дочерей Евы. Поэтому хоть целибат был ему обеспечен отшельническим бдением под открытым небом, Симеон дополнительно защитил себя от каких бы то ни было искушений, исключив возможность их возникновения.

Насущные потребности Симеона удовлетворялись его последователями, а он как мог старался им помочь своими проповедями. Перечень проблем, к которым он обращался, был достаточно эклектичным: болезни и боль, комплекс неполноценности, греховность, общественные проблемы, стихийные бедствия. Тысячи паломников-мужчин проходили большие расстояния по пыльным тропам, потом поднимались в гору в надежде взойти на столп и удостоиться совета святого праведника, творившего чудеса.

Встречи с ним следовало назначать заранее, поскольку Симеон строго придерживался расписания. Он молился от восхода солнца до трех часов пополудни, после чего толковал слово Божие. Лишь после этого у него было время выслушивать просителей, давать советы и исцелять. Он помогал разрешать споры, связанные с налогами, поддерживал ремесленников, объединенных в гильдии, землепашцев, выращивавших огурцы, мальчиков-хористов, исцелял страждущих, крестил язычников и предотвращал эпидемии моровой язвы, голод и другие напасти. Как писал автор его жизнеописания: «Можно видеть, как он творит суд и выносит точные и справедливые приговоры». По мере того как слава его росла, он превращался в умелого дипломата, выступавшего на стороне бедных и обездоленных, когда вел переговоры между императором и непокорными племенами бедуинов или улаживал возникавшие церковные распри. Даже в ходе обсуждения вопроса о степени и природе девственности Девы Марии отцы Церкви просили Симеона высказать им свое авторитетное мнение.

Его святость распространилась настолько, что даже в дальних землях некоторые стремились ему подражать. Даниил – монах из Месопотамии, взошел к нему на вершину столпа, где преобразился от лучистой святости Симеона и обещания оставить Даниилу после кончины свою накидку. Даниил ушел и следующие тридцать три года простоял на столпе неподалеку от Константинополя, пока не умер в возрасте восьмидесяти четырех лет. До самого конца XIX в. восточные столпники, такие как Даниил, подражали Симеону, всю жизнь простаивая на столпах в служении Господу.

Предельный (и, на первый взгляд, необъяснимый) аскетизм Симеона привлекал поколения доведенных до отчаяния паломников и верующих. Он символизировал навеки застывшую апостольскую простоту, жизнь, прожитую за мгновение, вершину столпа, вмещающую целый мир, беспорочное лишение вместо постоянных утрат. Необузданная, неприкаянная, лучезарная душа того, кто стоял там, раскинув в стороны руки, являя собой фигуру креста в человеческом облике, составляла окончательное решение для воплощения страстного стремления, томившего сердца тех, кто взирал на эту фигуру. Малообразованный сын пастуха, общавшийся с императорами и сурово отчитывавший сборщиков податей, предотвращал засухи и примирял враждовавшие семейные кланы, прожил суровую жизнь, стремясь получить в награду – как в прямом, так и в переносном смысле – возможность парить вместе с непорочными, бесполыми, отмеченными благодатью ангелами, к числу которых он страстно жаждал примкнуть.

Выйти замуж за «настоящего мужчину»

^[235]

Великая египетская пустыня была достаточно обширной, чтобы дать приют нескольким отчаявшимся или полным решимости женщинам, также стремившимся к общению с Господом в умиротворяющей тишине барханов. Как и легендарная Мария Египетская, которая провела там более сорока лет, некоторые из них стали отшельницами. Другие были связаны с сурово управлявшимися монастырями и жили неподалеку от них в землянках или мазанках, создававшихся ими самостоятельно, подобно тому, как создавали их себе святые отцы.

Эти аммы – матери – сталкивались с такими же проблемами: голодом, страхом, сомнениями и похотью, возможно, именно в порядке перечисления. Жизнеописание Марии Египетской на деле возникло на основе рассказов о жизни десятков амм и их стремления к равнодушию в восприятии постоянного голода. Они рассказывали о приобретенном ими опыте тем, кто искал с ними общения или случайно встречался на окраинах территорий, занятых отцами-пустынниками, богословам и всем, кто стремился к достижению духовного совершенства.

Одной из них была амма Сарра^[236], но в случае с ней голод и похоть, видимо, поменялись местами, поскольку в «Сказаниях о святых отцах» (хоть она была женщиной) современники писали о том, что амма боролась с бесом блуда целых тринадцать лет. О ее голоде упоминаний там не было, она даже не жаловалась на непроизвольное сладострастие, возбуждавшееся в ее теле. Сарра никогда не просила Господа прекратить борьбу за ее душу, лишь молила Его: «Господи, дай мне сил», чтобы до самого конца противостоять козням дьявола.

К амме Сарре относились так же, как к почтенному святому отцу, потому что в стремлении к духовной чистоте она отказалась от женственности во всех ее проявлениях: женского сладострастия, тоски по материнству, соблазнительных нарядов, женских пристрастий. В дикой пустыне в ее стенаниях было столько же боли, сколько в сетованиях любого мужчины, и она молила Господа о том, чтобы он дал ей сил в борьбе с этим бесом-искусителем, повсюду сеявшим в душах смуту.

В эпоху раннего христианства верующие почитали и других святых женщин, похожих на амму Сарру, подавлявших свою женственность, которая, помимо заботы и любви, соблазняла мужчин повторять грех Адама и вкушать запретные плоды. Причем решающую роль здесь играли не воля, личные амбиции или независимость этих женщин – без таких качеств в пустыне никому не удалось бы выжить. Отсутствие в них женственности, убожество невзрачных одеяний, аскетическая изможденность и худосочность, ощущение того, что они не от мира сего, поскольку их праведность, лишенная даже намека на сексуальность, выходила далеко за пределы целибата, и, конечно, беззаветная преданность служению Господу в период раннего христианства вызывали у хронистов и святых отцов преклонение перед этими праведницами.

Феврония^[237] и Александра^[238] были христианскими девами, получившими известность за такое сильное стремление сохранить девственность, что прерывали всякие отношения с пытавшимися их соблазнить мужчинами. Феврония была сирийской монахиней, с детства воспитывавшейся в женском монастыре около города Нисибис. Его сестры прославились ученостью и мудростью, а Феврония была исключительно талантлива. Еще она получила известность за прилежание и аскетизм; говорили также, что сама она никогда не видела мужчин, и мужчины ее никогда не видели. В частности, по этой причине Февронию глубоко почитали как в самом монастыре, так и в городе.

Во время гонений на христиан в 302 г. злокозненные язычники нашли это спрятанное сокровище и заточили Февронию в темницу. Их приводили в восторг публично проводившиеся во время ее допроса пытки, муки монахини доставляли им явное наслаждение, и они старались продлить их как можно дольше, чтобы она не скончалась до времени. В конце концов с благочестивыми словами на устах Феврония покинула этот мир, так и не отрекшись от своих убеждений. Великое множество женщин, включая язычниц, скорбели о ее кончине, поскольку все они оплакивали трагедию ее смерти и совершенное мужчинами насилие над ней. Они видели в Февронии не узницу женского монастыря, а носительницу свободного духа, стимулирующего развитие образования, размышлений и дружеского общения с подругами. Несмотря на то что ее жизнь ограничивалась монастырскими стенами, затворничество Февронии, предотвращавшее ее отношения с мужчинами, которые могли причинить ей вред, рассматривалось как привилегия, а ее существование – как благословение.

Что касается Александры, ее можно было бы назвать человеком, по собственному желанию ставшим «живым мертвецом». Рассказ о ней начинается с описания молодого человека, который страстно и безответно в нее влюбился. Конечно, можно было бы сказать, что это его личная проблема и к Александре она не имела никакого отношения. Но для того, чтобы не бередить душу, созданную по образу и подобию Божию, она заточила себя заживо в склепе, чтобы не причинять вожделевшему ее юноше страданий и не дать ему понять, что она отвергла его любовь. Так она и оставалась заточенной в склепе и скрытой от глаз людских, кормили ее и поили через маленькое отверстие, она поддерживала там порядок и размышляла о духовном. С восхода солнца все утро она молилась и пряла лен, в остальное время вспоминала праведников – патриархов, пророков, апостолов и мучеников. Потом Александра питалась черствым хлебом, терпеливо и с надеждой ожидая смертного часа.

«Как она добродетельна!» – восклицали все, включая Меланию^[239], образованную, независимую, состоятельную, целомудренную христианку, недавно принявшую крещение и ставшую странствующей проповедницей, встретившуюся с Александрой во время своих странствий и составившую ее жизнеописание. Но неужели никто – ни Мелания, ни родители и браться Александры, ни даже слуга или друг, приносивший ей в склеп скромные съестные припасы, – не пытались убедить ее вернуться домой?

Видимо, не пытались, потому что, как явствует из аналогичной истории, ее современники считали мужчин жертвами женских хитростей и уловок, и потому восхищались решением Александры скорее как совершенно правильным, чем – как можно было бы отнестись к нему в наши дни – вызванным нервным расстройством стремлением скромно отстраниться от решения проблемы. В этой истории было трое действующих лиц: дьявол, Александра – девственница, которую он ненавидел, и мужчина, которому он внушил «сатанинское вожделение» к женщине. Девственница, не желавшая участвовать в падении своего почитателя, в одиночестве ушла в пустыню, взяв с собой для пропитания лишь корзину с вымоченными в воде бобами.

В другом дошедшем до нас повествовании святой отец встретил в пустыне другую девушку (назовем ее по аналогии Александрой II) и спросил, что она делает в пустыне. «Один юноша попал из-за меня в беду – он был готов согрешить со мной, и потому я ушла в пустыню. Я думала, мне лучше будет здесь умереть, чем стать причиной чьего-нибудь прегрешения, как сказано в “Апостоле”». Святой отец принял такое объяснение и спросил у нее, чем она питается. Случилось чудо, ответила Александра II, и бобов в корзине не становится меньше. «И еще, отец мой, тебе вот что надобно знать, – добавила она. – За все эти семнадцать лет меня не видел ни один мужчина. Сегодня ты стал первым. Что же касается меня, то я могла видеть всех, кто забредал в эти края». Изумленный и преисполненный радости праведник возблагодарил Господа^[240].

Амма Сарра, Феврония, Александра I и II почитались в ранние века христианства, поскольку каждая из них воплощала такие качества, высоко ценившиеся отцами Церкви, летописцами и авторами житийных произведений, как смирение, человеколюбие, стремление к уединению. Кроме того, они отказывались от уловок женственности и разделяли ценности, более свойственные мужчинам: амма Сарра стремилась к достижению целомудренной духовной жизни; Феврония – к аскетизму, отсутствию каких бы то ни было связей с мужчинами, интеллектуальной религиозности. Обе Александры пошли еще дальше. Каждая принесла собственную жизнь в жертву вдохновленному верой и бескорыстным фанатизмом стремлению спасти похотливых молодых людей, лишив их объектов вожделения – иначе говоря, самих себя.

Последнее обстоятельство имело решающее значение. Стремление убедить женщин вечно хранить девственность в эпоху раннего христианства имело более сильный побудительный мотив, чем нравственность и праведность. Речь здесь идет о весьма шатких представлениях о нравственности и праведности мужчин-христиан, которые легко поддавались моральному искушению под натиском неуемного женского сладострастия, неотвратимо соблазнявшего мужчин со времен Адама. Решение проблемы, очевидно, состояло в соблюдении женщинами целомудрия, хоть это требовало от них огромных личных жертв, включая отказ от рождения детей. Однако и награда в этом случае была пропорционально значительной: глубокое уважение Церкви и общества, а также возможность быть причисленной к лику святых.

За исключением Блаженного Августина, на протяжении десятилетий не отказывавшего себе в удовольствиях сексуальных связей, отцы Церкви полагали, что женщины более страстны и похотливы, чем мужчины. Из этой предпосылки (разделявшейся представителями большинства культур от ацтеков до китайцев) следовало, что женщина, которая может успешно подавлять врожденно ей присущее сладострастие, и в самом деле святая. Более того, постоянно соблюдавшийся ею целибат защищал от соблазна мужчин, позволяя говорить о том, что девственные женщины в прямом смысле слова ниспосланы Богом. На втором месте стояли «возрожденные» девственницы, раньше бывшие замужем или распутничавшие, но потом твердо решившие никогда больше не вступать в интимные отношения. Февронию и обеих Александр почитали не только за их непорочность, но и как непорочных дев, полностью прекративших связи с обществом, как и амма Сарра, девственница или «возрожденная» девственница, ограничившая собственное стремление к моральной чистоте пределами безлюдной пустыни. Святой Амвросий выразил эту мысль так: «Непорочно родится твоя вера, и благочестие твое очевидным станет; во чреве твоем понесешь Дух Святой, и породишь дух Божий»^[241].

Проблема здесь заключалась в том, что немногие женщины, независимо от того, насколько они были религиозны, стремились жить уединенно, как амма Сарра, Феврония или, особенно, как обе Александры. Идеалом большинства была активная и независимая жизнь, полная преданного и ревностного служения миру. Взять, например, ученицу апостола Павла Феклу^[242], которая, возможно, была вымышленным персонажем, созданным по образу святой Макрины, сестры святителей Григория Нисского и Василия Великого. Фекла была глубоко религиозна, образованна, организованна и независима, происходила из вполне благополучной семьи. Такие женщины по-своему проявляют веру, причем нередко это происходит в общественных местах. Фекла уже была помолвлена, когда впервые услышала проповедь апостола Павла. Его толкование целибата настолько заворожило ее, что она три дня сидела у окна почти без движения, ничего не ела и только слушала то, что он говорил. Ее мать так встревожилась состоянием дочери, что послала за Фамиридом, ее женихом. Но вместо того чтобы его выслушать, Фекла расторгла их помолвку, несмотря на драматические последствия, к которым это могло привести в обществе, поскольку расторжение помолвки считалось равносильным разводу. Фамирид был разгневан и стал так сильно ревновать Феклу к Павлу, что убедил городские власти и римского наместника заточить его в темницу.

Фекла, очарованная Павлом, подкупила тюремную стражу и стала посещать его в темнице^[243]. Когда граждане Рима узнали об этом, они заставили власти предержащие действовать. Павла подвергли бичеванию и изгнали из города. Феклу приговорили к смерти через сожжение на костре, но Господь отвел от нее языки пламени и наслал тучу, пролившуюся над костром дождем, который его загасил. После того как она оказалась на волосок от гибели, Фекла догнала Павла, освобожденного из тюрьмы и продолжившего миссионерское служение.

Фекла настояла на продолжении странствий с Павлом. Она остригла волосы и упросила его позволить ей переодеться юношей. Павел счел это отвратительным, но не смог устоять перед настойчивыми просьбами девушки. Фекла сама стала странствующей проповедницей. Однако, несмотря на ее хорошую работу и непоколебимую решимость в соблюдении целибата, она не смогла убедить Павла ее крестить. Между тем в нее влюбился Александр, один из городских сановников. Не случайно Павел неоднократно ее предупреждал: «Ты привлекательна». Александр спросил Павла, может ли он купить Феклу, но Павел отрицал даже то, что был с ней знаком. Александр попытался силой заставить Феклу следовать за ним, но на глазах у людей она стала яростно ему сопротивляться. Униженный, он поволок ее к правителю. Непреклонность Феклы снова довела ее до тюрьмы, и позже ей был вынесен еще один смертный приговор, причем на этот раз на арене ее должны были растерзать дикие звери^[244].

Перед жестокой казнью хозяин льва несколько дней его не кормил. Как только зверя выпустили на арену, у него началось обильное слюноотделение и он бросился к жертве в предвкушении того удовольствия, которое будет испытывать, пожирая ее нежную девичью плоть. Но Фекла сделала странную вещь: она наклонилась вперед и, по словам Амвросия, «предложила свирепому льву жизненно важные части своего тела». Страшный зверь застыл в недвижимости, пораженный тем, что девушка была девственна. Потом он опустился на землю и стал лизать ей ногу, потому что не мог «причинить вред священному телу девственницы»^[245]. Туда приводили и других зверей, но Фекла была чудом спасена. После этого она крестилась и препоручила свою душу Господу. Римляне, пораженные столь невероятным зрелищем, освободили ее, и она вновь отправилась странствовать, продолжая проповедовать. Вокруг нее собралась группа девственных христианок, смотревших на нее как на амму.

Независимый и насыщенный событиями образ жизни Феклы гораздо больше привлекал многих христианок, чем скромный образ жизни девственниц, навязывавшийся им отцами Церкви. Фекла спорила, в частности, с Павлом, перед которым она преклонялась и, в принципе, делала то, что ей хотелось. Она отвергала ухаживания мужчин, даже тех, кто предлагал ей достойно выйти замуж, и покорно следовала за Павлом, потому что ее свободолюбивый дух не мог вынести оков, уготованных женской доле. Отцы Церкви ею восхищались, но прекрасно понимали, что женщин с такой неукротимой волей следует сдерживать. Они отдавали ей должное в том, как она оберегала свою девственность, ее аскетизму, но женщины извлекали из ее примера иной урок: огромную личную силу Феклы, ее решимость, независимость и честолюбие.

Амма Сарра, Феврония и обе Александры по сравнению с Феклой были кроткими и покорными женщинами. Тем не менее винить ее трудно, поскольку она была агрессивно целомудренна, придерживалась сурового аскетизма и ей явно благоприятствовали небеса. Но женщин в целом, как полагали отцы Церкви, следовало держать вдали от мирской суеты, как Александру I или преданную мученической смерти Февронию.

К IV в. Эльвирский собор разработал публичный «пакт девственности», в соответствии с которым епископу надлежало в ходе церемонии покрыть голову женщины покровом и нараспев произнести: «Желаю представить тебя… как целомудренную деву Христу». Женщина с покрытой головой должна была ответить: «Царь вводил меня в чертоги свои», а ее подругам следовало добавить: «Дочь царя изнутри вся в славе»^[246]. После того как девственница проходила обряд посвящения, Церковь диктовала ей правила, обязывая ее жить, неукоснительно их соблюдая: уединенно, запертой в своей комнате, где ей надлежало молиться и служить Господу. А почему бы и нет? Разве она не жена Ему? «Не ищи Жениха себе на улицах, – предостерегал Иероним, – оставайся <с Ним> дома»^[247].

Говоря о том, что невесте Христовой следует оставаться дома, святые отцы именно это и имели в виду – ей не надо было больше ходить ни на рынок, ни на свадьбы, ни на общественные события или празднования, даже в гости ходить к кому бы то ни было, кроме других официальных девственниц, ей не следовало, и, конечно, нельзя было посещать «дочерей чужих земель». Она могла ходить в храм, но только прикрыв лицо вуалью. Высказав эти наставления, Иероним напомнил ей: «Иисус ревнив. Он не хочет, чтобы лицо твое видели другие»^[248].

Следующее логически вытекавшее отсюда соображение, как полагали святые отцы, состояло в том, что Христовым невестам не следует жить в одиночестве. Святые отцы указывали на эксцессы, случавшиеся у отшельников-мужчин, и делали вывод: «Если все это верно в случае с мужчинами, то насколько же их должны превосходить женщины с их переменчивым и неустойчивым характером? Если препоручить их самим себе, то вскоре они начнут вырождаться»^[249]. И потому они придумали духовные общины девственниц, бывших замужем за Иисусом – «настоящим мужчиной», под руководством духовного пастыря.