Я тебя никогда не покину

«Мужики, – спрашивает, – подскажите, как бы мне этот ремень развязать?» «А это, – один из них говорит, – не ремень, а детектор лжи. Пока всю правду не скажешь, не откроется. Отвечай по совести – любишь Ларису?» «Люблю». «А по Алёнке скучаешь?» «Скучаю». «То-то и оно, и она к тебе привязалась…» «Да что вы, обалдели, что ль, чего в душу-то полезли? Снимайте сей же час ваш дефектор, а то я тут всё разнесу!» – взбеленился Иван. «Да ладно, пошутили мы, смотри, вот тут нажми, – и откроется».

«Шутники, тоже мне, – подумал Иван устало, – с чего это ей ко мне привязываться, у неё вон – полон дом зверья». Пригорюнился Иван, уткнул нос в колени, сидит. Слышит, к нему стюардесса подходит, опять что-то говорит не по-нашему. Он голову поднял, а она что-то из ручки кресла достала, дощечки какие-то. И ему на колени положила. Только они не ровно легли, а домиком, потому что Иван коленки распрямлять отказался. Вот сидит он так – ноги в домике, в руки ему тарелку с омлетом дали – хоть плачь! Сосед его давно уж всё слопал, газетой накрылся и спит, а Ивану не до того – сидит, думу думает. «А, ладно, – махнул рукой, – ни до чего я так не додумаюсь. Вот если бы сейчас чайку горяченького выпить, тогда сразу полегчало бы». «О’кей,» – отвечает на его мысли стюардесса и забирает из рук ненавистную тарелку. Приходит через минуту с подносом, а на нём чайник, чашка и пакетики какие-то цветные. Взял Иван чашку, хотел чайник взять – налить чаю, и одновременно за пакетики схватился – может, там чего нужное, а девушка друг вся покраснела, почему-то, и говорит на чистом русском языке: «Поставьте чашку на поднос!»

«Какая странная!» – подумал Иван и… проснулся. Он лежал на раскладушке всё в том же алёнкином домике, а на стене висело всё то же мутное зеркало. В соседней комнате Алёнка играла на рояле и пела высоким голосом упражнение из учебника по молекулярной физике. Ивану показалось, что зеркало ехидно подмигивает ему. Он встал, подошёл к нему вплотную. В туманной глубине замаячил недосягаемый ларисин полуостров.

«От себя не уйдёшь», – подумал Иван и шагнул в зазеркальное пространство».

Я замолчала, молчал и лесовичок, задумавшись. Чтобы как-то развеять грусть, я потихонечку стянула у лесовичка зеркальце и, поймав лучик, запустила солнечного зайчика. «Н-да-а-а, – сказал, наконец, лесовичок, – ну и что, это вся история?» «Да», – ответила я. «И откуда же здесь видно, что суета не во вред, а на пользу? Чего он добился, твой Иван? Бродит неизвестно где, в лабиринте запределья, – ни уму, ни сердцу. Был у меня один такой друг. Японец, правда, но ничего себе, неплохой мужик. Он при Фудзияме был приставлен – следить за чистотой и порядком. Лет пятьсот так жил, пыль с Фудзиямы стирал, а потом вдруг взбре…»

«Подожди, подожди, – прервала я лесовичка, – ты же сказал, что ты марсианин, и что как приземлился, так никуда с этого пенька не трогался за всю жизнь, откуда же у тебя друг в Японии?» «Да, верно, откуда?» – задумался лесовичок. «А-а-а! – хлопнул он себя радостно по лбу, – так про марсианина это я тебе, девонька, наврал. Ну, какой из меня марсианин, посуди сама?» «Это уж точно», – согласилась я. «А с японцем я познакомился на метафизическом уровне, без личного контакта, проще говоря – телепатически. И он мне рассказал притчу. Про себя». «Как же это он мог про себя рассказать притчу? – не унималась я, – притчи рассказывают про других, а не про себя, а про себя – это автобиография». «Какая же ты бестолковая, всё-таки, давненько я таких не встречал! Я же тебе ясно сказал – он рассказывал притчу про себя, в уме, то есть, а я её телепатическим путём слушал». «Ладно, допустим, это так, о чём притча-то?» «Не о чём, а о ком – о другом японце, которого звали Синапури.

Жил был один японец по имени Синапури…»

Лесовичок умолк. На сей раз – очень надолго. Наконец, я не выдержала: «Что же дальше-то было с этим японцем, расскажи?!» «М-да-а-а-а, – возмущённо засопел лесовичок, – как вас жизнь-то городская пообтесала – никакой чуткости к японскому искусству. Это же и есть вся притча, полностью». «Ну, что ж, – говорю я, уже почти не удивляясь ничему, – вполне, так сказать, в японском стиле – коротко и ёмко». Мне хотелось отблагодарить лесовичка за столь содержательный рассказ, но я ничего не могла вспомнить подходящего. Ещё раз пошарила в карманах и, вдруг, нащупала какой-то листок. Достала и вижу, что это листок из дневника моей бабушки. Видно, случайно выпал, когда я выкладывала дневник из кармана. Лесовичок по-прежнему молчал, поэтому я сказал: «У меня тут есть один листок бабушкиных воспоминаний. Хочешь, прочту?»

Лесовичок мрачно кинул и поскрёб пальцами ног по пеньку. Всё ещё продолжал дуться за мою непонятливость. Я сделала вид, что не замечаю его настроений и прочла:

«Маня. Мои воспоминания.

Маня родилась в очень бедной семье. Мать и отец работали по найму на текстильной фабрике.

Мама вышивала вручную, а отец – на тамбурной машине.

На фабрике они и познакомились. Их поженили по сватовству. Долго у них не было детей. И они просили Бога, чтобы он послал им ребёнка. Вот и родилась у них дочка, которую назвали Маня. Она была крохотная и голубоглазая. Родители её очень любили, души в ней не чаяли. Жили они все в очень ветхом деревянном домике, а потом переехали в подвал небольшого кирпичного дома. Там с ними стала жить ещё и собачка маленькая – Жучка, привязавшаяся к ним по дороге при переезде из деревянного домика в кирпичный. И, вообще, всё у них было маленькое – маленькая кухонка с маленьким столиком, маленькая печка и маленькая кроватка, в которой спала маленькая Маня.

За окном моросил мелкий дождик…»

Я остановилась, потому что на этом запись обрывалась. Робко взглянув на лесовичка, я увидела, что он сидит всё в той же позе, как и в начале чтения, только ещё больше насупился. «Если вы так живёте, то где же у вас приткнуться порядочному домовому? Для него и места-то нет», – произнёс он, наконец, неуверенно. «Ой, да что ты! – бросилась я его успокаивать, – Это ж когда было? Очень давно. Теперь всё иначе. У меня, например, своя комната есть, с диванчиком. А хочешь, я тебе её покажу? Пойдём, пойдём со мной в город, я тебе покажу, как мы живём, какие у нас дома красивые, улицы. Пойдём, а?»

«Не знаю, – засомневался лесовичок, – не верю я, что какие-то там кривулицы лучше моего леса могут быть. И чего я у вас в городе не видел?» «Клюквы! – раздался вдруг пронзительный визг откуда-то со стороны болотца, – Хочу клюквы!» «Что это?» – спросила я испуганно. «А, не обращай внимания, это кикимора беснуется. Сейчас я её мигом успокою», – он медленно и аккуратно сполз с пенька, потянулся, поприседал, и, кряхтя и охая, поплёлся к болотцу». «Клюквы! – продолжало доноситься оттуда, – Клюквы!» «Ты чего орёшь, душу изымаешь?» – интеллигентно поинтересовался лесовичок, – У тебя ж в болоте полно клюквы, куда тебе её, солить, что ли?» «Клюквы! – не унималась кикимора, – Клюквы мне подайте! Хочу клюквы… – она остановилась перевести дыхание и вдруг как рявкнет – в сахаре!!!» – и в изнеможении плюхнулась в тину.

Сахар в лесу не рос – это лесовичок знал точно. «Видать, какая-то диковина, – подумал он, а вслух спросил у меня, – А что это такое – сахар?» «Сахар – это такой песок, от которого любой продукт становится слаще», – подумав хорошенько, сформулировала я. «Но зачем? – удивился лесовичок, – В природе всё и так есть – сладкое и горькое, солёное и кислое… Если тебе сладкого захотелось, – обратился он к дрейфовавшей в тине кикиморе, – так надо было малину собирать, а не клюкву. Клюква на то и клюква, чтобы быть кислой».

Вообще-то лесовичок не любил приторности, ему нравилась жизнь с кислинкой, и он удивлялся этим городским глупостям, которые мешали естественному ходу вещей. Но о вкусах не спорят, а лесовичок очень хотел, чтобы всякому лесному жителю было хорошо и вкусно. В конце концов, каждый должен в жизни хоть раз получить то, что ему хочется, если, конечно, это в рамках приличия. Сахар был вполне в этих рамках, и лесовичок, подумав чуток (часа три), встрепенулся: «Ладно, идём в твой город!»

Он имел о городе весьма приблизительное представление, а точнее – удалённое от действительности. Иногда, по очень большим праздникам, он отрывался… от своего пенька, произносил победное: «Ух!» и отправлялся «в город». Городом назывался алёнкин огород (помните Алёнку из сказки про Ивана?) Так вот, её домик стоял как раз на границе леса и безлесья, в общем, на опушке. «О! Город!» – восклицал каждый раз лесовичок, попадая в алёнкино хозяйство.

Настоящий город белел на той стороне реки и никакого отношения к алёнкиному огороду не имел. Предчувствуя, что путешествие на этот раз будет долгим и муторным, лесовичок разволновался и завертелся вокруг своей оси, как пёс, охотящийся за своим хвостом.

Поймите, он не привык отлучаться надолго из родного леса. Чтобы хоть как-нибудь поддержать друга в трудную минуту, японец, упоминавшийся ранее, прислал лесовичку телепатему в стихах, которую мы приводим в сумбурном переводе с японского на лесной:

Всё вышло так, как я хотел,

Согрет ночами славных тел,

Стою, как сакура в цвету,

Я снова полюбил не ту…

Меня сомнения гнетут,

Мне кажется, что я не тут.

В продмаг за сахаром плетусь,

Стою и жду, пока дождусь.

Я знаю фразу: «На флэту»,

Но тут – флиртуй иль не флиртуй, —

Она проходит эта дурь,

Друг, ты хоть что-нибудь нахмурь!

Он улыбнулся во весь рост,

Я песни пел, как певчий дрозд,

На безымянной высоте…

Всё вышло так, как я хотел.

Лесовичок был благодарен японцу за поддержку, хотя почти ничего не понял в этом многословном разностишии, а то, что понял, показалось ему выходящим за рамки приличий. Но в конце концов, главное не результат, а посыл, как учили его в лесной Академии, которую он закончил с отличием, без отрыва от пенька.

«Как мы до твоего города добираться-то будем?» – проворчал растревоженный вконец Мошка, – на электричке или пешком через поле? А?» «Вдоль забора пойдём», – отрезала я по-чекистски ёмко. «Хм, странный метод», – засомневался дед. «Самый верный, – успокоила я его, – Петрович, наш сосед по даче, всегда так делает. И ещё ни разу мимо дома не прошёл». «Ну, если Петрович… А где мы возьмём забор?» «Да вот, например, вполне подходящий», – в этот момент мы вышли из леса к заброшенной узкоколейке. С одной стороны рельсы обрывались, с другой – шли в неизвестном направлении. Узкоколейку сопровождал, вопреки всякой логике, серый бетонный забор. Мы пошли вдоль него, наслаждаясь покрывавшими его надписями и рисунками.

«Маша! Я люблю тебя! Д.» – прочитал с выражением Мошка.

«Здесь были Карякин и Гусликов»

«Долой потаповцев!»

«Привет от строителей ТЭЦ №8!»

«Вася и Мирон – козлы!»

«Лена плюс Лёха = искренняя др.»

Далее висел большой белый лист, явно не так давно наклеенный, на котором было написано следующее:

«Обращение президента!

Дорогие сограждане! Как видите, я вновь возвращаюсь к работе.

Ситуация в стране под контролем.

Спасибо всем, кто верил в меня и поддерживал в трудную минуту.

Трудности легче преодолевать сообща. Это наша традиция.

Поэтому своим Указом объявляю сегодняшний день – днём преодоления трудностией с последующим народным гуляньем и танцами.

Подпись – Ваш Президент».

«Да, но здесь нет числа – о каком дне идёт речь?» – шепнул мне на ухо озадаченный Мошка. «А зачем?» – не поняла я. «Как зачем? Так всегда делается. При составлении важных документов. Людовик Тринадцатый, например…» «Ну, ты даёшь! – перебила я его, – ещё царя Гороха вспомни. Так уже давно никто не делает. Прогресс, новые технологии… Понял?» «Понял… То есть, нет, не понял, но, видимо, это не так уж важно».

Забор в это время сделал резкий поворот и как-то подозрительно накренился. Из него был выбит солидный кусок, и сквозь дыру виднелся овраг. «Слава Богу, добрались», – обрадовалась я, потому что уже начинало темнеть. Овраг был на самой окраине города и служил как бы его границей. Оставалось перейти на другую сторону, а там уж и до автобусной остановки рукой подать.

Мы пролезли в дыру и спустились овраг. Темнота спустилась вслед за нами и накрыла с головой. Мы двигались наощупь, медленно переступая, чтоб не поскользнуться. Я не боюсь темноты, а Мошка и подавно, всё-таки, всю жизнь в лесу прожил. Но я не хотела потеряться, вернее – потерять деда. В городе он заблудится с непривычки. Поэтому, мы шли и тихонько переговаривались между собой. «Слушай! Я тут вдруг подумал – а как ты вообще в моём лесу оказалась? И что ты там делала одна?» – прогундосил как бы сам себе лесовичок. «Ура! Я выиграла!» «Что?» – не понял Мошка. «Я выиграла спор, – пояснила я, – мы с кикиморой перед нашим с тобой уходом поспорили – спросишь ты меня – кто я и откуда или нет. Кикимора сказала, что – нет, потому что тебя интересуют более высокие материи. И проиграла!» «Да? Она так сказала? Н, что ж, великий ум, так сказать… требует, м-м-м, очень большой сосредоточенности, ничего лишнего, никаких… н-да-а-а…» Лесовичок явно потерял нить, но при этом всё больше раздувался от гордости, приняв мои слова, как и всё, что я говорю, за комплимент. «Значит, мне не рассказывать о себе?» – растерялась я от такого поворота нашего разговора. «Нет, почему же, расскажи, если хочешь, а то расстроишься. Я добрый дед, отзывчивый. Родители-то у тебя есть?» «Есть. Только они сейчас в командировке, в Тигусигальпе». «Родители, значит, в отъезде, а ты по лесам шляешься? Нехорошо-о-о…», – протянул Мошка. «Я не шляюсь. Мы с друзьями на пикник поехали…» «Странно, – географию я неплохо знаю, но что-то не припомню – это что за пик такой, в честь кого назван?» – перебил меня дотошный Мошка. «Да не пик, а пикник – мероприятие такое – выезд на природу с корзинкой еды». «Хорошее мероприятие», – одобрил Мошка. «Ну вот, мы поехали… Сначала всё хорошо было…, но потом мы поспорили с Метро Политеновичем (он из Оклендии приехал – по обмену) – поспорили мы с ним о судьбах женщин Востока. Я обиделась и убежала, куда глаза глядят». «Понятно, – сказал Мошка, – а почему такая тема странная? Для спора. Лучше бы обсудили проблему экологии – вырубку лесов и осушение болот…» «Вырубка лесов – это не мой профиль, этим другой факультет занимается, а у меня – ИНЖЕНЮ – Институт Женских Нюансов, я там учусь». «Надо же! А я думал, ты маленькая ещё, тебе лет двенадцать». «Правильно – двенадцать, только задом наперёд – двадцать один». «Вот всё у вас, городских, не по-людски, задом наперёд», – проворчал по привычке Мошка. «Так я, всё-таки, не понимаю, – продолжил, помолчав минутку, дед, – при чём здесь женщины Востока?» «Просто, это тема моей курсовой работы. По специальности». «И много ты написала уже?» «Пока только полстраницы. Хочешь, перескажу?» «Давай», – согласился Мошка.

«Женщины Востока! – начала я бодро, —

Я хочу быть восточной женщиной с раскосыми глазами и смелой походкой. Но это невозможно. Раскосые глаза не предполагают смелой походки. Женщина Востока закрепощена. К тому же, из-за раскосых глаз, она не может иметь широкий взгляд на мир. А когда она встречает на своём пути незнакомого человека, то от смущения закрывает лицо… юбкой. Я не могу быть восточной женщиной. У меня европейские черты лица, глаза-блюдца и неуклюжая походка. И моей юбки не хватит, чтобы закрыть даже пол лица», – тут я умолкла.

«Это всё?» – спросил Мошка. «Пока – да». «Ну, что ж, в целом, так сказать, отражает…».

«Тс-с-с-с-с! – приставила я палец к губам, – Ты ничего сейчас не слышал?» «Я носом шмыгнул. Два раза. А что?» Да нет, голоса ты не слышал? На том конце оврага».

Мы прислушались. Сначала, вроде, было тихо. «Люсь, а Люсь! – раздалось вдруг где-то недалеко от нас, – Люсь! Ты моего не видела?» «Нет, – отозвались из кустов, – левей погляди, может, там…».

«Фу-у-у, – у меня от сердца отлегло, – Не бойся, это соседки наши, Люся и Вера». «А что это они в такой час по оврагу рыщут – грибы, что ли, собирают?» «Ага, грибы, днём у них времени нету – работа, дом… А вечером выходят и собирают», – понесло меня. «А чегой-то они говорили – мой, твой… У них тут что – все грибы поделены – где чей?» «Что, неужели, так прямо и говорили? А-а-а, так это они их сами посадили, эти грибы. Соревнуются, чей больше вырастет, мой – твой, твой – мой. Для удобства. Не давать же каждому грибу своё имя, правда, ведь, ерунда какая-то? Гриб Вася, или там – гриб Иван Иванович. Как там ваш Вася поживает? – Растёт помаленьку, а ваш Иван Иванович? – Да что-то захирел совсем, наверное, поливали плохо…».

Тут, слава Богу, мы вышли прямёхонько к остановке, и мне не пришлось больше нести эту околесицу. «Фу-у-у, – отдуваюсь я, – ну, вот, осталось совсем немного – сейчас сядем на первый автобус, и он нас прямиком к дому доставит». Сели на лавочку, сидим. Мошка о чём-то своём думает, я ему не мешаю, – подустала уже трепаться незнамо о чём.

«На речке, на речке, на том бережо-очке!..», – послышалось вдруг откуда-то из темноты ненавязчивое пение. «Это ещё что за слуховые галлюцинации на ночь глядя?» – подумала я. Мошка на пение никак не отреагировал, сидел, уставившись на фонарный столб. «Мошка! Мошка! Ты ничего сейчас не слышал?» – спросила я на всякий случай, хотя ясно было, что даже если сейчас громыхнёт пушка, моему деду это до лампочки. «Не-а», – помедлив с полчасика, ответил Мошка. Между тем, пение повторилось и теперь уже не смолкало, становясь всё навязчивее.

«Салютик!» – радостно выпало что-то из кустов и приземлилось рядом со мной на скамеечку. Было оно в ватнике и вязаной шапочке петушком – это то, что с налёту удалось разглядеть.

«Салютик, – ответила я сдержанно в манере собеседника, – Мы знакомы?» «А что это за хмырь там, у столба, крутится? С тобой что ли?» – игнорируя мой вопрос, гнул свою линию ватник. Дед Мошка к тому времени, действительно, переместился поближе ко столбу, который его явно заинтересовал. Он приглядывался и принюхивался к нему, а также пытался отколупнуть кусочек ногтем указательного пальца.

«Эй, приятель! Что, интересно?» – обратился ватник теперь уже к деду. «Безумно!» – лаконично ответствовал, не поворачивая головы, Мошка. Ватник немного выпрямился и развёл руками: «Ну-у-у!».

«Так Вы мой сосед! – дошло тут до меня, – Сосед по клетке! Васька! Да?» «Сосед. По самой, что ни на есть, клетке. Империалистической, свободуподавляющей, душераздирающей клетке!» – Васька совершил героическую попытку подняться во весь рост, этот вовесьрост у него не получился, и он снова рухнул на скамеечку. Та капризно вякнула. «А вот у нас в лесу полная свобода волеизъявления и никаких клеток», – возник тут ни с того ни с сего вездесущий Мошка. «Это кто же там такой умный выступает? – взъерепенился Васька, – Иди-ка поближе, я тебя разглядывать буду». «Тише, тише, – усадила я его на место, – не кричи, не порть мне отношения с начальством, это же мой руководитель диплома – профессор Владиметр Околесович Чудиков. Мы тут беседовали на тему прямолинейности в жизни и в искусстве, и профессор использовал этот столб в качестве наглядного примера». «А-а-а, – понимающе закивал Васька, – ну, так бы сразу и сказала… Тс-с-с… Всё, нем, как рыба», – и он заткнул себе рот рукавом ватника. «Нет, я вшё-таки, подойду к нему, ты шмотри, шео он жастыл, как бюшт поэта Ешенина в жадумчивой поже?» – не стерпев, прошамкал сквозь рукав ватника Васька, и направился нетвёрдой походкой в сторону Мошки. «Сто-о-о-ой! Сто-о-о-ой!» – попыталась я остановить его, но он стряхнул меня лёгким движением плеча и, пробубнив что-то типа «Ижвини», попёр на деда. «Ах так! – вскипело тут у меня повсюду, – Ну, Васька, ну, погоди! Вот я сейчас пойду и Люську позову! Даром она, что ли, часа два уже по оврагу тебя ищет? Ещё я его покрываю, а он деда моего достаёт! Охламон! Люсь! Люсь! Иди сюда, тут твой Васька нарисовался!», – повернулась я в сторону оврага и стала звать. Тут краем уха слышу – автобус подошёл. Поворачиваюсь, а Васька моего деда хвать под мышку и в дверь автобуса с ним ныряет. «Я, – кричит, – твоего деда в заложники беру, очень он хорош как собу… собеседник, с ним мы легко третьего найдём».

У меня от такой наглости даже язык отнялся. И ноги. Рот у меня от удивления и возмущения стал открываться, а двери автобуса с той же скоростью – закрываться. И он медленно так тронулся и поехал. Неизвестно куда. Потому что автобус этот был не наш, и вообще на нём никаких надписей не было. И номера даже. «Мошка! Мошка! – только и успела я крикнуть второпях, – запомни адрес – улица Дружбы, дом номер три, квартира восемнадцать, спроси кого-нибудь, в этом доме ещё народный суд находится, в нём когда-то моя бабушка работала, народным заседателем, она справедливая была, и её за это очень любили все и даже отпускать не хотели, когда она увольняться решила, но она не могла иначе, потому что тогда дедушка заболел, и она в больницу санитаркой устроилась, да так там и осталась, а прабабушка у меня на конфетной фабрике работала, ей зарплату конфетами выдавали, у меня и сейчас вся комната обёртками от конфет обклеена вместо обоев, сам увидишь, как красиво…»

Автобус к тому времени уже скрылся за поворотом…

«Звала меня, что ли?» – услышала я тут люськин голос из кустов. «Теперь уже поздно. Васька твой на автобусе укатил. В неизвестном направлении». «То-то я смотрю издали – кто-то вроде него в автобус влезает. С кулём каким-то под мышкой. Обокрал, что ль, кого?» «Вот именно, обокрал. Меня. Деда моего украл, чтоб использовать его в своих подлых целях». «В каких целях-то?» – спрашивает Люська. «Поиск третьей составляющей смысла жизни», – говорю. «Да ну, что ты… Чтоб мой Васька… Да он к Кольке в Химки поехал, у того мама в Крым укатила. На месяц. Вот он там и ошивается. Поговорить-то им не с кем, вот деда твоего и прихватил для компании. Да ты не волнуйся, мы завтра туда поедем и заберём его…».

Автобус был почти пустой – поздний вечер, всё-таки. Васька плюхнул Мошку на сиденье и сам опустился рядом. Напротив сидели два подростка неопределённого возраста. Но нынешнее состояние васькиной души требовало определённости во всём. «Мужики! Вам сколько лет?» – рявкнул он без предисловий. «Че-четырнадцать…», – ответили они хором, слегка обомлев. «Обоим?» – не понял Васька. «Да, – пояснил тот, который опомнился первым, – Мы учимся в одном классе». «Слышь, дед, – обратился растерянный Васька к Мошке, – Ты видал такое? Один бугай, другой ему в сыновья годится, и оба в одном классе учатся. Дела…» «Ничего особенного, – отозвался Мошка откуда-то из-под лавки, – Может, один из них по два года в каждом классе проучился, а то и больше – такие случаи на каждом шагу бывают». «Ничего я не учился по два года, – обиделся бугай, – Просто я спортом занимаюсь, а брат мой – нет». «Так вы ещё и братья? – продолжал удивляться Васька, – Двоюродные, что ли?» «Да нет, почему – двоюродные, родные». «И папа у вас один?» «И папа и мама у нас общие. Я же вам говорю – я качаюсь, наращиваю массу». «А мне некогда массу наращивать, я стихи пишу», – вставил тут, наконец, словечко второй подросток. «Стихи? – уважительно произнёс Васька, – Об чём?» «О жизни, естественно. Вот недавно закончил поэму под названием «Нет выхода». Заострил, так сказать, вечную тему. Хотите, прочту?» «Валяй, читай», – разрешил Васька великодушно.

Тут автобус качнулся, бумкнулся обо что-то железное, захрустел и остановился. «Остановка следующая!» – объявила невидимая тётя холодным тоном. «Вы выходите?» – поинтересовался Васька у подростков. «Нет, нам до конечной». «Мы тоже не выходим. Хозяйка! Заводи свою колесницу, поехали дальше!» «Читай свою поэму, – встряхнул Василий брата-интеллектуала, вцепившись ему в лацкан пиджачка, – Даёшь пищу для ума и сердца!»

«Нет выхода!» – объявил тот и, привстав в трясущемся автобусе, попытался лихим движением закинуть правую полу пиджака за левое плечо. Эксперимент не удался, но это нисколько не смутило автора.

«Нет выхода, выхода нет, – продекламировал он, —

Из двери метрополитена,

Прощайте родимые стены

И сытный горячий обед.

Нет выхода, выхода нет,

Земные создания тленны,

На берег Луары и Сены

Не выйдет уж больше поэт.

Нет выхода, выхода нет,

Душа моя – голая сцена,

Порывы её драгоценны,

Но снова не куплен билет.

Нет выхода, выхода нет

Из двери метрополитена,

Напрасно дымятся мартены,

Труда нам рисуя портрет…»

«А разве они дымятся? В них, м-м-м-м, насколько я знаю, огонь горит, а вот насчёт дыма…», – не выдержал тут скурпулёзный Мошка. «Нет дыма без огня, дедуля… Или огня без дыма… В общем, их нету друг без друга», – вступился сам за себя автор. «Огонь и дым отечества нам сладок и приятель», – поставил точку в этом философском споре Васька.

«Остановка следующая после следующей!», – объявила тётя уже совсем ледяным тоном. «Ой! Мы ж выходим! – толкнул Васька Мошку в плечо, – Спасибо вам, пацаны, за компанию! Особенно мне про душу там, у тебя в поэме, понравилось – душевный момент!» – провопил Васька разномастным подросткам и, сдёрнув Мошку со скамейки, выскочил вместе с ним в закрывающуюся дверь.

Там был город. Вдоль улицы стояли дома живописными стройными рядами. И каждый выделялся на фоне вечернего неба белым прямоугольником. «М-да-а-а-а, – многозначительно заметил Мошка, – Хотелось бы встретиться с отцом-основателем, так сказать, сесть, поговорить…». «Кто строил, что ли? Это невозможно, – ухмыльнулся Васька, – он на Канарах нынче отдыхает. Это такие острова, откуда канарейки к нам прилетают. Слыхал, может?».

Разудалой походкой Васька устремился к одному из белых прямоугольников (можно было подумать, что наугад, но, видимо, он каким-то образом умел опознавать среди множества домов нужный ему. «По расположению небесных светил», – подняв палец кверху, высказал вслух свою догадку Мошка. Васька этого, к счастью, не услышал, так как уже яростно вломился в подъезд и, пританцовывая, поднимался по лестнице, напевая что-то бодрое и оптимистичное.

Мошка семенил следом. Перед одной из одинаковых коричневых коленкоровых дверей Васька резко затормозил, так что Мошка воткнулся носом в его широкую спину. Ударом ноги открыв дверь, Васька всыпался в маленькую прихожую, плавно переходящую в кухню. «Садись», – кивнул он головой в сторону единственной целой табуретки, и Мошке ничего не оставалось, как выполнить это указание. «Я сейчас», – буркнул Васька и исчез в коридоре. Послышался какой-то скрип, похоже, Василий начал доскональное обследование холодильника. Мошка устало моргнул своими маленькими глазками и, чтобы не заснуть, стал энергично оглядываться по сторонам, вертясь на табуретке, как на своём любимом пеньке. Кухня была самая обычная – стол, плита, кран с водой, несколько горшков с цветами на подоконнике.

«Что же нам делать, Гимнокалициум Маркович?» – услышал вдруг лесовичок тихий шелест со стороны окна. «Я же просил Вас, Гортензия Львовна, не стоять так близко к краю, это очень опасно. Почему в этом доме никто ко мне не прислушивается? Мы и так очень рискуем, находясь здесь». «Да, это верно. Смотрите, Васька ещё одного привёл! Небось, уже приняли на грудь, сейчас догоняться станут, пока Колька шляется неизвестно где». «Васька этот в прошлый раз до того допился, что Розочкиной чисто вымытой головкой занюхивал», – всхлипнул ещё кто-то в самом углу подоконника. «Скажите спасибо, что не закусил, Маргариточка Юрьевна. Вот мне хорошо, я всесторонне колючий, меня попробуй тронь! Занимаюсь самосовершенствованием – голодание, тренировки на выносливость. Давно вам говорю – вооружайтесь душой и телом, обеспечивайте себе тылы. Но ко мне здесь никто не прислушивается. Даже упражнений на равновесие, обычной зарядки никто не делает. Не говоря уже о закаливании. А ведь мы на самом сквозняке стоим, окон здесь не закрывают. Гортензия Львовна, голубушка, ну хоть не о себе, так о Розочке подумайте, какое у неё будущее? Прозябать здесь на холодном ветру? Ей ведь уход нужен, тепло». «Да, всё верно, но ведь и тепличным растением её воспитывать не хочется, пусть узнает жизнь со всеми её тяготами и проблемами». «И это говорит родная тётушка!» «Тс-с-с-с, сюда идут!»

На кухне появился Васька с початой бутылкой какого-то зелья в руках. «Ну что, за знакомство?» – сказал он, нетвёрдой походкой продвигаясь к столу. В это время с подоконника то ли сбитый неловкой рукой, то ли оттого, что стоял недостаточно надёжно, рухнул горшок с большим лопухом и разбился вдребезги. «Ой, ты, мать честная, – дёрнулся Васька, – Любимый лопух тёти Сони! И как же это я так, а? Вроде, аккуратно шёл, по струне. Я сейчас уберу, ты сиди», – и направился за веником куда-то вглубь коридора. «Семёныч пытался покончить с собой, Семёныч… – зашелестело вокруг, – Нервы не выдержали у старика…» Шум разрастался, накатывая сплошной волной. Мошка прижал уши к голове, а голову втянул в плечи, но это не помогло. Тогда он подпрыгнул несколько раз на своей табуретке, а потом сорвался и пулей вылетел на улицу. Некоторое время Мошка бежал, не разбирая дороги, через какие-то кусты и гаражи. И остановился только тогда, когда в поле его зрения возникло что-то более или менее знакомое по очертаниям – а было это не что иное, как гриб – не настоящий, естественно, а деревянный – грибок-зонтик над детской песочницей.

Мошка остановился и устало опустился на край песочницы, посидел так с минуту, покрехтывая и оглаживая бородёнку, да так и прилёг, засыпая на деревянном бортике. «Эй, дед! Ты чего тут разлёгся?» «А? Что?» – не понял спросонья Мошка. Уже было светло – солнце светило вовсю. «Поднимайся, поднимайся, говорю! Тут нельзя спать, тут детское учреждение – сад».

Мошка принял сидячее положение и окончательно разлепил глазки – перед ним возвышался дядька весь в синем с круглым румяным лицом, на котором имелись усы. «Старший сержант Чарвоненко, – представился синий, – Позвольте ваши документы». Дед Мошка скукожился чуток, но не стал особо размышлять на тему – что это такое – документы, поскольку у него вообще ничего с собой не было. «Нету, значит, документов», – уточнил синий. «Получается, что так», – подтвердил Мошка. «Тогда пройдёмте в отделение». Мошка покорно встал и поплёлся за синим.

В отделении завтракали и травили анекдоты, а также делились случаями, имевшими место быть в ночное дежурство. «Представляешь, – рассказывал один тощий парнишка другому, постарше и посолиднее, – вызвала меня одна бабулька, говорит, мол, сосед у неё жулик. Я спрашиваю – „Он, что, у вас украл что-нибудь?“ Она отвечает: „Нет, он не у меня, у государства украл. Он по ночам с сахарозавода сахар ворует“. Я говорю: „Вы его что, застукали за этим занятием, что ли? Откуда знаете?“ А она: „Разрешите показать Вам всё с наблюдательного поста“. Ладно, вышли мы на балкон, – а балкон этого соседа рядом, через стенку. Вдруг, вижу, с него взлетает туча. Приглядываюсь, а это не туча, это целый рой пчёл. „Видите, – бабка говорит, – на сахарозавод полетели. И так каждую ночь. А потом сахар в мёд перегоняют – и всё шито-крыто. Представляете, сколько он убытков заводу нанёс за год?“ Что мне было делать? Не арестовывать же пчёл! Сделал им на первый раз строгое предупреждение».