В тени охотника. Седьмой Самайн

– Видишь ли, Пряха, – Валь чуть повернул голову и на меня глянули мягко мерцающие из тени под капюшоном разноцветные глаза. Левый темный и яркий, как изумруд, а правый пылает аметистовым огнем. Так непривычно, словно Самайн добавил глазам охотника яркости и глубины цвета, стер блеклую пленку, приглушающую их великолепное, драгоценное сияние. Я смотрела в них, будто впервые, и понимала, что они прекрасны. Настолько, что как говорят, ослепнуть после такого зрелища не жалко. Как же так? Неужели раньше я их не видела? Или же просто не замечала, не хотела видеть? – Эта ночь несет испытание нам обоим. Мне предстоит вести это подобие Дикой Охоты по всем правилам, а тебе же надо просто покинуть это место.

Валь огладил по морде вороного коня, чьи глаза мерцали, как раскаленные угли, одним грациозным движением взобрался ему на спину и выпрямился в окропленном кровью седле, глядя на меня сверху вниз. В спину охотнику светила полная луна, и свет ее, еще недавно яркий и серебристо-белый, постепенно тускнел, становясь каким-то нездоровым, красноватым, пугающим.

– Беда в том, что над ребенком, которого ты прячешь, все еще властен мертвый король, и как только ты сделаешь первый шаг по дороге к Срединному миру, он вступит в свои права и начнется испытание твоего мужества. – Валь чуть-чуть склонил голову набок, все еще глядя на меня, и от этого взгляда мне стало не по себе в ожидании худшего. – Что бы ты ни услышала, что бы ни ощутила по пути отсюда, ты не должна смотреть на то, что прячешь под своим плащом. Помни, что это будет лишь иллюзия, обман твоих чувств – но если ты не вытерпишь, если захочешь посмотреть на ребенка до того, как пересечешь колдовскую границу и окажешься в мире людей, то иллюзия станет истиной. Необратимой истиной. Проклятием, которое невозможно снять. – Он тихо усмехнулся и сделал приглашающий жест ладонью. – Подойди ко мне.

Я снова подчинилась, подходя нарочито медленно, припадая на стреляющее болью при каждом шаге колено и едва ли не таща за собой оттаявшего, дрожащего, хнычущего мне в вязаную свиту паренька. Остановилась я, оказавшись рядом с черным конем почти вплотную, обойдя по дороге исходящую туманом лужу, в которой постепенно таяли призрачные зеленоватые кости фэйри. Подняла голову, вглядываясь в лицо, скрытое капюшоном почти до самых губ.

– Хорошо, что ты взяла с собой мой подарок, – тихо пророкотал Валь, наклоняясь в седле и прихватывая полы моего плаща эмалевой красно-зеленой фибулой чуть пониже груди. Откуда и когда он успел ее выхватить – оставалось загадкой. Волшебство, не иначе. В такую-то ночь… – Теперь они не распахнуться, даже если в лицо тебе будет дуть сильный ветер. Ты пройдешь и этот путь, Пряха. Ты всегда его проходишь. Еще увидимся.

Сильная бледная ладонь, мерцающая перламутром, на мгновение сдавила мое плечо, будто бы на прощание, и слегка оттолкнула прочь, как бы намекая «ну же, иди, наконец». Но стоило мне отвернуться и сделать несколько шагов по узкой лесной дороге, теряющейся в серебристой мгле за стеной деревьев, как меня окликнул низкий голос охотника. Я остановилась, чувствуя между лопатками его тяжелый взгляд – будто тоненькую иголку, слегка покалывающую спину.

– И еще, Пряха. – Он выждал короткую паузу, а потом в его голосе мне почудилась довольная улыбка. – Не оборачивайся.

Эти слова будто бы сорвали полог тишины с замершего в ожидании колдовского леса, переполненного «малым народцем». Отовсюду послышался шум, гам, треск ветвей, заливистый хохот и звуки шагов. Неожиданно поднявшийся ветер мягко толкнул меня в спину, взметнул полы плаща, предусмотрительно сколотые фибулой, заставил верхушки деревьев зашуметь, застонать – и тогда звуки леса расколол звонкий и заливистый зов охотничьего рога, от которого у меня мороз пробрал по коже, а Стефан вцепился в мою свиту тонкими, но на диво сильными пальцами.

– Идем, малыш, – с усилием проговорила я, стараясь не слушать гомон и хохот за своей спиной, не слушать лай собак, нетерпеливое ржание коней и повторившийся двукратно звук рога. – Идем домой.

Я кое-как доковыляла до поворота дороги, где та превращалась в узкую и неровную лесную тропу, заросшую по краям краснолистым кустарником с длинными, почти с палец, шипами на тонких корявых ветках, и шум охоты у меня за спиной мгновенно стих, будто его отрезало раскаленным добела ножом.

Но в тот же момент я услышала еще кое-что, от чего я мгновенно взмокла под старой залатанной свитой, хотя еще минут пять назад мне в ней казалось почти что зябко.

Я услышала тихий собачий скулеж, раздающийся из-под моего плаща. Что-то царапнуло мой бок, а мгновение спустя мою ладонь, которой я придерживала мальчишку за плечи, легонько сдавили острые, и совсем не человечьи треугольные зубы.

С трудом проглоченный испуганный крик стоил мне, наверное, нескольких седых волос, а существо, прячущееся у моего бока, куснуло меня за пальцы еще раз, но уже чувствительнее. Мне пришлось сделать шаг – и тогда зубы опустили мою руку, но все равно кожей я чувствовала частое, горячечное дыхание, длинную острую морду, опустившуюся на ладонь, шерсть вместо карнавальных лохмотьев мальчика-пугала…

Я не запомнила, как дошла до конца тропы.

Все чувства, все мысли – будто бы ушли, смерзлись в жуткий, не дающий вздохнуть полной грудью ком в горле. Левая ладонь то утопала в густой шерсти, то касалась голой скользкой кожи, то хватала острую, царапающую пальцы чешую. Под моим плащом что-то постоянно шевелилось, меняло форму, то разрастаясь и оттопыривая серую ткань так, что она натягивалась в месте скрепления фибулой, то уменьшаясь настолько, что пальцы висели в пустоте, а нечто цеплялось коготками за мою штанину и оборачивало лодыжку тугим тонким хвостом, чтобы не отстать.

Я думала только о том, как сделать следующий шаг – и ни о чем больше. Я превратилась в опустевшую оболочку, в механическую куклу, способную только равномерно топать по дороге, не отвлекаясь больше ни на что.

Шаг. Перенести вес тела на палку. Подтянуть стреляющую болью, негнущуюся ногу. Сделать еще шаг. Повторить…

И еще раз… и еще…

Перед глазами совсем темно, только узкая тропка еще виднеется впереди.

Кустарник больно хлещет по лицу.

Белый снег. Пустошь.

Всё.

Я пришла в себя, лежа на боку. Вокруг меня юлой вился темноволосый кудрявый паренек в драных лохмотьях поверх темного шерстяного кафтанчика, он что-то кричал, тормошил меня, дергал то за плащ, то за окоченевшие на холоде руки, пытался меня поднять, подтолкнуть – и не замолкал, не замолкал ни на мгновение!

– Не ори так… голова раскалывается, – выдохнула наконец-то я, приподнимаясь на локте и глядя на мальчишку… а потом на небо над его головой – серое предрассветное небо, с которого пушистыми хлопьями сыпался снег. На востоке сквозь облака пробивается светлая полоска.

Утро? Уже… утро?

Сколько же… мы шли? Или это я так долго пролежала на самом краю пустоши?

– Не лежи, пойдем, пойдем! – звонкий голос Стефана вдребезги разбивал тишину нового, только что зародившегося дня, и я поморщилась – голова и в самом деле гудела, и вместо мыслей в ней была какая-то каша, сплошная неразбериха. Ни одной связной мысли… Я даже заклинания ни одного не могла вспомнить или сложить! Пустота, белый шум!

Это ведь пройдет?! Должно пройти!

– Уже… помоги встать.

Подниматься было тяжело, даже очень. Все тело онемело, ушибленное колено не слушалось, а все силы будто бы остались там, в лесу, на колдовской дороге фэйри. И мужество мое осталось там. И к горлу подкатывал даже не страх, а ужас от мысли о том, что моя рубиновая душа-птица тоже осталась там, а в Срединный мир выбралась лишь телесная оболочка. Та, которая сама по себе уже не способна ни радоваться, ни смеяться, ни чаровать, потому как любое чарование – это порыв, стремление в первую очередь души, а не разума.

Мы прошли совсем немного, когда мальчишка радостно закричал, да так, что над заснеженной пустошью пронеслось звонкое эхо, запрыгал, замахал руками, а потом вдруг подскочил ко мне и крепко обнял, да так, что я едва не повалилась в снег вместе с ним.

– Там огни, смотри! Факелы! Это папа, они нас ищут! Э-э-эй!!

И в самом деле – вдалеке, у самого холма, в постепенно светлеющих рассветных сумерках протянулась цепочка оранжево-желтых огоньков, которые становились все ближе и ближе. Стефан скакал вокруг меня, будто бы для него не было ни охоты фэйри, ни бессонной ночи, подталкивал, упрямо тянул за собой, упрашивая, уговаривая – быстрее, быстрее, это за нами, нам помогут, нас отведут домой! И я подчинялась, позволяя ребенку теребить себя и вести через неглубокий еще снег, наметенный за ночь, я шла так быстро, как только позволяло зашибленное колено, шла на золотые огоньки, которые становились все ближе и ближе, превращаясь в фигуры людей с ярко горящими факелами.

– Папа! Папа!!

Одна из фигур отбросила в сторону факел, рывком устремилась к нам – и тогда я признала широкую, ссутулившуюся фигуру кузнеца Найла в широкой теплой куртке и сдвинутой на затылок шапке. Шапку он потерял, когда рванулся к нам через снег, подбежал, ухватил мальчишку, прижал к себе – и неожиданно заплакал, уткнувшись лицом во взъерошенную макушку паренька. Стефан тоже ревел, обнимая отца обеими руками за шею и сбивчиво что-то пытаясь рассказать, но голос все срывался, заглушенный слезами.

Я же молча стояла и ждала, наблюдая за этой сценой. Просто стояла, не чувствуя ничего, кроме желания лечь и уснуть, да хоть в этот самый снег – не давала лишь пульсирующая теплом палка Раферти, на которую я опиралась.

– Я должен тебе, Пряха, – наконец хрипло выдавил кузнец, поднимаясь с колен и держа мальчишку на руках. – Очень должен. За него. Будет нужда – отплачу.

– Отплатишь, – глухо ответила я, не сводя с него тяжелый, пустой, усталый взгляд и чувствуя, что так оно и будет, непременно. Не сейчас, так потом. – Время еще придет.

Глаза защипало, я поморщилась и стянула с лица будто бы приросшую к нему кожаную ленту с кольцом. Откинула капюшон, позволяя холодному ветру перебирать спутанные волосы. Подняла взгляд на кузнеца, который смотрел на меня с какой-то острой жалостью во взгляде, с непонятным мне чувством вины.

– Что такое?

Он лишь покачал головой и виновато опустил взгляд.

– Седая ты… еще больше, чем раньше.

Я в ответ только горько усмехнулась, пряча ленту с кольцом в пояс. Посмотрела на левую ладонь – на обветренной коже краснел отпечаток тонких, острых зубов. Чуть-чуть не до крови, но метка и без того знатная.

Людей вокруг становилось все больше, они гасили факелы в снегу, радостно гомонили, хлопая друг друга по плечам и поздравляя кузнеца со счастливым обретением сына, а на меня вроде как и не обращали внимания. Смотрели искоса, с беспокойством, с недоверием и почти с испугом, стояли рядом – но близко подходить не торопились.

Кроме одного.

Мелькнул яркий фиолетовый плащ, кто-то растолкал обступивших нас с кузнецом мужчин и крепко-накрепко сжал меня в объятиях. Запахло вереском, я уткнулась лицом в теплую куртку менестреля, под которой часто-часто билось сердце, ощутила его руки, сжавшие меня, услышала встревоженный голос, облегчение, с которым он произнес мое прозвище…

Что-то треснуло у меня в груди, будто бы раскололась ледяная корочка, сковавшая мою птицу-душу, и я разревелась в объятиях Гейла, цепляясь за него так, будто бы он был единственным моим спасением от кошмаров. Я ревела взахлеб, как девчонка, и мне плевать было на удивленные голоса, на то, как я выгляжу – я просто позволяла едва не захватившему меня кошмару уйти со слезами, чтобы он никогда больше не возвращался.

Гейл долго держал меня, закрывая собой от холодного ветра пустоши. Он терпеливо ждал, пока поток слез не иссякнет, гладя меня по голове и что-то тихонько напевая, нашептывая, наговаривая. Что-то неразборчивое, непонятное – но от самого звука его голоса отступали черные тени в моей душе, бледнели воспоминания о прошедшем Самайне, а дорога обратно в Срединный мир и вовсе плавно, очень мягко вымывалась из памяти, как рисунок на песке, который стирали набегающие волны.

А когда я выдохлась и слезы закончились, он плотнее завернул меня в плащ, взял на руки и неторопливо понес в сторону Эйра.

Я засыпала на его руках, чувствуя себя бесконечно уставшей, опустошенной – но легкой, очищенной изнутри. Будто бы утешение и поддержка, которые так неожиданно подарил мне менестрель, оказались именно тем лекарством, которое мне было так необходимо после ночи Самайна. И уже на грани сна и яви всплыла неожиданная мысль – а ведь это мне уже знакомо… только вот откуда?

Вопрос растаял раньше, чем я успела придумать на него ответ, а потом я уже спала.

Без снов, как и хотела.

Глава 2

Зима пришла в Эйр почти сразу после Самайна. Будто огромная белая кошка, неслышно прокралась она в город, принеся с собой ледяной северный ветер с далеких гор и снеговые тучи, и когда я проснулась в домике Изы, куда на рассвете после Дня Всех Святых отнес меня Гейл, за окном наступила самая настоящая зима. Я спала почти сутки, а когда открыла глаза, то первое, что я ощутила – боль в колене и ломоту во всем теле. Правая нога казалась онемевшей и будто бы чужой, но стоило попытаться повернуться на бок, как колено стрельнуло болью, да так сильно и неожиданно, что я невольно охнула и поторопилась перевернуться на порядком отлежанную спину.

Иза сидела рядом с моей постелью, и в гибких, как у молодой женщины, пальцах так и мелькали длинные костяные спицы, постепенно превращая тугую темно-серую шерстяную нитку в теплый носок. Когда я открыла глаза, она подняла взгляд от вязания, неторопливо отложила его в сторону и взяла меня за руку…

Мы говорили долго. Иза была из Одинокой Башни, но покинула ее так давно, что было уже и не вспомнить. Мастер Даэр навсегда остался для нее долговязым, нескладным юношей с большими руками и сбивчивым тихим голосом, а сама Башня – чем-то из прошлой жизни, полустертым воспоминанием, почти забытым сном, которого не было. Старая цветочница оказалась из тех людей, кому было проще раз и навсегда позабыть о своем даре, чем обучать ему других или же пойти на службу в Вортигернский Орден. Ведь быть свободным чародеем в Срединном мире среди людей – все равно, что нести зажженную свечу через пустошь, пронизываемую семью ветрами, оберегая хрупкое и трепещущее пламя своего волшебства не только от ветра, но и от чужих глаз. Потому она и ушла на север, в далекий город Эйр, похоронила в себе стремление творить колдовство и стала тем, кем всегда хотела быть – обычным человеком. Женой, позже – матерью единственной дочери, которая несколько лет назад покинула суровые края и уплыла вместе со своим нареченным по «седой» реке на юг, к более яркой и насыщенной жизни. А когда ушел из жизни тот единственный и любимый, с которым Иза разделила столько счастливых, горьких, бесконечно долгих и очень коротких лет, что-то в ней переломилось и срослось заново. Не осела еще земля на невысоком могильном холмике, как Иза ощутила в себе острую потребность к колдовству, будто бы оно могло заполнить собой ту пустоту, ту брешь, которая случилась в ее душе со смертью мужа.

Так и не заполнило – но слегка облегчило горечь и остроту утраты…

Выздоравливала я не так быстро, как хотелось, но удержать меня в постели дольше двух дней Иза попросту не сумела. И когда на третий день к нам пришел менестрель, держа в руках корзину с домашней снедью от жены кузнеца, то был весьма удивлен тому, как бодро я скакала по дому, опираясь на палку Раферти и постоянно поджимая больную ногу. К счастью, Гейл не стал строить из себя «заботливую мамочку» и давать умные советы, сводящиеся к постельному режиму, но сдержанно заметил, что беспокоиться обо мне, судя по всему, уже не стоит.

Середина ноября выдалась на редкость студеной и сырой, и недавняя оттепель, растопившая красивое снежное покрывало в грязную кашу, сменилась резким похолоданием, превратившим наклонные улицы в веселый каток. По утрам дворники неустанно скалывали лед на самых больших и широких улицах, засыпали песком торговые площади, а жители приводили в порядок лестницы и дворики, но все равно этих усилий было недостаточно. Тем более для меня, лишь недавно начавшей передвигаться без палки хотя бы по дому.

Тем не менее, Гейл, повадившийся заходить в гости едва ли не каждые два дня, выполняя мелкие поручения и принося продукты из ближайших лавок, настаивал на том, что гулять мне необходимо, если я хочу, чтобы колено побыстрее зажило. Я крутила пальцем у виска и кивала за окно, где слышался бодрый стук ломов, скалывающих ледяную корку с камней мостовой, но переспорить менестреля в некоторых случаях было попросту невозможно. Поэтому спустя две недели после ночи Самайна, когда опухоль от удара окончательно спала, а синяк из лилового стал веселенького зеленого цвета, скрипач повадился каждый день вытаскивать меня на прогулку. Для начала с палкой, позволяя мне цепляться за его локоть и придерживая во время спуска по лестницам, ведущим с одного уровня Эйра на другой, потом – просто идя рядом, но так, что в любой момент быть готовым подхватить меня, если я вдруг вздумаю оступиться.

Как ни странно, Гейл оказался прав. Ноге и в самом деле стало лучше, и спустя еще неделю я уже могла ходить без опоры, таская палку Раферти с собой скорее в силу привычки, чем по острой необходимости. И каждый раз наши прогулки начинались все раньше, потому как день понемногу сокращался, и вечером становилось как-то уж совсем зябко, несмотря на теплую зимнюю свиту и узорчатые рукавицы. Менестрелю же, как мне казалось, на холод было наплевать – он как ходил осенью в своем неизменном фиолетовом плаще с глубоким капюшоном, так и оставался в нем в начале зимы, набрасывая его перед выходом из помещения поверх теплой куртки. Перчатки он тоже игнорировал, но при этом руки у него оставались теплыми, едва ли не горячими даже после часовой прогулки по морозцу.

К концу ноября снова пошел снег, стало еще холоднее, но Гейл по-прежнему ежедневно наведывался в домик цветочницы и звал меня с собой. Мы шли рядом – чаще молча, иногда разговаривая о каких-то незначительных повседневных вещах, но почему-то ни разу так и не коснулись темы прошедшего Самайна. Гейл так и не спросил меня, как я оказалась там, в пустоши, в компании с пропавшим ребенком, где мы пробыли всю ночь и почему, когда он меня нашел, седых прядей в моих волосах стало куда как больше. Он вообще ничего не спрашивал про ту ночь, хотя Иза и утверждала, что когда Гейл принес меня к ней домой наутро, то долго отказывался уходить, пока не убедился, что я в надежных руках, обмазана целебными снадобьями, тепло укутана и спокойно отдыхаю, не пытаясь кричать во сне от подбирающихся кошмаров.

А мне было просто неловко от того, как я разревелась у него в руках, стоило только осознать, что все страшное в этот раз благополучно осталось позади.

Снова.

Я скосила взгляд на скрипача – он глубоко надвинул капюшон, на фиолетовую ткань которого неслышно опускались снежные пушинки. С каждым вздохом с бледных губ срывалось белесое облачко, плечи слегка опущены, будто бы придавленные невидимой тяжестью, но двигался Гейл легко и свободно, несмотря на тяжелую зимнюю куртку, подбитую мехом. Я же во всех своих теплых одежках ощущала себя неуклюжей, как раскормленная к Йолю утка, да еще и переваливалась с ноги на ногу на особо скользких участках мостовой точно так же.

Эх, хорошо ж ему, а…

– Гейл, – я все-таки осмелилась нарушить ленивую тишину медленно угасающего зимнего дня. – А я ведь тебя так и не поблагодарила.

– За что? – спросил он, замедляя шаг и ловко отдергивая меня в сторону от неожиданно вывернувшего из-за поворота припозднившегося торговца с накрытой рогожей тележкой. – На моей памяти ты за помощь благодарить не забывала.

– Ты меня вынес с той пустоши наутро после Самайна, – я опустила взгляд, чувствуя, как ладонь скрипача отпускает мой локоть, за который он ухватил, чтобы убрать меня подальше от катящейся тележки. – Больше бы никто не решился мне помочь, а сама я вряд ли доковыляла.

– Я сделал это не ради благодарности, – скрипач пожал плечами и чуть повернул голову, хмуро глядя на меня из-под припорошенного снегом капюшона плаща. – И, как мне кажется, я должен был это сделать.

– Не должен, – я качнула головой, отводя взгляд и глядя на утоптанный серый снег у себя под ногами. – Только если ты не рвешься спасать каждую дурную на голову девицу, которой не хватило здравого смысла, чтобы остаться дома в такую ночь.

– Ты, все-таки не каждая девица. И дело было не в здравом смысле. Ты поступила так, как должна ты, я – как должен был поступить я.

Гейл отвернулся и чуть ускорил шаг, а я просто замолчала, понимая, что разговор ни к чему не приведет и вообще, похоже, зря подняла эту тему в принципе. Улица закончилась, мы неспешно пересекли площадь и уже собирались повернуть обратно к дому цветочницы, как я ощутила резкий укол в спину точно между лопатками. Ахнула, неловко взмахнула руками, роняя палку, и согнулась в поясе, едва не упав лицом в снег. От падения меня спасла рука менестреля, подхватившая поперек тела и удержавшая на весу, пока я находила точку опоры на мгновенно ослабевших ногах.

– Ты в порядке? – спросил он, осторожно помогая мне восстановить равновесие и разворачивая лицом к себе. В светло-серых глазах застыло странное, непонятное выражение – не совсем обеспокоенность, что-то другое. Да и сами глаза у него показались мне чужими – холодными, застывшими ледяной коркой с черной бездонной полыньей зрачков. – Что с тобой?

Я не ответила, молча отстранила его и неторопливо повернулась лицом к площади, чувствуя где-то там, в другом конце ее человека, что метнул мне в спину колдовскую «шпильку» – безвредное по сути заклинание, призванное скорее привлечь внимание, чем навредить. Вот только сила этого «привлечения внимания» свидетельствовала о весьма немаленькой силе чародея.

Плохо дело.

– Гейл, тебе лучше уйти, – тихо произнесла я, снимая варежки и небрежно бросая их в снег, не обращая внимания на удивленные взгляды парочки редких прохожих, под вечер торопившихся домой. Шапку я тоже сняла, как и плащ, кидая их туда же, куда и варежки. Привычно перебрала пальцами на холоде, ощущая зазвеневшую меж ними магию, как натянувшуюся струну.

Неужели на том, последнем корабле, прибывшем из далекого Вортигерна, был человек, обремененный Условиями и ищущий подобных себе, но свободных еще от Ордена и служения Одинокой Башне чародеев? Стоит узнать, пока солнце не скрылось за горизонтом и я способна дать отпор, но судя по приветственной «шпильке» – мирного разговора может и не получиться.

– Что случилось? – упрямо повторил Гейл, сложив руки на груди. – Я не оставлю тебя, не бойся.

Я тихонько, очень горько усмехнулась, взмахивая ладонью и отражая следующую невидимую «шпильку», которую успела почувствовать.

– Скорее я боюсь за тебя, – я расправила плечи и вскинула подбородок, вглядываясь в закутанную в черный плащ до пола фигуру, возникшую на противоположном конце площади. – Там чародей. И довольно сильный. Помнишь, я когда-то рассказывала, что не бывает свободных волшебников – лишь те, кто служат Башне, служит Ордену и те, кого пока еще не поймали. Судя по всему, меня сейчас пробуют изловить. Поэтому держись подальше от меня, мне не хочется тебя зацепить.

– Только от тебя? – уточнил Гейл, отходя на пару шагов в сторону, сжимая кулаки и сверля взглядом неподвижную фигуру в черном, вокруг которой поднимался клубящийся белесый туман.

– А от него – еще дальше, – вздохнула я. – Если хотя бы половина того, что я слышала о вортигенских чародеях – правда, то он не пощадит нас обоих. Не лезь, Гейл – и сможешь дописать свою балладу до конца.

Снег тихо поскрипывал под ногами при каждом шаге, пока я шла через площадь с непокрытой головой, ощущая легкие морозные укусы на щеках и кончиках ушей. С еле слышным звоном сплеталась вокруг меня колдовская защитная сеть, ячейки которой цепляли на свои невидимые узелки крохотные снежинки, сила стягивалась к кончикам пальцев, готовясь дать отпор новому заклинанию, но когда я подошла ближе, чародей поднял руки и вместо того, чтобы ударить – откинул капюшон плаща.

От неожиданности я споткнулась, нарушив концентрацию, защитная сеть, обернувшая меня тугим коконом, неожиданно ослабла и провисла.

Потому что я знала этого чародея, знала узкое худое лицо с пронзительными зелеными глазами и глубоким, так и не исчезнувшим шрамом на лбу, практически скрытым под темными волосами. Но думала, что он уйдет из моей жизни после того, как его голову чуть не раздавил охотник Валь перед воротами монастыря, в котором я пряталась…

– Грач, – еле слышно выдавила я, опуская руки и растерянно глядя в лицо чародея-полукровки, с которым прожила под одной крышей несколько лет.

Лучший волшебник в нашем поколении, самый талантливый и способный, Грач отличался молчаливым и нелюдимым нравом, но при этом никому и никогда не отказал в помощи. Ни ребенку из новеньких, только-только постигавшему свои Условия, ни сверстнику, безуспешно бьющемуся с очередной формулой зелья. Никому.

В том числе и мне.

Я помнила, каким он был всего три года назад – стоящий у подножия горящей Одинокой Башни, когда одна лишь его сила душила неистовое пламя, рвущееся из окон и распахнутого дверного проема, когда он вывел детей наружу из зарождающегося пожара, созданного обезумевшей Наперстянкой. Как он выкладывал всего себя, отдавал все, что было, по капле выдавливая, выжигая в себе человеческую душу-птицу – только чтобы сохранить наш общий дом, нашу Одинокую Башню…

– Здравствуй, Арайя, – негромко ответил он и шагнул мне навстречу, держа перед собой раскрытые ладони. – Я не думал, что это будешь ты.

– Грач, – я подошла ближе, глядя в его еще больше осунувшееся лицо. Кровь фэйри стала видна в нем гораздо сильнее, чем раньше, и если во время обучения в Одинокой Башне я и не подозревала, что он – полукровка, и потому не обременен Условиями, как остальные, то сейчас его наследие было заметно невооруженным глазом. – Ты сильно изменился.

– Ты тоже, – он чуточку печально улыбнулся, и я поняла, что зубы у него тоже изменились, стали мельче и острее. – Я знал, что в Эйре скрывается неотмеченный чародей, но понятия не имел, что это ты.

Тихий, болезненный вздох, коротко стриженая голова Грача опустилась, плечи напряглись. Он протянул руку – и я почувствовала призрачное, едва ощутимое касание теплой магии на своей щеке.

– Мне так жаль, что это именно ты, Арайя. Не представляешь, насколько жаль. – Полоса тепла растаяла, а Грач вскинул голову, глядя на меня застывшими, будто зеленое стекло, глазами. – Но у меня есть приказ, которого я не могу ослушаться. Поэтому я спрашиваю тебя, Арайя из Одинокой Башни. Пойдешь ли ты по доброй воле на верную службу в Орден города Вортигерна?

Я отшатнулась, едва не поскользнувшись на тонкой ледяной корочке, оказавшейся под ногой, замотала головой, отказываясь верить услышанному.

– Мне еще четыре года осталось, ты ведь знаешь это. Я не могу пока…

Холодная усмешка, растянувшая узкие губы, сделала моего друга детства совершенно неузнаваемым.

– У меня есть приказ. И поверь моему опыту – лучше соглашайся сразу. Гораздо удобнее носить метку Ордена на воротнике рубашки, чем на теле. – Грач повернул голову и слегка оттянул тугой ворот куртки, чтобы продемонстрировать краешек алой воспаленной кожи и малиновый рубец, похожий на верхушку рукояти меча. – Они ставят клеймо несогласным каленым железом и у таких полукровок, как я, оно так и не заживает полностью. Ты человек, поэтому у тебя, возможно, заживет, но хочешь ли ты до конца дней своих носить на своей нежной шейке рабскую метку? Ведь придется выполнять приказы не только во благо Вортигерна, но и прихоти свободных волшебников, которые не всегда бывают приятными и целомудренными.

Краем глаза я заметила, что Гейл неторопливо обходит площадь по кругу, оказываясь по правую руку от меня, держа руки слегка заведенными за спину, и тогда Грач еле слышно вздохнул и покачал головой.

– Твоему другу не стоило вмешиваться.

Я не успела ничего предпринять – лишь увидела, как глаза полукровки полыхнули кошачьей зеленью, и менестреля рывком подбросило в воздух на два человеческих роста, крутануло и с силой ударило о снег, оставив Гейла лежать неподвижно в неестественной, распластанной и какой-то изломанной позе.

У меня не было времени, чтобы что-то ощутить внутри, кроме разом образовавшейся холодной пустоты, из которой мгновенно выплеснулось заклинание «паутины», накрывшее нас с Грачом незримым куполом, опутавшее фэйри-полукровку тонкими прозрачными нитями. Нет больше прошлого, нет моего друга, который из последних сил гасил ревущее пламя, бушующее в Одинокой Башне. О том, остался ли еще скрипач на этом свете, я старалась даже не думать. Это все – потом, если только это «потом» для меня состоится.

Потому что здесь и сейчас, в стылой сумрачной мгле, пронизанной тончайшими серебристыми нитями моего колдовства, осталась только я и фэйри-полукровка, глядящий на меня зелеными кошачьими глазами с узкого исхудавшего лица.

Динь!

Как капля воды, упавшая с сосульки, тонкий хрустальный звук, вызывавший мгновенную дрожь во всем теле. Я выставила перед собой «зеркало» за мгновение до того, как Грач сложил пальцы щепотью и сбросил в мою сторону первое, пробное заклинание. В Башне мы его называли «перышко» – потому как оно могло лишь «пощекотать», легонько зацепить противника. А еще – позволить измерить его силу и высоту пика Условий.

– 

Прячешься, – усмехнулся Грач, делая неуловимо быстрое движение рукой и оборачивая себя мерцающим коконом. – Но ты определенно многому научилась с той ночи, когда бросила меня умирать за монастырским забором.

Дзинь!

В сторону! Назад!

Я едва успела отскочить от взорвавшейся у меня под ногами мостовой. Комья слежавшегося снега вперемешку с мелкими камушками от раздробленных булыжников окатили меня щедрой волной, а «паутина» снова предупреждающе звенела, и не отдельными аккордами – а гулким, слитным, пугающим до дрожи ансамблем. Уже не увернуться – только защищаться и при первой же возможности напасть и ударить наверняка, поскольку второй попытки мне уже может не представиться.

Взмах рукой, наспех выписанные в воздухе символы – я едва успеваю скрыться за защитным пологом, как его прорезает новое, бритвенной остроты заклинание, промахнувшееся всего на волосок, и сразу следом за ним Грач отправил еще одно. Оно толкнулось в матово светящийся «полог», прогнуло его под напором чудовищной силы – и разодрало в клочья, развеиваясь и выпуская из себя скрытое заклинание, которое оказалось вложенным в колдовской таран, как клинок в ножны.