Читать книгу: «Зеленые мили», страница 2

Слова доходят не сразу. Вернется – это как? Конечно же, он вернется на войну. Куда еще может вернуться воин? Поле пахать? Мы никогда, за все немалые годы дружбы, не обсуждали личную жизнь друг друга. Я знала, что у одного есть сын от первого брака и вроде бы даже девушка, а у другого – никого. В него влюблялись с первого взгляда продавщицы в ЦУМе и женщины в мехах за соседним столиком, но он выбрал войну и затворничество как стиль жизни. Поэтому, когда Грин вдруг заговорил, я обалдела:

– Он прав. Получайте страховку и бегите отсюда подальше.

Я все еще не могла понять, о чем мы все-таки говорим.

– Зачем? Вы же воюете всю жизнь… Это такая же работа, как любая другая.

– Мы – другое дело, – вставляет Вал.

– Да ладно? – начинаю закипать.

– Найди нормального, – Грин повышает голос, – у которого нет войны в башке, и валите подальше, пока все это не закончится.

И тут крышку с кастрюльки в моей голове сносит мощным паровым ударом.

– Нормального, говоришь?! Да какое ты имеешь право мне давать советы?!

– А такое, что я тебя все эти годы от этого дерьма ограждал! А ты в самую гущу вляпалась!

– ТЫ?! Ограждал – меня?!

– Я.

– Я ТЕБЯ ПРОСИЛА?! Кто вообще дал тебе право решать за всех?! Кто дал тебе право решить тогда все за меня?! Если бы не ты, этого всего вообще могло бы не быть!

Дерево импровизированного шезлонга уже отдало тепло и впитывает ночную сырость. На часах то ли 8, то ли 9 вечера, темно – глаз выколи. Сползаю по шершавой поверхности. Небо в серебре звезд. Нахожу Большую Медведицу.

– Пап, ты тут?

Медведица на секунду гаснет и вновь вспыхивает. Тут.

– Пап, как он мог? Он же все знает с самого начала. Знает, что я другая. Он же сам когда-т отказался от меня, от нас… Этого всего могло бы просто не быть.

Не помню, в какой момент я поняла, что «нормальные» просто не имели шансов мне даже понравиться. Возможно, дорогостоящие психоаналитики докопались бы до мечты стать военкором или до стажировок в «Криминальной хронике». А может, я сама рассказала бы им про одну странную встречу, мне потом сказали, что это был реальный экстрасенс. Не из битвы и телевизора. И он сообщил мне еще в 2019-м, что будет война и я найду на ней все. И поменяю чей-то план, встав «между ними и смертью».

А теперь я сижу на шезлонге и разговариваю с отцом. Медведица подмигивает. Все будет хорошо. Я знаю. План уже поменялся, я уже стою.

– Грин сказал, ты, скорее всего, тут.

– И?

– Обратно пойдем. Тут мины везде.

– Но вы же такие. Он сам такой. Почему?

– Не знаю, Ленк. Я его таким никогда не видел.

Кавказ, молодой мальчишка чуть за 30, которого я впервые увидела здесь, третий в компании моих «суперспешлов», явно чувствует себя не в своей тарелке. Вал как мудрый слон – все видел, все знает. А тут мы парнишку вовлекли практически в семейную драму. Есть от чего обалдеть.

Возвращаемся. Медведица вдруг вспыхивает. И я все понимаю.

 
И если Бог создал того,
кто носит внутри войну,
Он создает и ту, что хранит
для него тишину…
 

Мама, мы ничего не знаем о себе, как мы можем распоряжаться жизнями других?

Граната

Утром собрались на полигон. Я еще не привыкла к тактическим брюкам, поэтому оделась как наделось – куда-то закатала брючины, подумала, выпустила над резиновыми полуботинками. Все берцы в доме оказались безнадежно велики.

День пасмурный, промозглый. Я не успеваю привыкнуть к тому, что погода здесь как ветреная красавица: день как апрель, а другой – как ноябрь.

О том, что на дворе зима, напоминает только календарь. Парней жду на улице. Воздух такой, что его хочется резать ножом и намазывать на теплый хлеб.

Выходят.

Грин скептически смотрит на меня.

– Что ты там наворотила со штанами?

– Ничего. Надела и пошла.

– Чучундра. Они застегиваются вокруг ботинок.

– Это не ботинки.

– Затяни, говорю.

На этих словах, видимо разочаровавшись в моих умственных способностях, он садится и затягивает мои брюки вокруг голенищ. Становится теплее и как-то удобнее.

– Постарайся сегодня никого не пристрелить.

Надуваюсь, как жаба, и пакуюсь в машину.

На полигоне людно. Копают. Наш друг, командир, ходит от одного окопа к другому и терпеливо каждому объясняет, почему его уже убили.

– Ты что тут накопал? Кроту пентхаус?

– Командир, лопатка тупая.

– Лопатке можно. А тебе, если жить хочешь, нет.

Кавказ уходит проверять стрелков. Грин достает гранаты, выкладывает на пустой оружейный ящик и не без шика закуривает кубинскую сигару. Эта картина еще долго будет в моей памяти: мили когда-то зеленого поля, уходящие за горизонт, два патрульных «аллигатора», летящие на предельно низкой высоте, и огромный безумно красивый мужик в камуфляже с сигарой в зубах и автоматом в руке. Картина настолько не вяжется с моей памятью, где вот мы все вместе огромной компанией летом пьем кофе в «Причале», вот осень, випка «Каро», «Фантастические твари и места их обитания», вот мы с Валом гогочем в «Объекте», рассматривая кривую моих «попаданий». Вот я прилетела из Тая, и Грин с моим пуховиком идет по ночному Шарику в кашемировом пальто и голубых «ливайсах». Память выдает какой-то причудливый набор кадров из прошлой жизни, к которой уже никогда не будет возврата. Неважно, победим мы завтра или через тысячу лет. Мы уже другие и еще сто тысяч раз изменимся, потеряв в себе немного юности и добавив зарубок на тонкую кожицу у самой сердечной мышцы. Просто парни начали лет 20 назад, а я – два месяца.

– Пошли. – Грин выпускает кольцо дыма, протягивает мне учебный АК. – Тут полно неразрывов, идешь след в след.

– Угу, – говорю я, что-то замечаю в траве и иду туда, как сорока на блеск латуни.

– Лена!!! – Где-то перестала жевать местная корова и замерли все бойцы на линии отстрела.

Выскакиваю из травы и пристраиваюсь по следам.

Следующие два часа разряжаем магазины. Плечо каменное, дофамин на верхней границе нормы. Холостые патроны ничем не отличаются от обычных.

– А теперь граната. Сейчас я тебе скажу, что будем делать. Значит, смотри…

И еще минут 15 я бросаю камни в окоп за насыпь. Будучи уверенным, что не попасть туда может только очень тупоголовый человек с руками из задницы, Грин наконец-то дает мне муляж. Но что это муляж, я тогда еще не знаю. Пока дергаю чеку, подступает паника.

«…а вдруг бракованная? Руки оторвет…» – думаю я, мурыжа неподдающиеся усики.

«…а если еще и глаза осколками вынесет?»

«…а ну как дерну посильнее, кольцо в одну сторону, граната в другую…»

«…а гранатой если – это быстро?»

Где-то на этой мысли чека вылетает.

– Ой! Мама! – кидаю куда-то по направлению к окопу и слышу дикий окрик:

– ЛОЖИСЬ!!!

Хруст гравия, глухой звук взрыва, неожиданный мат и фраза, которой суждено стать мемом:

– Лена, бл… мы чуть не сдохли!

Я в шоке. Меня бьет мелкая дрожь и катятся слезы. Грин смеется, обнимает меня за плечи.

– Ты чего ревешь? Хорошо, что я от тебя чего-то подобного ожидал.

– Я… я… н-н-нас ч-ч-чуть н-н-не уб-б-била. – Зубы отстукивают барабанную дробь.

– Успеешь еще. Не реви. Не убила бы. Пошли за пластмассовым ружьем. Гранаты – не твой конек… Ну ты чего, Пупусечка? Мы живы. Все хорошо.

Мы живы.

Это становится самым главным.

Шансы это исправить будут расти в геометрической прогрессии.

На полигоне смешной, похожий на симпатичного барсука молодой мужик в очках с очень сильными линзами и форме, получивший прозвище «Блаженный», видит нас и бежит навстречу. В руках у него термос с чаем.

– Попейте, попейте горяченького! Согреетесь хоть.

Грин молчит и смотрит, никак мне не помогая. Беру крышку с чаем. Тут же Блаженный, как фокусник из шляпы, достает пачку польского «ватного» печенья, страшный дефицит из детства, печенье в пачке последнее.

– Берите, берите, самое оно к чайку-то!

– Ой, не могу, она последняя же!

– Так для вас специально, ждали же.

У нас с собой иранский чай в термокружках, энергетики и «химический» кофе «3-в-1». Но есть люди, отказаться принять что-либо у которых – преступление против собственной внутренней этики. Печенье с глютеном, чай с сахаром. Съедаю и выпиваю. Грин абсолютно отчетливо выдыхает. Я пока не понимаю, какой именно, но какой-то экзамен я только что прошла. Благодарю.

– На здоровье, – говорит Блаженный, – во славу Божию!

Блаженный как есть блаженный… Куда ему на первую линию, как ему там воевать, как? Остальные парни в штурмовом отряде покрепче. Матерые, и видно, что этот вооруженный конфликт для них – просто еще одна веха в биографии. Окопы роют стремительно, как клад ищут. А Блаженный вырыл – нора для крота и та больше. Мне начинает казаться, что он, если попадет на передок, положат его первым. Дня не простоит. Сердце тихо распадается на части. Но кажется, не только мне так кажется.

– Слушай, ну как он пойдет воевать? – поворачиваюсь к Валу.

– Лена, не волнуйся. Никуда он не пойдет. Тут будет. Кухней заведовать.

С командиром ребятам повезло, как никому, пожалуй, по эту сторону. Блаженный действительно остается в тылу на своем участке работ. Война – она не только в окопах.

Все разъезжаются, забирая Кавказа, который должен взять наш пепелац, категорически отказывающийся ехать быстрее 20 километров в час, и вернуться за нами. Остаемся втроем. Парням явно надо о чем-то поговорить по итогам, и чтобы не заставлять их говорить загадками, я иду гулять по дороге в поле. Заодно и ноги согреются, может. Отхожу метров на 50, оглядываюсь. Вал и Грин стоят рядом и смотрят в мою сторону. Почему-то кажется, что только что разговор шел обо мне. И как будто кому-то из двоих он категорически не нравился.

Воздух между морем и заливом прозрачен и чист. Возвращаются военлеты, летят уже повыше.

– Ленусик! – орет Грин. – Хочешь на Ка-52 полетать?

– Хочу!

– Военлетов попросим – покатают. Но в другой раз.

Ноги упорно не хотят превращаться из ледышек обратно в живые и теплые. Перехожу на быструю ходьбу. Вдали слышен надсадный рев мотора: это Кавказ выжимает из бедного «икстрейла» последние силы.

– Пошли ему навстречу. – Грин машет мне рукой в направлении машины. До нее еще несколько сотен метров. Иду быстро, пытаясь согреться.

– Лена!!!

– Что?

– Стой, где стоишь.

Догоняют. Идем втроем, я по центру.

– Куда ты одна пошлепала?

– А что такого? Я же в зоне видимости.

– Чучундра.

Рассаживаемся. Едем на базу. В планах – сменить транспорт и на рынок. Мне так нравится их кормить, что на следующий после приезда день я наварила борща. Сегодня к нему планируется оливье, завтра – жареная картошка. Все простое. На гражданке я больше привыкла идти по кулинарным книгам звёздных шефов и сложным блюдам с модных курсов. Но всему этому тут точно не место. Вдали от дома скучаешь по дому, а не по бездушной молекулярной кухне. Тем более скоро – Новый год. А жареная картошка, как я узнаю сильно позже, вообще является любимым блюдом Грина.

К сельскому магазину одновременно с нами подъезжает танк. Ребята приехали за кока-колой (она здесь иранская) и хлебом. В магазине мать с дочерью, девочка лет восьми, испуганно глядят на мой мультикам, и я вижу, как глаза становятся больше и в них ничего, кроме страха. Улыбаюсь ей. Но страх из детских глазенок не исчезает. Чуть раньше та же картина была в кофейне Геническа, только девочка другая, постарше. Мама живо по телефону обсуждала с кем-то то ли предстоящую поездку к родне, то ли сериал пересказывала. А она стояла с пряником в руке и смотрела сквозь нас огромными и до боли взрослыми глазами. В которых не осталось ничего детского.

– Сколько еще пройдет времени, пока эти дети, у которых отняли детство, научатся жить без страха, улыбаться?

– Не знаю, Ленк. – Кавказ по привычке давит на газ, но разогнаться особо негде.

– А этот момент вообще наступит?

Где-то на этих словах на дорогу выбегают пацаны лет 8–10 в дырявых грязных бронниках и с игрушечными автоматами. Им проще. Война у них начинается еще с детских игр. Мастерят самодельные каски, подбирают выкинутые сношенные броники и, как мы когда-то, играют в войнушку. Дети на войне играют в войну. Время словно сделало мертвую петлю, и человечество пришло к точке входа в пространство неусвоенных уроков.

– Забыл тебе сказать, у нас тут детский сад есть. Такой он… мы туда что-то отвезли, спросили, надо игрушки, одежду? Говорят, надо. Возьмешь шефство?

– Возьму. Соберем все. И себя соберу. К такому надо готовиться заранее, хотя, скорее всего, подготовиться невозможно.

Шефство я взять не успею. Все переформируют, перевезут. Детям будут возвращать детство всеми способами.

Приехали на рынок. Я в своем карнавальном камуфляжном костюме, Кавказ при полном параде – бронник, каска. Один Грин в гражданском. Оглядывается на нас, смеется.

– Ты как оживший манекен из Военторга. Отойдите вообще оба от меня подальше, не позорьте честного россиянина!

Я дуюсь. Кавказ невозмутимо закидывает автомат за плечо.

– Пошли уже, – говорит. – Сейчас доведешь сестру и вместо оливье пустого чаю попьем.

Оливье – это аргумент, против которого не попрешь. Идем за овощами. Торговля бойкая.

Военные и гражданские покупают одну и ту же картошку и камбалу, сдача то в рублях, то в гривнах. Цены после Москвы кажутся нереально низкими. Мелочи ни у кого нет, и за 15, 20, 30 рублей невостребованной сдачи благодарят на чистом русском языке. Местами звучит оживленная «державна мова». Говорящие не переходят на русский даже при виде калашей и танков. Но на это никто не обращает никакого внимания: Вавилонская башня должна быть разрушена, но мы не перестанем понимать друг друга. Мы – один народ, что бы там ни писали в официальной прессе. Мы одинаковые. Когда я писала этот абзац, он изначально выглядел совсем по-другому. Я показала его другу, но он посоветовал еще подумать и переосмыслить некоторые умозаключения. Нет никаких «других нас», нет плохих людей. Есть стремная история с пропагандой, многие годы пудрившей мозги тем, кому их было легче всего запудрить в текущем периоде. И мы имеем то, что имеем – старательно разжигаемую вражду внутри одного народа. Разжигаемую теми, кто к нему, то бишь к нам, не имеет никакого отношения.

Будущий салат перекочевывает в багажник старого седана.

– Фруктов тебе каких купить? Витамины растущему организму жизненно необходимы, – голосом Елены Малышевой возвещает Грин.

– Любых. Что там есть?

– Все есть.

Второй заход – за фруктами, а попутно покупаю у веселой семейной пары шмат белого, как сахар, сала и бородинский – в соседнем ларьке. Борщ еще остался. С рынком покончено. Двигаемся за обещанным кофе. Кофейня – крошечный ларек – притулилась у главной городской площади. Внутри стойка вдоль окна, чисто, красиво и пахнет свежесмолотым кофе. Берем американо с лимоном, латте и двойной капучино. Грин заходить не стал. Я читаю объявление о «подвiшенной каве» и радуюсь. Подвешенную тоже берем. На главной площади у администрации елка с рекламой известного банка. Чтобы спонсора благостей и радостей издалека было видать. В субботу тут устраивают праздник для детей. Вокруг все перекрыто, стоит техника. Сначала я ловлю себя на мысли, какие на фиг могут сейчас быть елки? Но за долю секунды приходит понимание: а кому, если не этим детям, как никогда, необходим кусочек НОРМАЛЬНОЙ жизни. Хоть что-нибудь, способное вызвать хоть тень улыбки. И нерушимая вера в Деда Мороза, который принесет им мир и спокойствие, чтобы засыпали они при свете ночников в виде зайца и под звуки «Спокойной ночи, малыши», а не патрульных «вертушек» и эха прилетов и отлетов.

Город живет обычной жизнью. Убери оттуда танки и «Уралы», восстанови движение по правилам – и как будто ничего и не было. Красиво, тепло. Рестораны работают, в магазинах есть все. Даже «Докторская» не по-московски вкусная. Овощи отличные. Большой капуччино, средний латте и два двойных американо в самой дорогой местной кофейне – что-то около 300 рублей. Наверное, потом это изменится, но пока так. Зарабатывают, кстати, здесь буквально на всем. Я разве что только магнитов и марок с «Геранями» не видела.

Дома выгружаемся.

– Пошли на море. – Грин распахивает дверь.

– А оливье?

– Подождет. Никуда не денется. Пошли, пока тепло.

Погода фантастическая. Зима на берегу Азова как ранняя осень: ласковая, мягкая. Идем неспеша.

Над морем лениво, почти касаясь воды, летят два патрульных Ка-52.

– Можно снимать?

– Снимай. Но зачем?

– Все в дом, все в контент.

– Дурко твоя фамилия, – Грин хмыкает недоверчиво и ни к кому не обращаясь, – дурочка на войну приперлась! С ума сошла.

Я делаюсь глухой и снимаю море, вертолеты, гальку. Эту фразу он за пять дней повторил несколько десятков раз в самые неожиданные моменты. Какие-то внутренние диалоги в его голове в ней и останутся.

Тут же на пляже ребята-морпехи смастерили из пустых оружейных ящиков и досок от забора шикарный шезлонг. Сажусь. Удобно. Грин ушел далеко вперед. Я подставляю нос солнцу, снимаю кепку. Тепло и тихо. Как будто это не война, а набережная в Ницце в январе.

Грин возвращается. Берет мою руку и что-то кладет туда, сжимая мою ладонь в кулак. Открываю. Ракушки, три штуки.

– Маме отвезешь. Ты же на море была.

Они и сейчас со мной. Две. Одну потеряла при переезде. А кольцо от той самой гранаты я потеряла, хотя долгое время носила его с гордостью как самое лучшее украшение на дорогой красивой сумке. Как напоминание о том, что все, что тебя не убило, просто этого не хотело. Гуляем долго, солнце уходит за горизонт.

– Оливье сам себя не настрогает.

– Да, пошли назад.

Шезлонг не отпускает меня. Бессовестно оккупирую его на следующий день с утра пораньше и несколько часов просто сижу на пустом пляже, всматриваясь в горизонт. В голове волшебная, недостижимая никакими способами в мирном мегаполисе пустота. В душе абсолютный покой и принятие всего как данности.

Дома Грин и Вал о чем-то оживленно беседуют за столом. Звучат какие-то позывные, странные термины. Захожу, повисает какое-то напряженное молчание.

– Что?

– Я сегодня уезжаю ночью. – Грин смотрит куда-то мимо. – Ты с парнями вернешься по плану.

– Нет!

Слово вырвалось раньше, чем я успела осознать, что без него совершенно не хочу здесь оставаться. Даже с Валом, который мне как самый любимый в мире старший брат. Что произошло за эти пять дней, что не успели вместить в себя предыдущие пять лет, мне пока непонятно. Но я тоже хочу уехать этой ночью. Чтобы у нас были еще одни сутки, и может быть, мы успеем наговориться о чем-то, о чем мы пять лет молчали.

– Ты можешь уехать со мной до Краснодара, там я тебя оставлю и поеду без остановок в Москву. А ты не торопясь спокойно вернешься на следующий день.

– Почему мы не можем уехать на моей машине?

– Потому что мне может понадобиться вернуться срочно. На чем я поеду?

– Я тебя отвезу.

– Нет.

Слезы предательски наворачиваются на глаза. Вал молчит.

– Ну хоть ты ему скажи!

– Езжайте вместе, чего ты в самом деле. Нас то ли отпустят, то ли нет, непонятно, будет потом одна по этим куширям скитаться.

Все как-то уже успели забыть, что одна я сюда и приехала. И я сама тоже.

Грин сопротивляется, но недолго.

– Я подумаю.

– Мы хотели ехать в город, кофе пить…

– Ты хотела – ты и езжай. Я не поеду никуда.

Слезы все-таки прорываются и катятся по щекам.

– Иди ты к черту!

Выскакиваю из дома и по привычке – на берег. Что-то очень важное будто упущено из виду, что-то главное все время ускользает. Я не могу поймать это, и мне кажется, что будь у нас еще чуть-чуть дней, часов, минут, все стало бы так понятно. Мы за все время знакомства не провели на круг столько времени вместе, сколько в этом декабре 22-го на этом берегу, где навсегда остается какая-то огромная часть моего сердца. Словно крепкие стальные тросы приковывают меня к маленькому курортному поселку на берегу Арбатской стрелки. Пять дней вместили целую жизнь. Но, как и в жизни, не хватило всего чуть-чуть.

Раздается шелест гравия под тяжелой поступью. Надежда вспыхивает и гаснет: не он. Его размашистую, чуть прихрамывающую походку ни с чем не спутаешь. Кто-то другой, засланный казачок, пришел с белым флагом. Оглядываюсь – так и есть, Кавказ.

– Поехали кофе пить.

– Грин прислал?

– Ну… да.

Желание кофе сильнее обиды. Садимся в машину и едем в город. По дороге звонит Аид, сбежавший из госпиталя. Рана небольшая. Осколок прошил плечо и добавил еще один шрам к богатой россыпи на его теле. Есть и хорошие новости. Говорим какое-то время. Он редко о чем-то меня спрашивает. Высылает контент для канала.

Кладу трубку. Кавказ молчит.

– Ты явно что-то хочешь спросить?

– Ну не то чтобы… Но у вас какие-то движения до этой поездки были с Грином?

– Будем считать, что ты не спрашивал.

В городе паркуемся у танка. Берем кофе с собой, чуть прогуливаемся и назад. По дороге заезжаем к памятнику героям Великой Отечественной войны. На горе танк, под горой – церковь. Символично тут все.

Дома Грин явно принял какое-то решение. Вал сидит и тихо улыбается себе под нос.

– Собирайся. В 20.00 выезжаем, чтобы до комендантского часа пройти ноль. Ты будешь спать до Краснодара. Лучше бы и сейчас тоже…

– Ты все-таки решил ехать со мной?

– Не заставляй меня об этом тут же пожалеть.

В душе поют соловьи, в животе танцуют бабочки. Свои сидора собираю за 10 минут. Настроение у всех приподнятое. Через 5 дней Новый год, что-то очень сильно поменялось, и мы – часть этих великих перемен.

– Приедешь летом уже к нам в Одессу, – шутят парни, – а так еще зимой увидимся, вернемся, в отпуск съездим, и приедете в конце января снова. Полка у тебя есть, диван есть. Ключи мы вам дали, приезжайте, как соберетесь.

Выходим к машине. Грин почти незаметным жестом делает Кавказу какой-то знак. Тот наклоняется и с фонарем изучает дно машины.

– Да ладно?

– Накладно. Лучше перебдеть, чем мало ли.

Обнимаю парней и уезжаем в ночь.

Я еду и понимаю, что за неделю в моей голове не было ни одной мысли. Ни одного плана на будущее. Война отлично справляется с тем, с чем не справятся ашрамы и медитации, – возвращает тебя в здесь и сейчас, показывая, что «там» и «потом» ничего нет. А значит, нет необходимости строить планы и жить в будущем, которое еще не наступило. Есть только миг – называется жизнь. Заземление 100lvl. Рекомендуется всем страдающим, сомневающимся, реактивным, депрессующим, либеральным, турбопатриотичным. Здесь слов-то таких не знают. Парни воюют, живут, смеются. Делают свое дело, и делают его лучше всех. Ждут приказа, исполняют, возвращаются, и так до следующего раза. Никаких эмоциональных перегибов. Делай дело. И делай его хорошо.

У моего бывшего мужа была отличная любимая фраза: «Весна покажет, кто где срал». Кто где – показывает война, я немного переиначила базу. Она обнажает и вытаскивает на свет все, что человек был бы рад спрятать сам от себя. У кого-то это страх и ненависть, а кто-то находит внутри мир и любовь. Война избавляет от любых иллюзий, оставляя тебя один на один с фактами. Война учит уважать выбор другого человека. Я, истерившая весь октябрь, вдруг приняла и начала уважать выбор другого пойти в самое пекло. Даже когда пришла новость о ранении Аида, было в разы не так страшно, как если бы я была на протесте. Война укрепляет веру. Во что бы и кого бы ты ни верил. Заодно проверяешь, в кого и во что, собственно, веришь.

«Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы все на голове сочтены» (Евангелие от Матфея).

В пути Грин заметно повеселел.

– Ну что притихла? Ставь музыку. Вот ты, например, знаешь, как сделать человеку хорошо?

– Сделай ему плохо, а потом верни, как было.

– Да… лучше молчи.

Заведи козу, выгони козу. И тысяча и один иной способ понять, что твои лучшие условия игры – здесь и сейчас. Здесь и сейчас у тебя на руках флеш-рояль. Даже если кажется, что эта игра уже идет на пороге преисподней. Пока я все это додумываю вслед за вопросом, Грин задает следующий.

– Что, например, обладает самой большой разрушительной силой в отношениях людей?

– Ложь.

– Лена, ты ку-ку? Все врут. И все мужики – козлы.

– И много ты знаешь крепких долгосрочных отношений? Вот любых? И не внушай мне про козлов. Какая шла – такой и подошел. А я, например, не коза.

Какое-то время мы молчим.

– А почему ложь?

– С нее все начинается. Человек врет сначала себе. Потом другому. И оба знают об этой лжи. И оба ее покрывают.

– И откуда знает тот, кому лгут?

– Интуиция. Или – душа, душа всегда чувствует фальшь.

– Хрень какая-то. Вечно тебя несет куда-то.

– Ни фига. Дьявол всегда в мелочах.

Что-то исчезает – слова, жесты. Тепло из голоса. Смайлик из переписки. Касание руки. Тебя «забывают» позвать на кофе, поздравить с днем рождения. И всегда находятся абсолютно правдоподобные, железобетонно надежные аргументы, почему это – чистая случайность.

– И что, допустим, с этим делать? Ну вот мне врут – и?

– Что хочешь.

– …?

– Только ты знаешь, зачем тебе ложь и где твои пределы.

Мы снова молчим.

Два взрослых ребенка, играющие каждый в свои придуманные игрушки. И мы оба играем в войну, потому что если серьезно – можно сойти с ума. Только я играю в нее как в трансформер: о, это страх. Он будет каналом. Это отчаяние. Оно станет творчеством. Текстом, стихом. Постом. Усталость? Просто подбиваю списки нужного, конкурс придумала и читаю чат. Я алхимик. С помощью любви превращаю в золото все.

Грин играет в войну тяжеловесно, с полной отдачей. Запретив себе все, кроме партии, которая длится уже больше двадцати лет. И на красное было поставлено имение, а выпало – зеро. Он тоже алхимик. Темная сила, превращающая в битву и сопротивление все, к чему прикасается.

Когда-то он решил за всех, как им лучше. Без него. И теперь если и жалеет об этом, то не признается.

– Ну ок, допустим. А на фига врать-то?

– Ну ты же врешь. Себе, другим.

– Я?

Удивление почти искреннее. Я почти верю.

– Ты.

– Дурко твоя фамилия.

– Каков поп – таков и приход.

Снова молчим. Я начинаю засыпать

Грин перехватывает руль одной рукой, второй поправляя куртку, которой я накрыта.

– Спи, спи, Пупусечка. Ты, когда спишь, молчишь и такая прям хорошая сразу.

Я буду спать. Он будет молчать и ехать в ночь. Сначала позади останутся Сиваш и Азов. Потом пролетим погранпереход. На контроле он откроет дверь, чтобы разбудить меня, и, наклонившись близко-близко, вдруг скажет: «Люблю тебя!» А потом добавит: «Как сестру». И что-то из этого будет спасительной неправдой.

На мосту через пролив он разбудил меня, и начнется досмотр. Впереди было еще часов 20 пути. Мы вспоминали всех, все и много смеялись. Осторожно обходили в воспоминаниях то лето и весну, когда были сказаны слова, цепляясь за которые я системно рушила свою жизнь. Пытаясь доказать, что могу без. И что да, нет ни романа, ни героя.

А потом Грин, не спавший всю ночь, отдал мне руль и моментально вырубился на пассажирском сиденьи. По наивности, не ожидая абсолютно никакого подвоха. И я – впервые в жизни! – уснула за рулем где-то в Ростовской области. Я, проехавшая насквозь всю Европу – от Москвы до Рима, Прованса и Швейцарии в одни руки и иногда – по 1500 км в день! Но на М4 мозг просто скомандовал – Грин рядом, расслабься, Пупусик. Он, если что, все решит. Проснулись мы оба, когда машина уже влетела в отбойник. Ощущения незабываемые. Как я вырулила, уже не помню. Помню только, что справа шла фура и я успела подумать: «Слава Богу! Меня всегда тянуло куда-то левее». Но напугалась так, что руки тряслись еще несколько часов.

– Заправка. Заезжай. – Я никогда его таким не видела.

– Блин. Как так? – хожу, рассматриваю царапину на боку – от фары через всю дверь. И думаю: какое счастье, что не под фуру, не вправо.

Заходим. Грин стоит посреди магазина и ничего не делает. Просто стоит как каменное изваяние.

– Кофе хочу.

Не реагирует никак.

– Тебе взять?

– Нет.

Беру американо. Пью, пытаясь унять дрожь в руках. Грин смотрит куда угодно, только не на меня.

– Я нас опять чуть не убила.

– Бывает.

На глаза снова наворачиваются слезы. Не зря он не хотел со мной ехать. Кому хочется помереть от капризов дурной девчонки, прикатившей на войну? Пишу Валу: «Я уснула за рулем и опять нас чуть не убила». Приходит ответ: «Вот ты ему адреналину-то в жизнь добавляешь! Не убила же, вот и замечательно! Я тебе еще и гранат дам. Настоящих!»

Молча едем до какой-то пончиковой. Там Грин относительно приходит в себя.

– Пошли обедать. Выбирай, что ты будешь. И пончиков обязательно.

– Я Валу написала, что опять нас чуть не убила.

– И что он?

– Смайлик прислал.

Ни до, ни после я никогда не видела его в такой ярости. В такой тихой и всепоглощающей, какая бывает только у того, кто вплотную заглянул в глаза своему самому страшному страху и понял, насколько он бессилен перед ним.

– Смешно ему?

– Ну, на фоне всех моих факапов…

– А ты его спроси. Если бы ты там сейчас лежала и тебя бы в черный пакет паковали… ему, бл…, тоже было бы весело?!

– Ну не лежу же!

– СЛАВА БОГУ!!!

До меня, как сквозь вату, доходит чудовищное мое заблуждение. Все это время я была уверена, он злится из-за того, что я подвергла риску его жизнь. А он все это время ехал и рисовал в голове картины совершенно другого исхода. И я снова начинаю что-то понимать. Какие-то странные детали пазла оказывается все это время были не на своем месте, и от того картинка была вроде бы и цельной, но какой-то искаженной. Пока не становится яснее. Но становится чуть ярче.

– Ложь, говоришь?

– Угу.

– Дурко твоя фамилия.

Сделай человеку плохо… и верни ему его самого.

К Москве подъезжаем уже вечером. Сутки в пути. Высаживаю его и еду домой. Мне не верится, что я уехала отсюда всего лишь неделю назад. Кажется, это был какой-то переход между двумя мирами, двумя жизнями. Два пространства вариантов встретились, и между ними протянулся мост. Можно было остаться на этом берегу, но я выбрала сделать шаг вперед. Перейдя на другую сторону, оглянулась и убедилась, что мост не исчез. Он просто стал чуть тоньше и прозрачнее. Еще можно вернуться. С каждым днем на новом пути мост в прошлую мирную респектабельную предсказуемую жизнь будет становиться все тоньше и призрачнее, пока однажды не превратится в мираж и фантом. Пройдет год, я вернусь на то место, где он стоял, чтобы в пароксизме усталости и трусости дунуть на знакомый берег, и обнаружу, что дороги назад нет. Есть только путь. И он был предопределен в тот момент, когда я вышла из дома в 5 утра и села в машину. Привычно пропев: «Заправлены в планшеты космические карты».

Все уже случилось, мама. Тем, кого позвала война, шансов на отказ не оставили.