Потустороннее. Книга II. Мистические рассказы. Еще страшнее…

© Елена Гвозденко, 2019

ISBN 978-5-0050-3305-5 (т. 2)

ISBN 978-5-0050-3306-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Куда исчез Датычё

Завсегдатая Петровича знала вся больница. Несколько раз в год он ложился, по высшей милости главврача, отъесться больничными супами – кашами, отлежаться на простынях, но главное, выговориться.

«Да ты чЁ», – слышалось из палат, холла, столовой.

«Девки тогда были, да ты чЁ».

«А порции в столовой, да ты чЁ, за раз не выхлебать».

«Картошечка, картошечка родилась, да ты чЁ, шесть штук – ведро!»

Над картинами былого рая посмеивались, звали Петровича Датычё, но жалели, подкармливали домашними гостинцами, просили близких принести что-нибудь из одежды.

Датычё отрабатывал сытое проживание, дежурил вместе с санитарками, помогал на кухне, ухаживал за лежачими. Гостинцы, получаемые за мелкие услуги, раздавал одиноким больным.

О жизни Петровича знали мало, да он и не рассказывал. Поговаривали, что была у него когда-то семья: жена и сын. Но еще в эпоху «большой картошки» растворились, исчезли из его жизни. Лет пятнадцать назад сгорел дом, оставив старика на улице. Где он пропадал в перерывах между «больничными курортами», не знал никто. Впрочем, и не интересовались.

До ночи своего исчезновения он пробыл в больнице около двух недель. Чисто выбритое лицо налилось сытостью. Его постригли сердобольные медсестрички. Они же снабдили средствами гигиены, и Петрович ходил в душ при любом удобном случае.

– Эх, прописаться бы здесь, – говорил он накануне вечером, расстилая чистое белье на своей кровати.

А утром кровать была пуста…

Поискали по больничным задворкам, привычно отложили обед, а на следующий день поменяли простыни и уложили на кровать нового пациента – капризного молодого человека, беспрерывно жалующегося на тяжесть и покалывания.

О Петровиче вспоминали редко, лишь в шутках, которые почему-то быстро стирались с лица легкой грустью:

– Что с него взять – бродяга.

Утро следующего дня началось со скандала – новенький кричал, что не останется на этой кровати, что требует переселить его в другую палату.

– Всю ночь будто ворочался кто рядом. Ну, правда, я с ума-то еще не сошел.

В этом утверждении засомневались, но капризного больного перевели, и кровать осталось пустой. А еще через две недели на ней оказался Датычё – грязный, оборванный, все в той же больничной пижаме. Прятал заросшее лицо в подушку и молчал, лишь заросший седой затылок вздрагивал. Его пытались разговорить – тщетно. К вечеру подошел главврач, развернул измученного старика, измерил пульс, дал указания медсестрам, которые тут же примчались со шприцами.

Датычё скончался на рассвете. Выдохнул в тишине неспящей палаты и смежил усталые веки. А набившиеся в палату больные, медсестры, санитарки, слушавшие рассказ бродяги, еще долго не могли вздохнуть.

Рассказ этот стал чем-то вроде больничной легенды, многократно пересказывался, обрастал фантазийными подробностями. Лишь немногие помнили страшную исповедь Петровича.

***

Лет мне тогда было около тридцати – молодой, шустрый. Жена красивая, сынишке год. Работал на самосвале, возил песок – щебень по стройкам. И день тот помню, будто вчера. Жарко было очень, решил проехать леском, все прохладнее. Дорога, правда – ямы да ухабы, но нам-то не привыкать. Мальчишка этот, выскочил бесенок, кусты там еще у самой дороги. До сих пор вижу эту картину, впечаталась так глубоко – не вытравить… Рубашонка зеленая в клеточку, и ведь только сбоку пятнышко небольшое… Сандалик отлетевший, ножки в ссадинах… Чуть поодаль удочка самодельная, ведерко перевернутое и карасики, живые еще… И шумит что-то за леском, этот шум и испугал. Ведь мне тридцать, жена красавица, сынишке год и зазнобушка на стороне ждет, надеется…

Не узнал никто, машину помыл и не видно. И что видно будет на самосвале, мальчонка-то совсем маленький. Только не могу за баранку садиться, хоть что с собой делай. Только на место шоферское – рубашонка эта, ножки в царапинках да карасики хвостами по пыльному асфальту бьют. А как объяснишь? Вот и начал я пить, чтобы с работы уволили. Пока пил, жена ушла, сынишку забрала, любовница другого нашла. Очнулся словно в другом теле – все заново. А из прошлой жизни пятно на зеленой рубашке и ручеек от него.

На хорошую работу не брали, но в то время еще можно было на кусок заработать. Дружки появились такие же, а с ними и подружки. Что долго рассказывать, не мне бы за такую жизнь держаться, мог бы – с мальчонкой местами поменялся.

Пропили и смену строя, и девяностые, не заметили. Лишь менялись лица в моем полуразрушенном доме. Но тут беда – сгорел дом. Пришлось осваивать кочевую жизнь. Только здесь, в больнице, и отдыхал, чувствовал себя человеком, помогал, как мог. И отступала картинка того дня, чудо забытья.

В тот день вечером вымылся, постель переменил – хорошо. Уснул сразу, а проснулся от того, что кто-то за рукав тянет. Я его сразу узнал, мальчишку моего. Не пошел за ним – побежал. А в голове картинки забытые из прошлого: вот за женой в роддом еду на своем самосвале, букет ромашек в газету завернутый. Свадьба наша – шумная, веселая. Очнулся на том самом месте, где лежал малец много лет назад. Как? Отсюда километров двести, не меньше! А мальчишка в лесок тянет, пошел за ним. Дальше опять провал. Пришел в себя у старенького дома в заросшей бурьяном деревушке. Дверь перекосило – еле вошел. Пахнуло старостью и бедой. В единственной комнате под кучей тряпок зашевелился кто-то. Пригляделся – старуха древняя, скелет в лохмотьях темной кожи. Увидела меня, рукой замахала, подзывает.

– Дождалась, – хрипит, – схорони рядом с сыночком.

И дух из нее вон. Пошел по деревне, хотел соседей позвать, только нет соседей, бабка последней жительницей была. Набрел на кладбище и сразу же могилку мальчишки нашел, привел он. Сколотил нехитрый гроб, вырыл могилу, похоронил старуху как просила. А дальше не помню ничего, очнулся только у больничных ворот.

Простил меня Сашка, его, оказывается, Сашкой звали…

***

Это были последние слова, сказанные Петровичем. Смерть его была тихой – никакой беготни, никаких попыток реанимировать. Сидели молча, вслушиваясь, как тает эхо от имени мальчишки, нелепо погибшего много лет назад.

Предостережение

Константин сразу почувствовал, что с этой девушкой что-то не так. Не успела она устроиться на соседнем сидении, как в автобусе сразу стало прохладно. Это в жаркий августовский полдень! И запах, он никак не мог определить, чем пахнет от незнакомки. Прелыми листьями, лесной землей, подвальной сыростью? Только отъехали – небо заволокло тучами, клубы рыжей с черными подпалинами городской пыли припорашивали пестрый пейзаж. Константин всматривался в знакомые переулки, ожидая, когда же, наконец, автобус вырвется из городского марева к живым, сильным деревьям, к манящим лесам, к пряному довольству полей.

Если бы не годины бабушки, кто знает, когда бы удалось вырваться из города? На похороны в прошлом году он не попал, лежал со сломанной ногой. Теперь с нетерпением ожидал встречу с маленьким деревенским домиком, где прошло детство. Вот только до сих пор не мог представить этот домик без шустрой фигурки бабушки.

Девушка рядом что-то писала в небольшом блокнотике. Он не выдержал, скосился на лист в клеточку. Незнакомка писала в столбик какое-то имя и фамилию. Мужчина присмотрелся – весь листок был исписан «Синегорской Ариной».

Константин отодвинулся, насколько позволяло кресло, отвернулся к окну, рассматривая островки скудного водительского комфорта: гостиницы-новоделы в окружении чахлых посадок, с коптящими мангалами и раскрашенными кафе. Запах горелого мяса заползал в автобус. Захотелось пить, он потянулся к сумке. Девушка перестала писать и уставилась немигающим взглядом.

– Может быть, вы хотите пить? – предложил мужчина.

Девушка не отвечала, только смотрела черными глазами – впадинами. По спине мужчины пробежал озноб.

«Пересесть что ли?» – думал он, оглядывая салон, даже присмотрел себе пустующее место в самом конце автобуса. Но тут девушка настойчиво потянула за рукав: «Смотри…»

Никогда до и никогда после он не слышал, чтобы так говорили. Впрочем, однажды ему пришлось общаться с человеком, который разговаривал при помощи трубки, вставленной в горло. Голос девушки отдаленно напоминал речь того бедолаги, но никаких трубочек видно не было.

Она опять склонилась над блокнотиком и стала рисовать. Нарисовала сердечко, а потом перечеркнула его. Рядом написала: «Галя». Затем появилась машина – незатейливый детский рисунок, который с каким-то остервенением перечеркивала, закрашивала темным. И опять рядом имя, в этот раз Борис.

И, наконец, появилась девочка на качелях, совсем маленькая девочка. А на следующем – качели лежали на земле, как и эта девочка. Попутчица старательно выводила: «Геля». Дорисовав, она захлопнула блокнотик, и стала пробираться к водительскому месту. Автобус притормозил, открыл дверцы, и незнакомка осталась далеко позади.

Константин не мог успокоиться до самого поселка, до родного домика под красной крышей. Некогда такой веселый, он выглядел сиротливым, растерянным, брошенным. Катарактные стекла окон, заросший палисадник – мужчине подумалось, что жилища тоже переживают депрессию. Родственники хлопотали на кухне, как же давно он их не видел: и веселушку тетю Киру, и серьезную тетку Галку. Кузен Борис тянул во двор, намекая, что припрятал там кое-что.

– Борька, да не пью я.

– Что совсем? Болеешь что ли?

– Нет, не болею. А знаешь, бери свое «кое-что» и пошли на кладбище сходим. Я еще на могиле у бабушки не был.

Они шли по аллее, засаженной березами. Их нежная бледность, повисшие пряди ветвей навевали светлую грусть. Константин рассматривал новые захоронения, узнавая на фотографиях друзей своего детства, ближних и дальних соседей. Вот Мишка, с которым они в первый раз отправились на рыбалку. Сколько им было – пять, шесть? Красавица Светка, она же моложе на целых пять лет!

– Спилась, – сказал Борька, поймав взгляд брата. И тут же отхлебнул прямо из горлышка.

И тут Константин увидел… Над могилой девушки возвышался необычный памятник – фигура Ангела вовсе не застыла в скорби, она будто парила, раскрыв крылья, всматриваясь в даль. Казалось, что Ангел видит и деревню, и железную дорогу, расположенную сразу за ней, соседние города… С памятника на Константина смотрела сегодняшняя попутчица. Она улыбалась…

– Слушай, Борька, ты машину себе купил?

– Да, откуда знаешь?

– Борька, продай ее! Разобьешься!

– Ты с ума сошел? Я копил целый год, кредит взял.

– Вот и отдашь кредит.

– Да ты что? За сколько я ее продам? Да и не хочу я продавать!

– Борька, поверь. Хорошо, я расскажу…

И Константин рассказал.

– Нет, ну ты нормальный? Села рядом пациентка психиатрической клиники, а я машину продавать буду.

– Но это она, Синегорская Арина, умерла полгода назад. Она сначала свое имя писала. А еще нарисовала сердечко, перечеркнула и написала Галя.

– У тетки обнаружили заболевание сердца…

– А кто такая Геля, девочка лет двух?

– Мишкина дочка. У них год назад родилась девчонка, не знал?

– Нет, ее нельзя подпускать к качелям.

За поминальным столом разговор постоянно возвращался к странному пророчеству. Спрашивали у деревенских – кто такая эта Синегорская Арина, но они почему-то не знали девушки, похороненной на их кладбище. Это было странно.

Позже Галина решится уехать к сыну Михаилу в Германию, там ей сделают операцию, и женщина быстро пойдет на поправку. Бабушка и спасет маленькую Гелю, удержав от попытки покачаться. Качели все же упадут, но жертв не будет. А Бориса похоронят через год, на том же деревенском кладбище. Он пьяным сядет за руль своей машины…

Дымка

– Ну что ты здесь делаешь, милая? Не могу я тебя взять, – Маша склонилась к кошке, чтобы погладить.

Уже несколько дней серая ухоженная красавица встречала ее у входной двери в квартиру. Она не бросалась навстречу, не терлась о ноги, не уговаривала мурчанием, просто сидела в сторонке и смотрела на Машу огромными зелеными глазами. И от этого взгляда женщина терялась.

– Молоко будешь? Тогда жди, домой не рвись.

Но кошка и не предпринимала попыток проникновения, она просто сидела и смотрела. Даже к блюдцу с молоком не подошла, лишь следила за хозяйкой квартиры, у двери которой обосновалась. Но через полчаса блюдце было пустым.

– Вот и умница. Ты же не уличная, смотри, какая аккуратная. Иди домой, не получится у нас с тобой совместного житья. Я и о себе сейчас ничего не знаю, куда уж тебя брать?

Кошка, наконец, поймала взгляд, и Маша поняла, что не в силах вырваться из зеленой бездны.

Впервые перед сном думалось не о болезни, не о страшных перспективах, думалось почему-то о кошке, караулящей входную дверь. Захотелось смалодушничать, пустить дымчатую красавицу, прижаться к теплому тельцу, чтобы не чувствовать себя настолько одинокой, настолько брошенной. Веки смежились, и она провалилась в беспамятство. Утром проснулась бодрой, ночь без пробуждений напитала силой, впервые за последние два месяца.

Когда Артем сказал, что уходит, она не поверила. Да и как можно было поверить фразе, брошенной во время ужина между пловом и чашкой чая? Он сказал это так, как говорил бы о летнем отдыхе или необходимости ремонта.

– Маша, я встретил другую женщину. Я ухожу. Завтра соберу вещи и съеду, – спокойно, насыпая сахар в чашку.

Больше всего ее удивило, что он что-то добавил про то, что специально отпросился с работы, чтобы вывезти вещи. В груди сжалось стальное кольцо, Маша долго пыталась сделать вдох. Артем спокойно наблюдал за приступом:

– Не поможет, не устраивай тут…

Вышел в комнату, включил телевизор, оставив задыхающуюся женщину на кухне. Картина настолько крепко впечаталась в ее памяти, что стерла все остальные: приступ удушья, невозможность наполнить легкие воздухом и какие-то крики ток-шоу сквозь гул в ушах. В тот вечер обошлось, но через неделю скорая увезла ее в реанимацию. В клинике и узнала о страшном диагнозе. Молодая женщина даже не испугалась, ей казалось, что она больше не способна на чувства после того страшного вечера. Приняла как данность, разбив эти данности на множество маленьких: бесконечные исследования, работа до позднего вечера и в выходные, чтобы удержаться на работе, прием лекарств.

Гул телевизора вместо семейных разговоров, вкусные обеды и ужины заменил прием пищи… Только вчера, пока смотрела в зеленые глаза приблудной кошки, что-то шевельнулось внутри. Вечером заскочила в магазин, купила пакетик кошачьего корма. Серая красавица привычно ждала на своем месте.

– Ну проходи, – распахнула перед ней дверь Маша.

Кошка не заставила себя уговаривать, прошла, обнюхала углы и устроилась на Машиной кровати.

– А ты нахалка! – возмутилась хозяйка.

Кошка лишь приподняла царственную голову и посмотрела прямо в глаза.

«Что я делаю? А вдруг она заразная, не хватало еще проблем», – думала Маша, чувствуя тепло прижавшейся и мурчащей кошки. Вечером кошка получила мисочку корма, блюдце молока и новое имя – Дымка. Похоже, кличка ей понравилась.

Теперь вечерами Маша спешила домой. Поужинав, они устраивались с Дымкой у телевизора и смотрели старые фильмы. Кошка заползала на колени, прижималась и усиленно мурчала. Ночью кошка заползала на ее живот и недовольно мурзилась, если Маша предпринимала попытку ее сбросить.

По всем приметам Дымка была молодой кошкой, но вела себя странно. Она не резвилась, не играла, с грациозной степенностью прогуливалась по комнате, выбирая момент, когда можно запрыгнуть на колени хозяйки. В лечении наступил перерыв, надо было ждать результатов анализов три недели. Маша с ужасом думала не о предстоящей операции, а о том, куда пристроить Дымку: родители жили далеко, подруг она растеряла за двадцать лет брака.

– Что же с тобой делать, Дымушка? Вот положат меня в больницу, кто будет за тобой смотреть? – говорила она кошке.

Но та лишь мурчала, крепче прижимаясь к животу.

Через неделю женщина заметила, что Дымка стала вялой. Она привычно подходила к миске, съедала несколько шариков и отворачивалась. Только пила чаще. Носик стал горячим. Маша испугалась, завернула кошку в полотенце и бросилась в ветеринарную клинику. Там обследовали, ничего серьезного не нашли, списали на стресс от смены обстановки. Но кошка хирела с каждым днем. Она совсем перестала есть и пила с трудом. Маша вызвала ветеринарную неотложку. Кошку забрали в клинику. Женщина провела там полночи, но пришлось вернуться домой, утром предстояло узнать, насколько опасна появившаяся в ней опухоль.

Маша рассчитывала, что успеет до вечера пройти обследование и навестить Дымку, но ее неожиданно госпитализировали. Весь день водили от аппарата к аппарату, что-то заново исследуя. Только через три дня она узнала, что врачи сильно удивлены результатом. Опухоли не было! Но ведь была, ведь брали пробы на гистологию!

Машу выписали с множеством рекомендаций. Из своей больницы она поехала к ветеринарам, у которых оставила свою Дымку.

К ней вышел седой врач:

– Сожалеем, мы сделали все возможное. У животного обнаружили быстро растущую опухоль. Попробовали удалить, но кошка умерла…

Маша вышла в дымчатые сумерки.

«Она спасла меня», – билась единственная мысль.

У двери квартиры ее ждал маленький белый котенок. Пушистый комочек громко пищал и требовал молока.

Подарок покойнику

Всматриваясь в мутное вагонное стекло, Влад думал, что ни случись тогда этого ужаса, он, быть может, так и не решился покинуть умирающий город. Ужаса, унесшего две жизни.

Тот злополучный день начался как обычно: пробуждение, завтрак, дорога на кладбище, где Влад работал третий месяц. Дальний родственник, устраивая на работу, заговорщически шептал:

– Местечко-то рыбное, у нас, пожалуй, самое денежное. Сам понимаешь, родственники, то… се…

– Что же хорошего-то? Работа и работа, – Влад старался сдерживать недовольство.

– Много ты понимаешь! Да в былые времена, чтобы устроиться могильщиком такие деньги давали! И за пару месяцев возвращались денежки-то, – в маслянистых глазах вечно пьяного родственника появилась мечтательность.

Перспектива рыть могилы и таскать гробы Влада не радовала, не о такой работе мечталось в институте, но в маленьком городке вакансий не было, а на переезд нужны были деньги. Да и мать говорила, что устала жить одна, что ей нужна помощь. По поводу одиночества Влад бы поспорил, отчимы менялись регулярно, приходили в их небольшой домик, «хозяйствовали» полгода, а потом изгонялись. А домик все разрушался, сбрасывал лохмотья былого красочного разноцветья, грозил проплешинами ржавчины на потемневшей крыше. Влад для себя решил – наберет денег, сделает ремонт, а потом уедет в края, где нужны инженеры.

В бытовке уже сидели Санек и Колька. Колька, похоже, и не уходил домой. Он тер опухшее лицо и лениво озирался.

– Деньги есть? – услышал Влад вместо приветствия.

– Откуда?

– Ты прижимистый, богатенький, наверное, – в голосе Кольки звучала угроза.

– Нашли богача…

Андрей прибежал, когда они, взяв лопаты, собирались на объект.

– Пацаны, дайте телефон позвонить, я свой забыл.

Влад протянул старенький смартфон.

– А что он у тебя тормозит?

– Менять надо…

За три месяца молодой человек привык к кладбищу, ему даже нравилось нирваническое пространство, притупляющее желания. Если бы не коллеги…

К обеду подошла ритуальная машина, и молодые люди отправились по адресам. Им предстояло доставить два тела к местам вечного упокоения. Потом устанавливали памятник. Освободились поздно вечером.

– Эх и день, – ныл Санек.

– Ага, кто сегодня со мной пивком подлечиться?

Влад молчал. Молодые люди знали, что он не пьет, да и денег нет, что проку уговаривать?

– Андрей, где мой телефон? Ты звонил утром.

Андрей молчал, усмехаясь.

– На позвони, – Колька протянул свой мобильник.

Влад набрал свой номер, гудки, но сигнала мелодии не слышно.

– Кхе-кхе, с тобой говорят с того света. Спасибо, Владик, за телефончик, – произнес Андрей, изменив голос.

– Что за…

– Дедку я твою мобилу презентовал, пусть бабке своей с небес звонит.

– В смысле?

– А еще институт закончил. Что же тут непонятного? В гроб ему сунул, – Молодые люди уже не сдерживали хохот.

– Вы ненормальные? – задохнулся Влад.

– А что, сам же сказал – мобилу менять пора, она у тебя антикварная.

Молодой человек выбежал из бытовки, спорить с этими животными смысла не было. Дома Влад сказал, что увольняется. Мать уговаривала, плакала, жалела себя. Но сын был непреклонен. Посчитав скопленные за это время деньги, он понял, что новый телефон он себе позволить вряд ли сможет, разве что самую простую модель, без доступа к Интернету. А в Интернете была его настоящая жизнь: друзья по студенческой жизни, масса интересных приложений, но главное – библиотека. Целый мир, который спасал от разрухи.

Но утром уволиться не получилось, бригадир обязал отработать две недели. Влад отпросился, заскочил в салон, оставив в нем почти все деньги. Работал молча, коллеги тоже притихли, вероятно, до них стало доходить, что шутка была неудачной.

– Ты… того… прости за вчерашнее, – шепнул Санек, улучив момент.

Влад лишь хмыкнул.

Вечером мать испекла пирожки, которые так любил сын. Ждала, всматривалась в его глаза, но вопросов не задавала.

– Я уеду через две недели. Устроюсь – буду высылать деньги, сделаешь ремонт.

Андрей умер через три дня. Отравился суррогатным алкоголем. А накануне не вышел на работу. Днем звонил Кольке, но тот бросил телефон после пяти минут разговора с пьяным товарищем.

– Горячка у него что ли, такую ерунду несет.

Но обсуждать пьяные выходки Андрея, не было ни времени, ни желания. А через день они стояли у морга в ожидании тела. На поминках Колька напился.

– Мы с Андрюхой с детства, понимаешь? – заглядывал в глаза Владу. – Друг он был, сейчас таких не делают…

Бригадир, сидящий рядом за столом, лишь поддакивал:

– Жалко парня, молодой.

В тот момент он даже не догадывался, что Колька переживет своего друга всего на пять дней, он пьяным сядет за руль старенького автомобиля, доставшегося ему от деда. Последняя поездка будет краткой, машина врежется в бетонный столб. В тот же день к Владу прибежит Санек, протянет трясущимися руками смятые купюры и будет умолять взять их за тот телефон. Влад не сразу добьется от дрожащего парня, что тот хочет. Денег не возьмет, но выяснит, что перед своей смертью Колька прибегал к Саньку и рассказывал, что с номера Влада, того самого, ему звонили и сказали, что пришла его пора, Колькина. Мол, ждут уже…

Влад смотрел на несчастного Санька с жалостью, понимая, что его безвольность рано или поздно доведет до беды.

– Не переживай, я скоро уеду. А с Колькиной смертью прекратилось все, больше не будет смертей, – Влад не понимал, откуда эта уверенность. Он ощущал ее как нечто инородное, не свое.

Уверенность с той минуты уже не покидала молодого человека, рисуя красочные образы. Наутро Влад отправился к бригадиру. Он знал, что его уволят без всяких условий, знал, что даже выплатят выходное пособие, на которое он сможет купить билет. Поэтому не удивился, когда бригадир протянул пачку денег.

И вот теперь, рассматривая графичность бегущего осеннего пейзажа, Влад просто наслаждался долгожданным спокойствием.