Одинокий голос

Дизайнер обложки Владимир Фуфачев

© Елена Крюкова, 2021

© Владимир Фуфачев, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-0051-9575-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОДИНОКИЙ ГОЛОС

Книга поэм

ПОЭМА МАРГАРИТЫ

Посвящается Маргарите Алексеевне Федоровой,

русской пианистке

Увертюра

 
Темная сцена как логово льва.
Досок поющих касаясь едва,
Я выхожу. Над прибоем толпы —
Бархатный памятник тяжкой судьбы
 
 
Сердце, звенящее третьим звонком…
Страх опадает осенним листком.
Жадные клавиши выпьют до дна
Пальцев холодных злой лимонад.
 
 
Что я скажу тебе, праздничный зал?
Грубо сколочен чудес пьедестал.
После концерта, шатаясь в дыму,
Руки свои как перчатки сниму.
 
 
Долго еще это мне суждено:
Проруби зала зеркальное дно,
Зарево щек в полумраке души
И на висках молодые духи.
 
 
Руки согрею и пояс стяну.
Я у своей родословной в плену.
Аплодисменты летят, как снега.
Кошкой дрожит на педали нога.
 
 
Мысль ударяет, сжигая дотла:
Вечно на этой я сцене жила.
Шлейфом цепляла за выступ стены
И за собою не знала вины.
 
 
Жизнь эта – вся на театре времен:
Светят березы античных колонн,
Выгнут подковой кулисный порог,
Черный рояль – крылатый пророк.
 
 
Я выхожу. Я не знаю, когда
Мне прозвенят троекратно года.
В зале глаза будто тысячи свеч.
Сцены изгиб – в повторении плеч.
 
 
Царское слово дано произнесть
Мне, и не знающей, как говорить.
Гулкой страною откликнется весть.
Может, попросят еще повторить!
 

Детство

 
…И снится детский сон…
 
 
Девочку с лицом
Нежнейшего старинного портрета
Кормили манной кашей
И носом как щенка
В рояль сажали
 
 
Две медные педали
Казались
Золотыми медалями
Солдат вернувшихся с войны
 
 
или
 
 
Кругляшками шоколада
В обертке елочной
 
 
(Так маленькая елка до войны
Под рояль ежихой заползала
И слушала златые россыпи
Шопена —
Брызги
Из-под увядших пальцев материнских)
 
 
Сирены выли волком
Дирижабли
Висели над Москвою
Как будто сто резиновых моржей
Подвесили на ниточках
над зоопарком…
 
 
Белые клавиши рояля
Хрустели, будто сахар,
Их слабенькие пальчики кололи
Так терпеливо,
Что не собрать и по свету тех ваз,
Розеток тех и сахарниц хрустальных,
Которые вместили бы в себя
Работу смуглых стрекозиных ручек…
Отец придет (ей думалось) с войны
И спросит вдруг: «А музыке учили?»
И елочные горькие румяна
До самой смерти не сойдут со щек,
До самой сцены,
где свое сиротство
Педалью хриплой выплачет она…
 
 
О, как обезоружила война
Всех полковых незрячих музыкантов!
А к дочери настройщик приходил,
Вскрывал златое брюхо инструмента
И ввинчивал сердечную струну,
И приживлял трофейные сосуды
Взамен врожденных, вырванных, своих,
И пот, как у хирурга полевого,
Тек по его стыдящимся щекам!
 
 
А девочка стояла и смотрела,
Когда же он, тот безымянный мастер,
Заклеит королевскую ладью
И можно будет в плаванье пуститься.
А снег за перекрещенным окном
Валился довоенной манной кашей
Из маминых запасов
 
 
Ты выросла
И туфелька твоя
На ногу больше не налезет
Забудь ее
На счастье
Под старым и морщинистым роялем
В гостях у очарованных людей
Которые тебя малышкой знали
Забудь!
Под Новый год
Положат в туфлю
Золотую шоколадку
 

Консерватория

 
Дверь хлопает, как на ветру,
Дрожит насквозь стеклянной кожей.
Свистящей шиною сотрут
На мостовой – твой след прохожий.
Распахнута подъездом жизнь.
Залепит снегом свет зеленый.
Дорогу ты перебежишь
По правилам плохого тона.
И зданье, желтое, как воск
Для освещенья партитуры,
Вечерний свой наводит лоск
И ждет твоей клавиатуры.
 
 
Переодеться – пустяки.
Сложнее – перевоплотиться.
А в гардеробной старики
Спят стоя, как большие птицы.
Златою рыбкой номерок
От жизни прежней – вдаль засунут.
Ты опоздала на урок —
Тебя ученики засудят.
Парадной лестницей прошла,
Где семь сапог ты износила,
И зеркало из-за угла
Тебя гигантски отразило.
 
 
Твое величие стоит
Перед тобою – в старом платье.
Из-за спины твоей софит
Сверкает белою печатью.
По-детски узенькая кисть,
Но руки венами набухли,
Как будто прачкою – всю жизнь,
Как будто целый век – на кухне.
 
 
Ученикам твоим заплыв
Самостоятельный не вреден.
И грезишь ты, глаза закрыв,
Пока каморка лифта едет.
И в классе гулком, будто храм,
Когда нажмешь на все педали,
Ты раздаешь ученикам
Кусками – горькие печали.
 
 
***
 
 
Всегда горчит познанья мед.
Через войну, через разруху
Бил твой рояль, как пулемет,
По тьмой залепленному слуху.
 
 
А кто-то жадно жил тобой!
А кто-то крал твои афиши!
Звенела музыка трубой,
Гнездилась ласточкой под крышей.
 
 
А дом? Да не было его.
Кариатидами стояли…
А затевали торжество —
Звенели чашки на рояле.
 
 
Твоя семья плыла теперь
Консерваторским коридором.
И тихо пела в классе дверь,
И половицы пели хором.
 
 
И ты входила, вся в огне,
С огнями звезд и снега слита,
И все студенты, как во сне,
Шептали имя: Маргарита.
 
 
И так рождала ты тепло
Любви – за стареньким «Бехштейном»,
Что снег хотел пробить стекло
И стать твоим платочком шейным.
 
 
***
 
 
Консерватория, мой друг,
Ты – лабиринты Минотавра.
Здесь светел контрабаса круг
И плачут нищие литавры.
Здесь влито сердце целиком
В сосуд, где музыка полощет.
А окна смотрят прямиком
На белую от снега площадь.
 
 
Но все равно – она красна.
Здесь красный звон звенел когда-то
И кров лилась красней вина
Под гул багряного набата.
И красный бархат пышных лож
Бледнел пред пылкими щеками
Рабочих в переплетах кож,
Солдат с пустыми рукавами.
Большой консерваторский зал
Уроки музыки давал им.
И верила Москва слезам,
Когда сюда валили валом!
 
 
А на четвертом этаже
Гудел орган пчелиным ульем,
И снега детское драже
Летело в форточку на стулья.
Отсюда видно лучше всех
В окно, раскрытое со стоном,
Звезду, что ляжет в белый мех
Парадным маршальским погоном.
Ее рубиновая боль
Прошла под сердцем, будто пуля.
А снег на рану сыплет соль,
Слетает, колотя вслепую.
И всеми музыками дня
Не заглушить ночного боя,
Когда звезда летит в меня
Пятиконечною рукою,
И, подчиняясь до конца
Лучистой славе дирижера,
Я голос сердца и лица
Вплетаю в мощь родного хора!
 
 
***
 
 
Я – ученица Красоты.
Она метелью в класс вбегала.
Ее княгинины черты
Мужская гордость зажигала.
 
 
Она, как высохший букет,
Сердясь, швыряла ноты на пол.
Ее дыханием согрет,
Рояльный клавиш воском капал.
 
 
Мы все твердили по сто раз,
На мельницу таскали воду,
Она садилась – и для нас
Играла вместо нот – природу.
 
 
И странно было видеть в ней,
Как резкий диссонанс для слуха,
Разлет бетховенских бровей
И жемчуг в нежной мочке уха.
 
 
И, собираясь на гастроль
Со странническим чемоданом,
Она бросала, как король,
Перчатку городам и странам.
 
 
И жадно мы глядели мир
Сквозь пальцы рук ее невечных,
Стирали клавиши до дыр
И ей молились бесконечно.
 
 
Она давала нам урок —
Своей волной встающей смене —
Как жить, переступив порог,
И жить и умирать на сцене.
 

Песнь о Генрихе и Маргарите

Прелюдия

 
Котел ночной Москвы кипит
Тревожно, ветрено и сладко.
Ладонью розовой горит
Окно над детскою кроваткой.
Свернулась Музыка в комок
И спит в душе сонатой венской.
И ночь играет свой урок
Рукой расслабленной и женской.
 
 
Я тоже девочкой была
В смешной подвернутой шубейке.
Дрожа, рояльная смола
Мою ладонь лепила клейко.
Любовь разыгрывала я,
Еще в лицо ее не зная,
И от бесстыжего вранья
Скрипела музыка дверная.
Я улыбалась ртом чужим
И чьим-то чувствовала сердцем.
Казалось: легонький нажим —
И в правду распахнется дверца.
 
 
Но долго пела я еще
И вышивала жизнь на пяльцах,
Пока не стало горячо
От клавиш – и душе, и пальцам.
И тут, раскидывая прочь
Черновики, клубки и нитки, —
Любовь!
Я с нею – прямо в ночь,
Собрав надежды и пожитки.
 

Еще одна прелюдия

 
Что сцена? Досок череда.
Как на войне, светло и люто.
Поешь. Оконная слюда
Темнеет с каждою минутой.
 
 
Звонок. Окончены бои.
Но кто мне перевяжет раны?
Минутные друзья мои
Уйдут в домашние туманы.
 
 
А я, мечтавшая всегда
О золотоволосой дочке,
Опять сочту свои года
По новым линиям и точкам.
 

Фуга. Тверской бульвар

 
Снег свистел и шел стеной,
Белой Ниагарой.
Памятник во тьме ночной
Плыл седой и старый.
 
 
Вечный памятник Москвы
Посреди бульвара:
С непокрытой головы
Вьются кудри пара.
 
 
А под памятником – рой
Молодых свиданий.
Сыплет белой мошкарой
Летопись рыданий.
 
 
Сыплет колким конфетти
Счастье на просторе,
Чтоб отсюда не уйти
В черной маске горя.
 
 
В это море ярких глаз,
В карнавал машинный
Вдруг врывается на час
Женщина в морщинах.
 
 
Вот троллейбус перед ней
Зажужжал пчелою
И пошел столбы огней
Рассыпать золою.
 
 
Расступилась перед ней
Нежных жизней стайка,
И прилип к груди, как клей,
Снег алмазной майкой.
 
 
Вот она сюда идет,
Это Маргарита.
Под ногой играет лед,
Дверь метро открыта.
Может, эта дверь метро —
Черная шкатулка,
Что хранит в себе добро
Радостно и гулко.
 
 
Из безумной черноты
В белизну густую
Выйдет пламя – выйдешь ты,
Плача и ликуя.
Ты, старик, как боровик,
В клинописях века.
Мир к усам твоим приник
Сединою снега.
 
 
Прядь висит. Ее отбрось
Дирижерским жестом.
Сердце с петель сорвалось,
Поменяло место.
Вот она идет к тебе
Лучшей ученицей.
Руки в шерстяном тепле,
Словно за границей.
Ты с нее скорей стяни
Толстое вязанье —
Руки Родине верни —
Страсти и дыханью.
 
 
Вы немолоды уже.
Вас стреляют зорко
На высотном этаже
Молодой галерки.
Но идете вы в ночи —
Вечные ищейки —
Чтоб гореть, две свечи,
На Тверской скамейке.
 
 
***
 
 
Седовласый старичок
И седая дама,
Богов сдвоенный снежок,
Пущенный упрямо.
Вы летите в ночь одни
Посреди народа.
Шарф Ее фате сродни
И веленью моды.
Шарф Его, как два крыла,
Бьется за плечами.
Лед рекламного стекла
Праздник излучает.
 
 
Так идут они Москвой,
Воедино слиты.
Мастер Генрих звать его,
Фею – Маргарита.
И неважно, кто они:
То ли музыканты,
То ль художникам сродни,
То ли просто франты.
Так идут они, собой
Время прорезая —
Двое, ставшие судьбой,
С ясными глазами.
 
 
В теплый дом они зайдут,
Где века их ждали.
Пальцы ощупью найдут
Клавиши рояля.
И сыграют жизнь и смерть,
Встречи и разлуки —
Только б вместе им успеть
Снять с рояля руки!
 
 
Пусть на кухне загудит,
Словно поезд, чайник,
Из-за штор окно глядит
Снежною печалью.
Пусть огромный апельсин
Смотрит семафором,
Голоса немых картин
Что-то шепчут хором.
Все равно они уйдут
На войну искусства —
Грудью защищать редут
Молодого чувства.
 
 
И со сцен в полупустой
И битком набитый
Зал – кричать: глухие, стой!
Мы же не убиты!
Мы – артисты, мы – венец
На челе трагедий.
Нашей радости конец
В синеве столетий.
 
 
А любовь – ее не тронь.
На скамье вокзальной
Крепко спит. Ее ладонь
Мерзнет так хрустально.
Рукавицу подниму,
Пальчики согрею,
До конца ее пойму,
Хоть и постарею…
 

Ночь в гостинице

 
…А за окном щека Луны
Бледна, как пламя, и слышны
За стенкой ноты коридора.
Я здесь остановлюсь на час.
Похожа комната на класс,
А я – на молодого вора.
 
 
Я уворую час ночной,
Щеку прослушаю стеной
И просвечу окна рентгеном.
А завтра – сцены холодок,
Педали золотой порог —
Безвыходно и неизменно.
 
 
На стуле – платье, что ковер.
Звенит угрюмый коридор
Ведром морщинистой технички.
Сейчас я думаю о тех,
Кто спит за стенкой без помех
Или чадит зажженной спичкой.
 
 
Да, мы кочуем по стране!
На утлом чемоданном дне —
Две книжки, мамино печенье,
Один надорванный билет
Туда, назад на много лет,
Где дома нежное свеченье…
 
 
Я платье вышила сама.
Но вся узоров кутерьма
Слагает материнский профиль.
Алмазом режущий софит
Лишь на ее плече горит
Под сенью театральных кровель.
 
 
Я говорю о ней одной
Ее повторенной судьбой
И тысячею женских судеб.
Все детство в голосе моем,
И весь до дна испитый дом,
И дом, который только будет.
 
 
В забвеньи чуда – не винюсь.
Я домом всей стране приснюсь
В слепых гостиничных кроватях.
Скажу я музыкой своей
О доброте седых людей,
О блестках в новогодней вате.
 
 
Вся музыка – большая ель,
Ты лапами мою постель
Гостиничную обнимаешь.
Я в горьком аромате сплю,
И вижу тех, кого люблю,
Кого рисует ночь немая.
 
 
И в темном воздухе висит
И апельсином чуть горчит
Щека не матери, но Музы…
 
 
И все же – как похожа стать
Я рвусь ее поцеловать
Но давит боль дорожных грузов
 
 
Но давит груз ее обид,
Но сцена под ногой горит
Дощатым пламенным укором,
Но груда писем ни к чему,
Когда бегу в чужом дому
Пустым холодным коридором!
 
 
Когда прикроешь ты виски,
Зажмешь ладонные тиски
Заштопываешь песней – раны,
Ища мои глаза – в толпе,
Мою судьбу – в чужой судьбе
И правду – в музыке обмана!
 
 
О мама дом наш – целый мир
Мы застреваем в нем детьми
Иглой еловою под кожей
 
 
Зачем тебе седая прядь?
Ее закрасить… залатать…
 
 
Вы с Маргаритою похожи.
 

Золотое пламя

К рампе выходит женщина в густо-малиновом бархатном платье. Глаза ее черны, виски седы, брови вразлет. Она говорит сердцем – не разжимая губ:

 
Я – Маргарита
По бабке, по жемчужине морской
Меня назвали
 
 
А пеленали
На немецком рояле
В гуще струн
Горел звенящий хворост
Медный
Бедный
От долгих упражнений
Матери моей
 
 
Я – Маргарита
Я гляжу со стен
Глазами материнских фотографий
И жемчугами в бабкиных ушах
 
 
Текли
Пороги крови
И складывались
Кубики столетий
Чтоб я могла перешагнуть
Порог лучистой сцены
Не падчерицей
А царицей
Волшебного чертога красоты
 
 
Но красота рождалась
Из дешевых румян
Из жалкой пудры театральной
Что мать совала наспех в сумку
Из жестких юбок
на живульку торопливо
иглою ржавой
смётанных в плацкарте
Из пальцев исколотых
Зубами черных клавиш
Из беготни по площадям
Железных городов
От коих в памяти
Лишь оставались
Золотые доски сцен
И золотые буквы
Рояльных фирм
 
 
Из материнских телеграмм
Что пахли пирожками
 
 
Из материнских рук
Пропахших до манжет
И до колец
Вокзальной гарью
Вечного прощанья
 
 
Я – Маргарита королева
А может прачка
В хоромах музыкальных
Хозяйкой муз
Мне стать не довелось
В служанках
я хожу уже годами
Подкрашенные губы сушит пламя
Я руки мну о бархат
будто тесто
Для новогодней трапезы
где мать
Меня пугливо будет обнимать
И бормотать: да ты уже невеста…
 
 
И я себя почувствую одной
Из клавиш, на какой она сыграла,
Мизинцем так ее прижав к душе,
К ложбинке на груди, где тает звук
Сирены, смеха, плача, поцелуя…
 
 
Я – Маргарита
И тебя люблю я
Я не в безвременье живу
Соединяют на лице Земли
Глаза огромных городов
Широкие асфальтовые брови
Повторен на лице моем
Узор земных страданий
И елочная внутренность
рояля —
Пирог в котором соль запечена
И боль Земли
 
 
В столицах мира
И в родимых селах
Греется народ
У очага кочующей любви
У черного бездомного ковчега
 
 
Подкладываю хворосту в огонь
Извечно это женское занятье
Горит на мне и пламенеет платье
И трескается жаркая ладонь
И вижу я тех женщин у костров
В которых кровь моя текла
веками
Когда был мир и весел и суров
Тех сторожих священного огня
Которым я пригрезилась ночами
 
 
Горит и бьется
Золотое пламя
Зажженное в рояле от меня
И мать дрожит
прекрасными плечами
Перед любовью
голову склоня
 

РЕАНИМАЦИЯ

 
Каждый вдаль уходящий отсюда – преданье.
Каждый вон уходящий отсюда – сказанье.
Каждый плачет, и рот зажимает простынкой,
Где печать лазаретная – словно поминки
По тому, кто лежал здесь, теряя дыханье.
Набирают во шприц зелье, травы и вина.
Обнажают не вены – венцы, копи, стразы.
Я в стерильной больнице, как ангел, безвинна.
Я грешна и грязна, да, любовь, ты зараза.
Да и зло так летуче! Я переболела
Злобой, местью, чужой и чумной черной ложью.
Эпидемья без края, судьбы и предела.
Хуже лести, страшней бездыханного тела.
Ухожу по грязи, облакам, бездорожью.
Я лежу, лязг чугунной той, панцирной сетки —
Распоследний оркестр, хрип и стон партитуры,
Птицы нотами виснут на инистой ветке,
Вон, в окне. Плачу вусмерть, рыдаю как дура.
 
 
Ты, земля моя, вновь тяжело захворала.
Ты кладешь корни-руки поверх одеяла.
Стонут люди, чтоб срочно их всех оживили.
Ты, земля моя, льешься больничною лавой
Бесконечных смертей, солонцово-кровавых,
Легких злые ошметки – последние крылья:
Чуть взмахнуть… улететь – или кануть в бессилье,
Безразделье, бесстрастье, безлюбье, бесславье.
Никому неохота во царствие навье.
 
 
Эти синие маски, седые бауты,
Эти туго-завязки последней минуты,
Эти мука-скафандры, что снять только ночью,
Да и ночью не снять, стоя спи, ешь воочью,
Это быль, и ты в ней – измочаленный доктор,
Ты устал уж молиться, в уколах ты дока,
А в смертях ты неграмотный, нищий мальчонка,
О, подайте минутку, звенящую тонко,
Той старухе, похожей слезой на ребенка,
О, подайте ей жизни шматок, протяните
Между сердцем и Богом упругие нити,
Горше режущих звезд, горячей всех вулканов,
Только врач ты, больная уже бездыханна,
Только врач, и могущество жалких уколов —
Лишь стеклянные сколы.
Лишь в курилке, взасос, на отлет, папироса:
Mortem. Нету вопросов.
 
 
Все распяты вы в той оживляльной палате.
На живот повернись! И дыши так ритмично!
Ты корова и лось, ты медведь и синичка,
Лезвиё топора новой казни опричной,
Да, ты плюнуть готов в рожу рока проклятье —
Только горе безлично!
Врач, вставай. Ты пойди на беду белой грудью.
Размотай белоснежную марлю безлюдья.
Маска, шлем, кислород. То чужая планета.
Скорой помощи тлеет в огнище карета.
Окна крестит зима. Птицы молча, в остуде,
На зимы белом блюде пернатым ранетом
Застывают, подобны металлу, полуде.
С проводов – во мандорле фонарного света
Гибнут, падают.
Бьются в сугробе, как люди.
Птицы, ветра народец, они ж тоже люди,
Лишь конец – без ответа.
 
 
Я лежу вверх лицом. «На живот!» – мне – приказом.
Заболела недаром, кошу рысьим глазом,
Зверьим оком, багровы белки, раскаленны,
В кровеносных сосудах, набрякших влюбленно,
Я еще вижу мир! Он мне – песнею, сказом,
Он мне Библия, ночью Корана алмазы,
Все мои Первокниги, стальные вериги,
Кровохарканье страсти, жемчужные миги,
Повторить не моги, проиграть не могу я
Эту заново жизнь! дай чужую, другую!
Жилы выдрать с корнями! и сердце, и печень!
Пересадка мне легких, горящих, что свечи,
Ах, еще ведь не вечер,
Доктор, буду я жить?! Я всего лишь волчица,
Тёпло брюхо мое, мой волчонок мне снится,
Я деревня, окрайна, река и столица,
Я – погибшей Почайной – от злобы отмыться,
Ты сожми мои голые плечи!
Я лежу вверх лицом! Потому что земля я!
Я дышу пред концом, я раскольно пылаю!
Я зверьё и птичьё, вороньё, баба-сойка,
Кройка я и шитье, я охотничья стойка
Покрова на Нерли! гибну в гуле и гуде!
Хриплый колокол мой, он орет: люди, люди!
Медью жжет лазарет! он тату набивает
Изнутри! жизни нет! почему я живая?!
Я теперь родилась?! иль я завтра рождаюсь,
Здесь, на койке больничной, старуха седая,
Золотая девчонка, чудная малышка,
Я визжу талой скрипкой, пищу нежной мышкой,
Грохочу я, литавры в последней Девятой —
На излете заката!
Вот расплата!
 
 
Я согласна быть в этой палате распятой —
Я согласна сгореть – стать навеки проклятой —
Обвернули чтоб этой, с печатью, простынкой —
Унесли – и в мешок, что мрачнее суглинка,
Только чтоб, люди, люди, вы живы остались,
Мягче воска и шелка, сильней лютой стали,
Зеркалами в осколки вы не разлетались,
Чтобы сны не глядели о пьяной печали,
Чтоб детей зачинали, кроваво рожали,
Чтоб любили друг друга – в Раю, как вначале,
На руках чтоб друг друга по-детски качали,
Чтобы струнами арфы январской звучали,
Чтобы дымные войны в меня вы втоптали,
Только чтобы никто больше… в белой остуде…
Белых мошек давя на немом одеяле…
Где труба аппарата змеей расписною,
Вся в узорах письмен – над тобой, надо мною,
Запредельной зениткой, застылым орудьем,
Бесполезною пыткой нависла над грудью…
Люди, люди, о люди…