Добро пожаловать на тот свет

Теперь я оказалась в светлом кабинете с большим алым ковром посередине паркетного пола, высокими шкафами вдоль стен и красивым, наверное, старинной работы, письменным столом. Рядом с ним в кресле сидела женщина в очках в роговой оправе, абсолютно не изящно закинув ногу за ногу.

– Ну наконец-то! Устали ждать! Снимай обувь и проходи. Времени в обрез, Петр Семенович на очереди, голубчик.

– Э-э-э, – издала я вместо приветствия, но разулась и приблизилась к ней.

– Так, так, – женщина поднялась, прошла к одному из шкафов, открыла и ловким движением выудила папку средней пухлости, а после вернулась на место и внимательно глянула на меня поверх старомодных очков. – Да ты присаживайся, во-о-он там (она указала на угол комнаты) стоит пуф, бери, не стесняйся, голубушка. Сейчас мы тебя оформим, и отправишься отдыхать.

– Так это больница? – предположила я. – А то я уже подумала, что все. Ну это, типа конец, а еще не…

– Не больница, – грубо оборвала она. – Ты внимательно прочитала вывеску? Я сама написала, чтобы всем было понятно. Всё приехали!

– Э-э-э, – жалобно заблеяла я.

Мне стало жутко от такого открытия, однако куда именно попала, я еще до конца не осознала.

– Ну-ну, ничего. Лучше посмотрим, что на тебя прислали.

И принялась за изучение папки.

Я успела прочесть название: «Роза… 5сентября 1981 г. – 12 октября 2008 г.» И еще едва разобрала «считать человеком» (очень мелким почерком). Спасибо, хоть человеком!

– Да, кстати, почему ты в навозе? Пахнет, прямо скажу, не очень, – переключаясь на мою юбку, спросила женщина.

– Э-э-э, – начала было я снова, но через секунду напрягла бараньи мозги и сказала вполне разборчиво. – На лугу повсюду «бомбы», я и вляпалась, а помыться негде, даже руки в…

– Опять мясокомбинатовских коров прогнали по нашей территории, пора менять пастухов, – прервала она «дерьмовое» объяснение. – Ну, а кроссовки на кой ляд надела, размер не великоват, а?

– Я подумала, что это мне. Каблук-то у меня вон какой, а кругом не асфальт.

– Она подумала! – фыркнула женщина. – А Петр Семенович – тот, что за тобой идет, теперь босой мучается. Бедный, во сне скончался, старенький совсем. И геморрой у него хронический. Ну да ладно, я совсем отвлеклась, – и вновь уставилась в папку и зашуршала листами.

А я стала потихоньку разглядывать новую знакомую. Это была женщина лет сорока, плотная и высокая, со статью жеребой кобылы и изумительным стальным оскалом. Одета была в угрюмый классический костюм зеленого цвета, а на ногах уютные домашние тапочки. Создавалось ощущение, что она очень торопилась и потому выбрала первое попавшееся. Короткие волосы торчали в разные стороны, а губная помада агрессивного красного цвета была не накрашена, а размазана.

– Так, так. Роза, ты не останешься в этом дне. Отправлю-ка тебя на полгодика назад. Ты – медсестра, там ее как раз не хватает. Серьезных заболеваний у нас, дураку понятно, не бывает. Изредка кашель, насморк, чаще депрессия. Уверена, справишься. Характеристику на тебя прислали не совсем положительную, но к работе претензий нет, а это сейчас главное.

– Какую характеристику? Откуда вы вообще узнали, что я медсестра. Где я нахожусь, черт возьми? – заорала я, отказывать верить во весь этот бред.

– Спокойно! Не сметь кричать! – коронки клацнули, отдавая приказ, а сама она встала. – Вот, полюбуйся сама, – и начала доставать из папки мои малочисленные похвальные грамоты, троечный аттестат школы, троечный диплом медучилища, затем паспорт, медкарту.

В штудирование последней женщина погрузилась на довольно-таки длительное время.

– Вес четыре килограмма сто грамм, неплохо, неплохо, окружность головы… Ага, переболела коклюшем, потом воспаление легких. В девять лет поставили на учет к пульмонологу. Далее перелом руки. Так, так, а что у нас тут? – она хитро покосилась на меня и с интонацией достойной прокурора сказала. – Визит к гинекологу! Очень интересно, очень интересно!

– Ничего интересного, обычный плановый осмотр. И вообще, мое здоровье настолько важно? Меня что, ожидает строевая служба? – парировала я, стараясь принять независимый и бесстрашный вид, то есть нахмурилась и вскинула подбородок.

– На кой ты здесь больная сдалась, если тебя саму лечить придется… – начала было она.

– А ну-ка, стоп! Давайте по порядку! Сегодня меня сбило нечто большое, и, судя по тому, где я сейчас нахожусь, сбило насмерть. Я должна быть вся ломаная-переломаная, а я вот стою перед вами, и кажется, что никакая машина на меня утром не наезжала, и всё это (я обвела взглядом комнату) мне просто снится.

Оппонентка спокойно выслушала, села в кресло и изрекла:

– Значит, ничего ты еще не поняла. Роза, тебя действительно сбила машина, кстати, это был «КАМАЗ», потом тебя увезли в больницу, где провели реанимационные мероприятия. И ты единожды на пару секунд пришла в себя, но сейчас находишься в коме и сколько в ней пробудешь неизвестно. Поэтому ты на этом свете! Они позаботятся, чтобы тебе было тут комфортно, а ты подлечишь их подопечных – коренных мертвецов, так сказать. Если ты через какое-то время выйдешь из комы, они вернут тебя на тот свет. А если окончательно умрешь, или тебя врачи собственноручно от аппаратов отключат, тогда милости просим. Но об этом пока рано говорить. И вообще, ни о чем не беспокойся, они решат, что с тобой делать.

Закончив объяснение, женщина вытащила из папки несколько фотографий и, улыбаясь практически по-матерински, стала внимательно рассматривать.

На одной из них я примерно двух лет отроду с заплаканными глазами сидела на горшке, а рядом стояла кукла выше меня ростом, в таком же, как у меня, платье в горох (почему-то я совсем не помню эту куклу и это платье).

– Какая хорошенькая! – прокомментировала загробная служащая.

Мне, правда, собственная зареванная и сопливая физиономия не показалась хорошенькой, да и фотография, можно сказать, была интимная. Да и вообще, не особо-то приятно, когда посторонний человек копается в твоей личной жизни. Но я чувствовала, что так нужно. Приходилось терпеть.

– Э-э-э (это стало входить в привычку), а можно спросить, почему вы всё-таки назвали данное место «этим светом», а еще, куда мне теперь идти? Я голодная, да и помыться бы хотелось, пахнет не очень, по-моему…

– И не только по-твоему! Ты что не русская? (я пожала плечами, мол, наверняка русская) А почему тогда с родным языком не дружишь? Там (она махнула рукой в сторону окна), откуда вы приходите (странно, но лично я зашла в комнату через дверь), вы называете наш свет «тем светом», следовательно? – женщина заглянула мне в глаза, надеясь, что я сама догадаюсь, однако увидев в них полный штиль, продолжила). – Следовательно здесь он становится «этим светом», а ваш свет или по-другому жизнь – тем светом. Ну, поняла, голубушка?

– Нет, – буркнула я. – А поесть дадут?

– Разумеется. Сейчас за тобой придет Катя и проводит в другое здание, – она нажала кнопку сбоку стола, похожую на обычный дверной звонок. – Может быть еще увидимся, – и махнула на прощанье, давая понять, что разговор окончен.

Несколько минут мы сидели молча.

– Извините, можно последний вопрос? – и я, не дожидаясь ответа, поинтересовалась. – Как вас зовут?

А услышала то, к чему совершенно не была готова.

– Михаил Викторович.

Я открыла рот, намереваясь отчаянно заблеять, но в этот самый момент в комнату вошла девушка.

Глава 5. В которой я узнаю истории Кати и Михаила Викторовича и получаю долгожданные обед и отдых

Она относилась к тому типу женщин, про которых так и хочется сказать «какая милая». Стройная, но с аппетитными формами, со здоровым (если это слово тут было уместно) румянцем, с чудными ямочками и теплыми, практически черными глазами. Но самое замечательное в ее внешности – волосы. Наверное, в роду у Кати были евреи или армяне, или итальянцы (иногда мне кажется, что все они на самом деле один народ). Волнистые, цвета молочного шоколада, до пояса. Носила она их вольно, не мучая косами и заколками, отчего некоторые пряди, видимо, самые непослушные, выбивались из общей копны и шевелились, как жирные и блестящие ужи в террариуме, отъевшиеся на дармовых лягушках.

Если бы Катя нахмурилась и сжала губы, то художник вполне мог писать с нее гордую казачку. Но если сунуть ей в руки голого пастозного младенца и заставить задумчиво смотреть вдаль, то этот же художник, простирая к небу испачканные краской руки, стенал: «О, мадонна, вы, дитя мое, настоящая мадонна!». Но Катя пришла одна, орущего дитя не было, брови не супила, а, наоборот, широко улыбалась странной женщине (или странному мужчине) и мне.

– Катюша, бери напарницу, корми-пои и сегодня ни с кем не знакомь, – дружелюбно оскалился «трансвестит». – Как там наши, болеют? Как Захар?

– Упокой вас, Михаил Викторович! Всё неплохо. Болеем, но не смертельно (тут они дружно рассмеялись). Захар всегда занят, работы навалом, его подопечных всегда больше, сами знаете. Варежка кашляет – снова холодной воды напилась. А так ничего, всё по-прежнему. Вы никак мне помощницу даете, Михаил Викторович? Пусть земля вам будет пухом! Теперь хоть немного веселей будет, – защебетала Катя и без стеснения, практически как цыгане рассматривают коня при покупке, уставилась на меня и даже разок обошла вокруг.

Вдруг она поморщилась и спросила:

– Что это за вонь?

– Познакомься, кстати, это Роза. Голубушка в навоз угодила, помыться бы ей.

– А-а-а, тогда нам пора. До свидания. Звоните, Михаил Викторович, если что. Забыла спросить, Роза к нам надолго или вообще? Она уже того?

– Пока рано говорить, сама узнай у Захара или у Матвеевича, но на месяц, не меньше, это уж точно. Ну, голубки, бегите, а меня другие люди ждут. Пока, Кать, – закончил Михаил Викторович, стыдливо прикрывая юбкой волосатые колени.

Катя приблизилась, подмигнула, взяла меня за руку, подвела к туфлям, подождала, пока обуюсь, и, снова сжав мою ладонь, увлекла за собой. А я все это время думала, потому что у меня искаженное чувство юмора, что хорошо, очень даже хорошо, что я Роза, а не Катя. Ведь если бы этот дядя-тетя сказал: «Пока, Роз», то вышел бы безобидный и подслеповатый, словно крот, «покароз», а вот будь я Катей, то каждый день знакомые заставляли бы меня покраснеть от «покакать». Но опасаясь, что милая девушка не поймет и обидится, я не стала делиться вслух такими мыслями.

Меж тем мы вышли на улицу и направились к соседнему зданию. На горизонте виднелись с десяток людских силуэтов.

– Крупное ДТП или пожар, – прокомментировала Катя, увидев немой вопрос в моих глазах. – Так бывает, когда умирают разом, в одну минуту, когда автобус перевернулся на трассе или дом сгорел. Остальные по одному приходят, как этот дедуля (Катя кивнула на марширующего на одном месте Петра Семеновича, я бы не удивилась, если б его фамилия оказалась, скажем, Тихоходов).– Его к нам привел инсульт или инфаркт, или рачок какой, поняла? – спросила она, продолжая держать меня за руку, словно маленькую девочку.

– Этот твой (я тоже сразу перешла на «ты», к тому же Катя явно была младше меня) дедуля скончался во сне и имеет диагноз «хронический геморрой», мне Михаил… ну дядя-тетя, Михаил, как его… – я забыла отчество «трансвестита».

– Викторович. Дядя-тетя? Ха-ха-ха! Нет, он однозначно дядя. Слушай, от геморроя вроде бы не умирают. Но, понимаешь, я не врач, тебе видней.

У меня накопилось много вопросов.

– Меня определили помогать тебе, я решила, что это ты врач…

– Я – медик, в определенном смысле. Ветфельдшер, – весело подмигнула Катя.

– Здесь все мертвые…

– Не все, – перебила она. – Ты, например, еще не умерла, ты в коме, вдруг назад вернешься…

Теперь настала моя очередь прервать:

–Я не об этом. А о том, зачем вообще мертвецов от каких-то болезней лечить, они же умерли, что с ними может произойти?

Катя принялась закладывать прядь, лезшую в рот, за ухо, но, видимо, не удовлетворившись, забросила назад все свои замечательные космы.

–Да не болеют они ничем, так баловство, просто внимания не хватает. Вот и просят, чтобы им давление померили или, хм, пульс посчитали. А как это сделать? У нас, у мертвых сердце не стучит и пульса нет. Вот и играюсь с ними «в доброго доктора». Но ты новенькая, знаешь, как они тебе обрадуются. Здесь ведь всё строго: в какой день умер, в том и останешься. В другое время не попасть, такое лишь единицам разрешено, тем, кто очень старался, заслужил, раскаялся, так сказать. Чтобы понятней было, я проще постараюсь объяснить, хорошо? – спросила она, меняя маршрут движения и сворачивая за угол.

А после торопливо потащила меня в заросли мальв у забора, уверенно провела сквозь розовую пелену к одинокой лавочке, удачно скрытой от посторонних взоров, и только здесь выпустила мою уже вспотевшую руку.

– Присаживайся. Так вот, – продолжила Катя. – На конкретном примере объяснять буду. Тебя машина сбила?

Я кивнула.

– А теперь представь, что она тебя наглухо сбила (я поежилась), и ты погибла. Ты проделываешь точно такой же путь и попадаешь к Михаилу Викторовичу, который оставляет тебя в этом дне вместе с другими почившими сегодня. И тогда ты коротаешь вечность, допустим, в компании этого «геморроя». Перемещения в днях, а тем более в годах исключены. Кстати, окружать тебя будут люди, умершие в нашей стране, но и то не во всей, а в ближайшем регионе… – после каждой фразы Катя чуть наклонялась, поворачивала голову и заглядывала мне в глаза, будто следила за реакцией. Очевидно, выражение моего лица было не слишком идиотским, поэтому ей не пришлось повторять.

– А ты бываешь в разных временах и у разных людей?

– Почти. Я была пару раз у Михаила Викторовича, там и встречала «чужих». Но постоянно проживаю, если можно так сказать, в пятнадцатом апреля. Сейчас там триста двадцать три человека, было больше, но некоторые уже на том свете, то есть родились. Они были хорошие, а мне второй шанс не выпадет, да я и не хочу. Здесь на самом деле неплохо: никаких денег, все накормлены и одеты, живем словно в раю.

– Ага, значит, рай существует! – вырвалось у меня.

– Фигня всё это – рай и ад! И религии с разными богами тоже полный бред. Я, видишь ли, при жизни практически верила и даже была крещеная, а получается всё зря. Бога-то, оказывается, нет! Зато есть Главные. Одни на все времена и для всех людей. И не только для людей. Сюда попадают коровы, лошади, птицы, все живые твари, просто они находятся в другом месте. Что-нибудь понятно? – спросила Катя.

– Не все. Ты говоришь «хорошие». Если есть хорошие, значит, есть плохие. Если ты не хорошая, я ведь правильно поняла (она кивнула), тогда ты плохая, так? Но почему?

– Плохие-хорошие, хм, это слишком просто. Это мы на том свете так думаем. Но тут всё по-другому. Дома, ну в том месте, где ты сейчас будешь находиться, все делится на левую и правую стороны. Слева живут те, кого опекает Матвеевич, а справа подшефные Захара. Я живу по правой стороне, но получила право общаться со всеми: и с левыми, и с правыми. Остальные правые заперты в одиночестве и не видят никого, кроме Главных да изредка меня.

Как медик я негодовала: люди без свежего воздуха! Такого моциона (даже посмертного) я одобрить не могла, о чем прямо заявила Кате. Та равнодушно пожала плечами:

– Просто тебе самой надо увидеть, тогда поймешь. Погоди немного, скоро все станет ясно.

Однако одного обещания мне оказалось недостаточно, я снова завалила Катю вопросами.

– Как определить «левый человек» или «правый»? Существует определенная система? Или Главные сами решают?

– Роза, подожди, пожалуйста. Ты сейчас нервничаешь, а у нас никто не нервничает, мы ведь давно умерли. Мне очень непривычно от твоих эмоций. Посиди пока, успокойся. Мне тоже нужно время.

Я не возражала – посидеть, так посидеть. Желудок конечно забурчал, мол, против, но ему не привыкать, пришлось смириться. А я от безделья стала глазеть вокруг. С трех сторон нас окружали мальвы, лишь в одном месте просматривалась узкая тропка, по которой мы пришли сюда, на повороте видимость обрывалась. Вверху голубело небо без облаков и солнца. Присутствие последнего было вовсе необязательно для моих веснушек, но без него выходило, например, следующее: слушаешь неплохую в принципе музыку, но в ней не хватает красивых аккордов и гармонии. Так и мне недоставало тепла от солнечных лучей, недоставало облаков, пусть даже бесформенных, из очертаний которых невозможно придумать джинна или сердитого тролля. А еще нужны были ленивые шмели и всякие бзыки, и чтобы под землей ползали дождевые черви. Здесь же стояла тишина, которая знакома только абсолютно глухим людям. Мне так вдруг захотелось привычных звуков: жужжания, шелеста ветра, даже вороньего карканья. Я глянула на Катю, в тот момент мне было необходимо почувствовать присутствие кого-то живого (правда, Катя считалась безнадежно мертвой). Та словно почувствовала, улыбнулась и продолжила:

– Когда мы попадаем сюда, с того света присылают папку, ты ее видела (я кивнула, ага, «считать человеком»). В ней про умершего все-все: кто, откуда, чем занимался, кого любил, о чём мечтал, поступки, даже мысли. Эту папку Главные изучают вдвоем, всегда вдвоем и очень тщательно, а после решают к кому из них прибыл покойник. Если не грешил, то к Матвеевичу – влево. А если человек в сущности неплохой, но сильно оступился (я почувствовал, это она о себе), то к Захару.

– А грехи как в Библии? – спросила я непонятно зачем.

Я и не знала этих смертных грехов. Слышала что-то про гордыню, гнев и обжорство. И всё.

– Нет, не совсем, – Катя вдруг оживилась и принялась горячо рассказывать. – Знаешь, Роза, я ведь была обычной студенткой. Выпивала, покуривала, мужчины, то, се, у других ведь так же, что с того ?! (я помнила, что здесь не нервничают, но она была просто на грани) Встречалась с одним женатым, даже не любили друг друга, так, от нечего делать. Потом его жена нас застукала, орала, с кулаками кидалась… А через две недели меня какие-то скоты по голове битой огрели – сразу в морг. Но Захар не за прелюбодеяние на свою сторону забрал, а за то, что у соседки каждые полгода котят топила. Кошка у нее гулящая была, шалава проклятая! Знаешь, как тяжело мне тут приходится?!

Катя на с минуту молчала, глядя на землю. А после продолжила:

– Но потом Главные сжалились и разрешили помогать другим. Кому-то ведь здесь еще хуже. Вот и помогаю, как могу – последние слова Катя договаривала спокойно и почти радостно.

– С теми, кто живет справа, происходит нечто ужасное? Этот Захар вас мучает? – не выдержала я.

– Нет, нет, никто нас не истязает. Захар даже исполняет наши заветные желания, правда, в искаженной форме, – начала было Катя и тут же умолкла.

Возникшая пауза дала мне возможность поразмыслить над сказанным. Отродясь не умела жалеть женатых мужчин или разъяренных жен, или исцарапанных разлучниц. Тогда я сильно, честно признаюсь, пыталась посочувствовать Кате, как одной из участниц любовного трио, но не выходило. Зато становилось искренне жаль Катю, когда я представляла, как ее, идущую, возможно, из гостей теплым апрельским вечером, одетую нарядно и со вкусом, вдруг настигает жестокий удар, а после изо рта ее выбегает темная струйка крови. Воображала, как ее окоченевшее тело рассматривал патологоанатом, а после резал скальпелем четкими движениями, хотя причина смерти и так была понятна. Но, видимо, я ненормальная. Ибо более всего мне было жаль не эту красивую девушку, а слепых котят, едва облизанных, которых Катя уверенно брала наманикюренными пальцами и опускала в ведро с водой, а в это время дико орала «шалава-кошка», запертая в туалете и обманутая уже в который раз. Мне хотелось спросить Катю, обучали ли ее этому в ветеринарном техникуме, или же она переняла садистский опыт от матери? А может от бабушки, которая по вечерам вязала внучке джемпер, а на полу с клубком играла толстая серая кошка – домашняя любимица. Но я не решилась. Меж тем Катя снова заговорила:

– Была у меня мечта. Вполне обычная. Жить богато. Чтобы вилла своя, чтобы полные шкафы брендовых шмоток, чтобы море из окон видно. Теперь у меня все это есть! Море, наверное, Красное прямо под окнами, большой двухэтажный дом, сотни платьев (я не сомневалась в ее словах, ибо то, что было надето на Кате, стоило около пяти лет моего труда в больнице). Казалось бы, мечта сбылась, но! Я встаю завтракать, сажусь за стол, поднимаю клош, а там полуразложившийся котенок, открываю кран на раковине – появляется другой, набираю воду в джакузи, а их там, глядь, уже десяток плавает. И так везде: вода и мертвые котята. Котята, котята, чертовы котята! Чай хочу налить, он не льется, а я уже знаю почему. В чайнике тоже дохлый котенок! Ты понимаешь?! Сначала кричала, настолько страшно было. Потом привыкла. Выкину его, как пакетик использованной заварки, и нет проблемы. Когда выходить разрешили, стала у «левых» в гостях угощаться, и Матвеевич жалеет, частенько к себе приглашает. Так и живу.

– Как жестоко! – я чувствовала, что Катя хочет услышать именно эти слова. – И что, так будет всегда? Неужели ничего нельзя изменить?

– Ни-че-го. С правой стороны на левую не попасть, это константа. Я никогда не начну жить заново, и от мертвых котят меня никогда не избавят. Знаешь, Роза, я привыкла, а что мне еще остается? А? (и так как я молчала, она продолжила) Самое невыносимое тут это одиночество и отсутствие надежды. Пойми, это действительно страшно, когда тебе не на что надеяться, когда ты не в силах что-либо изменить, но еще ужаснее, что ты с этим смиряешься, безропотно смиряешься (здесь я мысленно добавила «как котенок, идущий ко дну»).

И так было невесело, а тут еще тема для разговора подначивала завыть, и я, как человек хотя бы еще частично живой, решила сменить ее на более веселую.

– А объясни мне, Катюша, почему женщина носит мужское имя, расскажи о Михаиле Викторовиче, – попросила я.

– Все наоборот. Мужчина «носит» женское тело. А так как Михаилу Викторовичу одежду дают только женскую, то он носит ее. Последнее время даже губы красить начал, говорит от женского лица. И вообще, не ропщет, так сказать. А раньше рассядется, как все мужики, колени в сторону, я этого уже не застала, но Захар говорил. Наш Викторович лет пять назад сюда попал. Он как раз из тех, кого ты назовешь «хорошими», серьезных грехов за ним не числилось, зато женщин всегда недолюбливал и при каждом удобном случае вставлял: «Какое счастье, что я не баба!». Понятное дело, женат не был. Работал бухгалтером, причем честно трудился. Он и умер-то при составлении годового баланса, разволновался сильно, ну и привет инфаркт. Случилось это поздним вечером, специально задержался, всё суммы перепроверял, утром сослуживцы пришли, а Викторович уже остыл.

– Ну, ну, а почему здесь он стал женщиной? – торопила я.

– Когда Михаил Викторович на этот свет попал, Главные долго совещались, что с ним делать. И человек вроде бы неплохой, мухи не обидел, не воровал, не сплетничал, но вот отношение к женщинам просто отвратительное. Решили так: быть ему подопечным Матвеевича, но все ж таки слегка наказать. Кстати, внешность ему досталась не чья-нибудь, а соседки, которую особенно не жаловал. Наш Викторович человек трудолюбивый, смирно сидеть на жопе не привык, вот и выпросил у Главных занятие. А так как ему бумажки не привыкать ворошить, те его и посадили в «Приемный покой» (слово «покой» здесь значило нечто другое, нежели в больнице, это улавливалось в торжественно-похоронном тоне, с которым моя новая знакомая его произносила). Знаешь, он ведь мировой мужик, может быть ты с ним еще увидишься.

– Наверное увижусь, – вяло согласилась я, приберегая сомнительную радость для повторного свидания с дядей-тетей.

С явной завистью в голосе Катя разъяснила, при каких именно обстоятельствах я буду иметь честь снова лицезреть стальную улыбку бывшего бухгалтера.

– Увидишь Викторовича, когда Главные решат, где тебе быть: на том или на этом свете. Если выйдешь из комы, проделаешь путь заново, только в обратном направлении.

Я ответила, что вряд ли с такими травмами выживу, чем, кстати, вызвала неприкрытую радость в глазах собеседницы. Я не осуждала, ведь у Кати не было ни малейшего права вернуться. И сама призадумалась, а нужен ли мне этот путь назад, ибо теперь я наверняка калека. Однако вскоре мысли переключились на насущное. Я почувствовала такой приступ голода, какой испытывают сумоисты после изнурительных тренировок, о чем немедленно сообщила Кате.

Мы встали, она опять взяла меня за руку, и направились к ближайшему зданию. Путь, к счастью, оказался коротким, мы достигли цели спустя пару минут. Катя открыла очередную «певучую» дверь. Я подметила, что на этом свете все входные конструкции отвратительно скрипели, видимо, у Главных никак не доходили руки до смазывания петель. Зато у Главных было убойное чувство юмора. Надо же, из мужика сделать бабу!

Мы попали в хорошо освещенный и невероятно длинный коридор, в котором находилась группа людей. Я успела хорошо разглядеть только одного мужчину. Он был очень высоким, статным, темноволосым и смуглым. Незнакомец повернул в нашу сторону голову, слегка улыбнулся и кивнул мне. Да-да, не Кате, а именно мне. Я сделала то, что обычно делаю, когда видный и молодой (а он был не стар, с виду тридцать-тридцать пять лет) мужчина оказывает мне знаки внимания. Я тоже улыбнулась во все свои тридцать зубов (два зуба мудрости удалили еще в выпускном классе) и помахала рукой. Катя дернула меня за рукав и зашипела:

– Это Захар!

– Да? А он очень даже ничего. Так, куда дальше идти? Разуваться надо?

– Нет, – ответила она. – Нам сюда.

Провела меня с десяток метров и указала на дверь. Я конечно же сразу обратила внимание, что дверь находится по левой стороне. А еще заметила, что все двери слева были деревянные и разноцветные, а те, что справа – металлические, массивные, угольно-черные.

Дверь, порог которой мне предстояло пересечь, оказалась вырвиглазного канареечного цвета. «Весьма нарядный рай» – подумала я. Катя на правах завсегдатая этого света вошла первой, я следом.

Я находилась в собственной квартире, в родной халупе, так сказать. Стояла в коридорчике кукольного размера и тупо смотрела на облупившийся оранжевый пол. Все было точно таким же, как и утром, кроме одной детали: шторы не раздвинуты. Я намерилась исправить это, чтобы впустить осенний дневной свет (я знала, что ныне пребываю в лете, но чем черт не шутит). К тому же стало жутко интересно: что же теперь за окном. А там ничего не было. Вообще ничего! А главное, отсутствовало само окно! Оконный проем оказался обычной стеной, оклеенной обоями. Кстати, знакомую дыру в стене по старинке заботливо прятала штора. Вот так, дыра по-прежнему была, а окно – фиг!

Тишину прервала Катя, ошалело осматривающая мою хрущеские апартаменты:

– Это все о чем ты мечтала? Об этом?!

– Об этом я не мечтала, я здесь жила. Знаешь, мне самой крайне интересно, почему я снова в этой квартире.

– Роза, когда человек попадает на этот свет, он сразу начинает существовать в своей мечте, в собственной сказке. Если ты хороший человек, то получаешь мечту на блюдечке. Если плохой, то тоже получаешь, но с подвохом. А здесь (Катя с брезгливым выражением обвела взглядом пространство) не пахнет никакой мечтой, даже самой убогой. Как такое может быть? Ты ведь молодая девушка, в конце концов, – она удивленно уставилась на меня.

Я на минуту призадумалась. Действительно, ни о чем материальном я особо не мечтала, разве так, по мелочи: телефон, туфли, полкило «Докторской» на завтрак. Глобально же моя жизнь меня устраивала. У меня имелась квартира, было что надеть, даже любимая работа была. Не хватало лишь семьи. Я рано потеряла родных, а собственную ячейку общества еще не успела создать, а если уж совсем честно, не особо-то и стремилась, меня вполне устраивало приятно пахнущее одиночество. Да я и одинока-то не была: обычные соседи, нормальные коллеги, близких подруг не наблюдалось, зато знакомых хоть отбавляй. Я никогда не стремилась к большим деньгам, конечно, свались они на меня с неба, не отказалась бы, но в жизни не считала пачки купюр необходимым компонентом на блюдце с надписью «Счастье», и вообще, я точно не страдала от их нехватки. А если уж совсем откровенно, я даже в лотерею ни разу не сыграла, не потому что считала себя невезучей, а потому что случайная халява не бередила мое сердце. Да, хотелось зарабатывать больше, но желание стать богаче здесь абсолютно ни при чем. Просто казалось справедливым, чтобы мой труд оценивался бы высоко не только морально, но и в денежном эквиваленте. Вот так, буквально за минуту я подвела жирную черту под собственной жизнью. Итог – вполне сойдет!

Я была вполне довольна, мне практически всего хватало. Да, о материальных ценностях на полную катушку не мечтала, но это не значило, что я примитивное существо без фантазии и мечты. Дудки! У меня была мечта. И вот какая. Чтобы стоять теплой ночью на мосту, что через большую реку, в которой тихое, непременно тихое течение. Находиться там не одной, а с самым дорогим и близким человеком. Чтобы больше никого, ни души, держать его за руку и смотреть на темное небо, в котором горит единственная прекрасная звезда. Мы стояли бы молча, слова ни к чему, и я бы слышала, как бьется сердце возлюбленного в унисон с моим пульсом.

Из числа мужчин, которых я знала, ни один не годился на роль того, чья рука могла бы задержаться в моей на долгие годы. И это, пожалуй, не из-за меня. Я не особо-то привередливая, у самой недостатков столько, что не дай бог, как говорится. Те же веснушки, например, или привязанность ко всяким Люськам. И если с солнечными метками я сражалась сама, то с люськоподобными никому бороться не позволяла. Да меня-то малочисленные поклонники, случалось, почти устраивали, но вот в мечту не вписался ни один из них. То ли ладони у них были мозолистые и влажные, то ли дышали они чересчур громко, со свистом прогоняя воздух через крупные пролетарские ноздри, то ли в волшебном свете негасимой звезды их лица приобретали неприятный фиолетовый оттенок. А в последние годы я уже и не пыталась втиснуть кого-нибудь в ночной пейзаж, потому что устала ждать и верить.

Но ведь мечта была. Просто Главные, я так поняла, не заметили ее, не пожелали воплотить или не знали, как это сделать. А что еще проще укладывалось в разбитой вдребезги голове: я в коме и непонятно задержусь ли тут чуть-чуть (если так, то хоть поесть успею), надолго либо же навсегда. Зачем тогда вникать в то, о чем я грезила и как жила на том (уже привыкла, ага) свете? Не велика я птица, чего уж там. И последнее, моя мечта нематериальна, как ее воплотить в царстве мертвых, если в мире живых мужчин я не была никому нужной, и никто не стал дорог мне?