Читать книгу: «За пределами трепета», страница 2

Лиля простояла в углу до вечера. Но не горечь обиды застилала ее воображение. И не покорная усталость сковывала тело. Она скорбела над человеком в серебристых одеждах, которому одним неосторожным движением упитанных пальцев оторвали голову. Лиля плакала над птицей, которой прервали песню, вобравшую в себя все доброту вечера. Девочка молила, чтобы дерево, объединившее в светлой гармонии все сущее на Земле и столь безжалостно убитое, успело заронить семя жизни в такую уставшую землю.

Советских детей с пеленок неустанно приучали к бесспорному правилу: взрослый всегда прав. Нет, уважение это не гнездилось глубоко, оно было сродни защитной реакции организма или инстинкту самосохранения. За углом этого же взрослого не запрещалось поливать грязью ядовитых слов и втайне показывать язык. Но все это следовало проворачивать суетливо и в тихой подлости спасительного угла. Так, чтобы взрослая сила не заметила змеиное движение мелкой робости. Но на глазах высоких авторитетов следовало лицемерно улыбаться и обращаться неизменно вежливо и корректно. Изнанка личности, выдаваемая за реальное лицо, была основным признаком примерного ребенка. Права свои детям были неведомы. Взрослые не приучали их к мысли отвечать смело, если с ними обращаются несправедливо. Зачастую искривления воспитательной системы заходили настолько далеко, что травмировали хрупкую детскую психику в зародыше.

И жизнь словно разрезало на две половины. В одной из них существовал дом с его целительным сном выходных дней, где утро встречало не сизым обмороком ранних подъемов, а солнцем, нежно льющимся сквозь тюль. Уставшая улыбка матери, склонившейся над кроватью, аромат выпечки, умиротворение, разлившееся по всему телу… Жизнь в выходные дни была подобна волшебству. Евгения Александровна словно оживала после череды пригибающих ее душу трудовых будней, ее глаза начинали сиять безмятежным светом. Пятна акварели превращались под ее тонкими руками в стремительный круговорот непрекращающейся сказки. Книжки с картинками, вместившими в себя целый мир, с тихим шорохом ласкали тишину комнаты. Голос матери, такой низкий и полный тепла, растворялся в закоулках восторженного внимания. Дни субботние, дни воскресные… в чем таилась их такая простая и незатейливая прелесть?

Но нож понедельника стремительно разрезал начинающую отвердевать базу счастья. Поезд будильника нервным визгом проносился по остывающим рельсам сна. И снова следовали уроки прогибания под сильную личность, несправедливые обвинения и покорность заведенному режиму. Сложно передать всю дьявольскую изобретательность воспитателей детского сада. Их воображение питалось отнюдь не любовью к расцветающей жизни. Скорее их успех напрямую зависел от ломки личности, словно они вымещали все свои разочарования на детях. Лиле всегда казалось, что когда Варвара Николаевна приходит домой, то первым делом не обнимает любимого супруга, не кушает с влажным хрустом отменного аппетита, а достает огромный блокнот под названием «Мои состоявшиеся жертвы». Сложно представить, чем руководствовалась эта пожилая, грузная женщина, когда в ее воспаленном мозге рождались угрозы, оглушительным потоком падающие на головы детей. Она являла собой пульсирующий фонтан. Правда, вода в нем была отравлена ядом садизма. Лиля очень ясно представляла блокнот воспитательницы. Он был в толстой крокодиловой коже, вытертый временем и состоял из свода законов об укрощении малолетних сволочей. Эти законы выглядели примерно так:

– Всех детей, независимо от пола, социального статуса и психологического типа следует воспринимать как заведомых вредителей. Необходимо вытравить из своего нутра крупицы тепла и дремучую веру в наивность малышей. При предательском покалывании в глазах и вздрогнувшем на миг сердце, следует обратить внимание на закрадывающиеся сомнения и жалость. Это – нездоровый пережиток капиталистических времен. Личность ребенка должна быть выкована в суровых реалиях быта и стальном распорядке дня. Плач стоит воспринимать как попытку бунта на корабле. Дашь слабину раз – корабль начнет крениться, а потом и вовсе пойдет на дно. Дети – это толпа неразвитых уродов и тупых идиотов, с вечно кричащими ртами, потоком соплей и недержанием мочи. Если ребенок не ест – заставь, если не слушается – отлупи. Скудная еда не должна быть оправданием. Дети не достойны лучшей еды, чем водянистый суп, серое пюре, котлеты с прожилками или хрустящими рыбными костями. Если встретишь попытку сопротивления, есть два варианта наказания провинившегося. Первый: немедленно грозишь тем, что вывернешь еду за шиворот. Редко какая гадина мечтает получить в подарок мокрую спину и одежду. Второй: если жертва окажется изворотливой и подлой и станет томиться над миской с выражением унылой ненависти – не сдавайся. Это ее принцип затягивания твоего бесценного времени. Она надеется взять тебя измором, но ты-то похитрее будешь, опыт твой покоится не на тщедушных трех годах, а на глыбе полувека! Не теряй самообладания. Крик введет жертву в состояние паралича, и запихнуть содержимое тарелки станет еще сложнее. Просто зачерпни второе и вывали в недоеденный суп. Третье: пригрози клизмой, желательно огромного диаметра. Ее обтекаемая, кожаная неизбежность позволит тебе решить многие проблемы без излишних усилий нервной системы. Пусть муки воспротивившейся гниды станут сродни отчаянию. Гордость и тщеславие надо высекать в самом зародыше, на то и создана гениальная воспитательская система, ломающая непокорных. Если при этом в тарелку ребенка польются слезы и сопли – это к лучшему. Еда станет противнее в десятки раз, а именно этого ты и добиваешься. Сломай, задуши, но не позволь поднять голову. Гордыня – основа любого мятежа.

Тихий час… Блаженное время, когда затихшее зверье вынуждено находиться без движения. Но всегда попадаются элементы, способные нарушить сладость умиротворенного момента. На это и придуманы будоражащие незрелый ум ужасы. Объясни им, что если кто-то не будет спать:

– Замажешь глаза клеем. Мало кого греет мысль, что видеть он больше не сможет.

– Зашьешь рот нитками, если не замолчит. При этом желательно для пущей убедительности размахивать катушкой ниток и внушительных размеров иглой. Образ кривых стежков рта плотно укоренится в детском сознании и послужит надежным замком для невысказанных вслух мыслей.

–Заимей огромный шприц. Размер его обязан вселять трепет. Достань его перед ослушавшимся и шипящим голосом произнеси: «Еще одно неосторожное слово с твоей стороны, и я проколю тебе мягкое место». Жертва должна при этом застыть с выходящими из орбит испуганными глазами и послужить живым доказательством твоей силы.

– Есть методы еще эффективнее. Для этого и вовсе не стоит заводить подсобный инвентарь. Просто и доходчиво объясни недоумкам, что со всех бодрствующих будут по окончании тихого часа принудительно сняты трусы. Лежать они будут в собственных кроватях до самого прихода родителей. И стыд обнаженного тела не позволит им сделать лишних шагов с места ареста.

– Ходить в туалет все обязаны до тихого часа. Каждый, кто не успел, тот подпольный саботажник, грозящий вырвать бесценные мгновения твоего спокойствия. Просится – пусть терпит. Девять шансов из десяти, что просто не хочет спать и подстрекает остальную свору следовать по его первым свободным шагам по кафелю. Грозно прикрикни, чтобы прекратил свой назойливый, робкий писк. Пытается прорваться повторно – дай шлепка в свернувшийся в тугом сопротивлении бок. Тело должно заткнуться по всем правилам жанра. Случается (но эти единичные факты, скорее фантастические исключения из правил), что маленький тиран не врет и действительно хочет в туалет. Порой это происходит из-за его расхлябанной рассеяности, иногда – по причине запущенного родителями недержания мочи. Не бойся этих случаев. В мокрых простынях – твоя сила. Желтая простыня – знамя победителя, позволяющее тебе впредь без тени сомнения манипулировать сломавшейся личностью. Мальчик бахвалился перед друзьями, что мечтает стать генералом, а потом надул в постель? Воспользуйся этим! Поставь всех в круг по окончании тихого часа, вытолкни его в центр круга, накинь жертве на плечи мокрую простыню и окончательно уничтожь его в глазах остальной своры. Накричи на него, дай обидное прозвище «Зассаный генерал», клейми и позорь. Пусть затухает искра храбрости в его глазах, пусть тело безропотно и покорно обмякнет под прессом твоего давления. Помни! В разобщении детей – твоя спокойная радость. Сначала они начнут гнобить жертву под чутким руководством твоего гения, затем пресытятся и перекинутся друг на друга. Все это приведет их в разные углы комнаты. Каждый из малолетних говнюков заткнется в немом озлоблении, забьется в тихую нору своей собственной надутости, а тебе дышать станет легче. Нет дружного коллектива – нет крика, коварных происков против воспитателя, творческих перегибов детства.

Случается, что ребенок бунтует не только во сне. Все попытки плеваться, сморкаться и ругаться скверными словами в ответ на твое единственно верное приказание должны немедленно пресекаться. Плюющего следует поставить в центре комнаты и позволить остальным детям плевать безнаказанно в его сторону, вдоволь и с чувством. Это убьет двух зайцев: сломает зарвавшуюся жертву и научит детей притеснять ближнего, что в свою очередь приведет к затаенному разобщению и тишине. Сморкание можно убить тем же безошибочным способом. Если же едва вылупившаяся вошь кидается бранной речью, наказание следует избрать следующее. Схватить скакалку, отстегать по голеням ног и, схватив за шиворот, вытащить сопротивляющегося вредителя к раковине. Там ему надо безжалостно промыть рот хозяйственным мылом. Система эта испытала себя неоднократно, и успех ее был закреплен бесчисленную сотню раз.

И запомни на всю оставшуюся жизнь. Слабость рождает наглость. Жалость-инакомыслие. Гнев и сила действуют очищающим спасением.

Страницы этого вымышленного блокнота, преломляясь в испуганном восприятии ребенка, практически отражали существовавшую реальность. Но не только муки губительного воспитания осложняли радость жизни. Садик выжигал свободу ее территории, мыслей, такого продуктивного и сладкого времени в одиночестве. Когда девочке хотелось погладить листья акации во время прогулки, ее руку незамедлительно одергивали и всовывали в потную влажность чужой ладони. Ходить наедине с собой воспрещалось. Неосторожные попытки расценивались, как желание досадить воспитателю, или служили явным доказательством повреждений психики. Лиля так желала ходить одна, иногда стремительно раскидывая руки, подобно птице, обнявшей летний ветер. Свобода ее рук была сразу же скована. Она хотела смеяться во всю силу своего счастья, когда крупными хлопьями падал первый, скрывающий грязные пороки земли снег. Рот незамедлительно закрывали. Разговаривать следовало шепотом, кроме минут шаблонного выступления в хоре на детских утренниках. И эти утренники, с фальшивым оскалом воспитательницы, умиляющимися родителями, не пытающимися копать глубже своего спокойствия, с отвратительным Дедом Морозом, пахнущим потом и дешевой помадой поварихи Люси, наводили только скуку и уныние.

И даже туалет, самое интимное место на земле, был словно самая людная базарная площадь. Место, где человек считанные и бесценные минуты может побыть наедине со своими собственными мыслями, было безжалостно отравлено общественным осуждением. Кабин не было, в полу виднелись пожелтевшие круги, окаймленные черной рифленостью ступеней. Если ребенок не успевал сходить в туалет дома, его последующие терзания равнялись аду. Тихой мышью пытался он проскользнуть в эту комнату и незаметно осуществить задуманное. Ему хотелось стать невидимым, раствориться в серой, обсыпавшейся штукатурке стен и скрежете перекошенного кафеля. Или сжаться до невзрачных пределов бесплотной тени. Но дети прозорливы и неугомонны в своей наблюдательности. Они отслеживали пытающегося опорожниться страдальца, собирались гудящим роем и окружали его плотным кольцом. Указательные пальцы кололи со всех сторон, внешние признаки детородных органов безжалостно осуждались, а крики «Сри-сри!» отнимали последний шанс осуществить задуманное.

Да, Лиля откровенно ненавидела детский сад. Ненавидела его фатальную неизбежность, скотскую агрессивность и двойное дно. Друзей в этом месте она так и не нашла. Непонятно, что этому способствовало: система преподавания озлобившейся на мир воспитательницы или ее собственная зажатость в этом королевстве кривых зеркал. Но раскрыться там и стать настоящей Лиля так и не смогла. Попытки адаптироваться приводили ее душу в состояние сжатого изумления и еще большего отторжения реальности. Двор возле дома Лили будоражил ее творческое начало и заряжал мысли огнем радостного восторга. Детский сад убивал естество и душил свободу. Наверное, отправить ребенка в лес воспитываться животными, было бы актом милосердия на фоне искаженных реалий этого места.

Современная система образования считает, что у ребенка огромное множество прав и ни одной обязанности. Система образования в детстве Лили придерживалась обратного принципа. Она не воспитывала индивидуальность, а боролась с проявлениями ее силы. Ведь индивидуальность рождает мятеж и всегда угрожает стабильности системы. Она постепенно расшатывает ее и уничтожает. В мире, где плотно заклеены окна, приоткрытая створка способна заморозить все помещение.

V

Доверие к взрослым, так же, как и уважение к ним, впервые появилось в жизни Лили в деревне, куда ее отправляли летом уставшие родители, втайне радуясь возможности побыть наедине. Весь искусственный облик города словно растворялся в торжестве природы, и душа девочки не скрывала своего ликования. Связь с естественной средой обнимала счастьем ее внутренний мир, отшлифовывала тонкие оттенки самых затаенных чувств. Чистый воздух и лес стали верными друзьями и надежными защитниками, а река смывала собой все царапины на душе, нанесенные цивилизованным несовершенством привычной среды.

В период социализма не было нужды приобщать людей к спасительному образу религии. Лиля не догадывалась, что существует нечто высшее, находящееся за пределами ее зримого, объяснимого мира. Ее родители воспитывались в лучших традициях атеизма, воспитатели не смели произнести при детях слов, принадлежащих прошлым поколениям. Или просто не хотели произносить, считая их неудобным пережитком былого. Вся духовность сводилась к почитанию яркого алого полотна на высоком древке и культу личности дедушки Ленина. На него следовало равняться, дабы вырасти передовым пионером, а после, при благоприятном стечении обстоятельств, и комсомольцем. Образ вездесущего деда представлялся непогрешимым символом добра, справедливости и милосердия. Лиля не знала, что существует Иисус Христос, но впечатление от подвигов бородатого и лысого мужчины в кепке не менее внушительным значением притягивалось к центру ее детского понимания жизни. Лик отечества  у ребенка неизменно сочетался с любимыми родителями и заповедями мудрых вождей. Родина была цельным воплощением передовых идей во всем мире и господствующим центром вселенной. Столь любимые Лилей парады, освобождавшие на целый день от мрачной утробы детского сада, приносили с собой облако воздушных шаров, утопающих в лазури неба, искусственные алые цветы и такие редкие (и потому до невозможности бесценные) прогулки с отцом. Лиля боготворила свою отчизну, не сознавая, что сам смысл этого глагола безжалостно перечеркнут властью из-за неуместности употребления в привычном контексте. Истинное значение божественности осталось где-то в далеком прошлом, бессилие духа заменил страх. Когда Лиля укрывалась одеялом в предвкушении сна, она неистово благословляла неведомого ангела, позволившего ей родиться в гордом великолепии советского края. Иногда ее холодом пронзала мысль, что все могло быть иначе при неблагоприятном стечении обстоятельств. А если бы не случилась удача, забросившая ее жизнь в СССР? А если бы искра ее духа возникла отнюдь не здесь, а в обреченной стране буржуев? Ведь их племя, такое недоразвитое в фантазиях ребенка, должно было непременно погибнуть от собственной алчности. Лиле представлялось, что она вдруг рождается с совершенным сознанием советского ребенка в чужой стране, и ее дни неизменно были подобны шипам и иглам. Она словно видела своих буржуазных родителей, отстраненных и неуклонно стремящихся вниз по лестнице развития. В фантазиях ребенок непременно убегал от них, прорывался сквозь колючую проволоку сотен заграждений и возвращался победителем в свою настоящую, близкую сердцу Родину.

Но случился день, который внес смуту в мысли Лили и отбросил тень сомнения на устоявшуюся крепость убеждений. Стоял тихий летний вечер. Строгий камыш издавал нежный шелест, обнимая сухими ладонями истому сумерек. Небо настоялось в лиловом мареве наслаждения, трепетно вздрагивая, когда солнце прикосновением своих лучей доводило его до золотого помешательства. Тени стрекоз, с расплывчатым треском проносившихся над гладью воды, роняли в воздух свой вкрадчивый шепот. Их ажурные крылья, такие хрупкие и совершенные, множились на тысячи граней блестящей слюды под прощальным взглядом солнца.

Лиля грустно бродила вдоль реки в первый вечер своего летнего пребывания в деревне. Мысли ее были полны непривычной тоски. Она первый раз ощутила горечь расставания с близким человеком – лучшей подругой и главной заводилой их совместных игр. Это была не по годам развитая еврейская девочка с бойким характером и стремительным полетом фантазии. Ее родители старались, чтобы их чадо преуспевало в науке жизни с блеском. В то время как Лиля еще не умела читать, ее подруга уже бодро отчеканивала стальную ленту английских слов. Русский язык, как письменный, так и устный, и вовсе не составлял проблемы для этого продвинутого не по годам ребенка. Родители развивали ее каждый день, но при этом неизменно нахваливали ее бойкость, активность и творческую энергию. Плод их воспитания являлся для Лили образцом для подражания. Она слушала накопленную мудрость, смелые и крамольные  мысли и не представляла, что какой-нибудь из последующих дней она проведет вдали от своей новой подруги. Тайна другой жизни приходила из уст еврейской девочки в изумленный мир Лили. Ее мысли пропитывались чужим опытом. Ее скромность стиралась идеалом непоколебимой решительности. Там, где Лиля замыкалась в себе и комкала неуклюжие слова, ее подруга фонтанировала идеально поставленной речью. В ней Лиля видела наглядный пример независимого и умного человека. И вот в один прекрасный день она пришла к Лиле и твердо сказала: «Ты знаешь, это очень грустно, но сегодня мы с тобой видимся в последний раз. Моя семья завтра уезжает в Израиль. И я сомневаюсь, что мы когда-нибудь вернемся в этот город». Девочки сидели на краю песочницы с покосившимся грибком неопределенного цвета и в немой грусти держались в последний раз за руки. Печаль оглушила их, ведь мир до этого казался стабильным и определившимся. Дети не плакали, а только недоуменно внимали новому открытию – жизнь отнюдь не состоит из долгого и устоявшегося однообразия. Иногда она безжалостно срывает листья событий с дерева жизни, сдувая их за невидимый горизонт.

Мысли и чувства Лили разрывала тревога. Она бродила в приступе рассеянной задумчивости, пытаясь осознать свершившуюся неизбежность. Вдруг голос дедушки, сидевшего в лодке неподалеку, окликнул девочку. Его лицо словно полиняло в дымке вечера, вокруг глаз застыла сетка тревог, отразившаяся в глубоких морщинах. Но доброта искрящихся глаз теплым прикосновениям мазнула куда-то в самую глубину смятения.

– Иди в лодку, не бойся воды, здесь не глубоко. Ты почему такая надутая сегодня? Дети должны только улыбаться. Огорчение – метка пройденных порогов жизни. Вот, посмотри (дедушка осторожно перевел глаза на борт лодки, где переливающимся пятном света застыла стрекоза). Ты видишь, как совершенна эта козявка. Каждый изгиб ее тела  неповторим и создавался тысячелетиями. Попытайся разгадать зашифрованный узор ее крыльев – и целой жизни окажется мало. Ты смотришь на нее и веришь, что мир, который вобрала в себя стрекоза, подобен волшебной сказке. Но она сорвется и улетит в неизвестном направлении. В путь, захвативший золотые отблески улыбающегося солнца на реке, в дорогу, обнявшую вечернюю молитву камышей и шепот ветра. И этот путь сольется с курсом бесчисленного множества стрекоз. И весь ее хрупкий поток жизни соединится  с океанами других направлений и надежд. И все океаны будут  объединены в одной целой и нерушимой гармонии созидания. И чтобы они не сбились в бессмысленную кучу и продвигались в органичном естестве, должно быть создание, которое бы стояло выше всего сущего и направляло результаты своего труда. Направляло с любовью и пониманием. И это высшее создание, внученька, называется Бог. И если ты можешь постичь мир стрекозы, то будешь способна узреть в ней и высшее начало, называемое Богом. Главное – смотреть внимательнее, а еще лучше – чувствовать.

Дедушка откинулся, расправив усталые за трудный день плечи. Подбородок его нервно подергивался, словно подтверждая с убеждением все сказанное до этого. Глядя в растерянное лицо Лили, он подмигнул ей черным провалом глаза с отблеском вечернего солнца и тихо добавил:

– Запомни… в жизни возможно все: восторженный полет души и последующее падение, предательство лучших друзей, смерть близких, голод, холод и безграничная боль. Наступит момент, когда ты можешь засомневаться в смысле всего сущего. Но никогда не отрекайся от мироздания и не отчаивайся. Просто вернись сюда на реку. И ты снова увидишь искры в глазах реки. И поймешь, что она безмолвно улыбается. А с нею улыбается целый мир. А если мир вокруг так искренне рад твоему приходу – ничто не потеряно до конца.

Лиля осознала урок деда и  с тех пор неизменно искала присутствие Бога в сплетении трав, очаровании цветов, пении птиц, переменчивом настроении неба. Она впитывала в себя краски и звуки мира с невинной доверчивостью. На свежем фоне зелени яркими пятнами противоречивых мнений пели цветы. Бархатный бас ирисов вспоминал о своем первоисточнике – радуге необыкновенной красоты, разбившейся на тысячи осколков-цветов. Лирический тенор флоксов был подобен мерцающим факелам, полным тоски по далекой родине. Драматический баритон нарциссов самовлюбленно отражался в каплях утренней росы. Симфония цветов, запахов, звуков и отражений была религиозным хором для маленькой Лили. Она углублялась в нее всем сердцем и утопала в нежности первого чувственного опыта. Девочка забывала о том, что она человек, сливаясь с миром, окружающим ее. Ребенок не ставил себя выше деревьев, цветов или птиц. Он словно погрузился в те доисторические времена, когда человек был одним целым с вселенной. Это погружение не было неожиданным открытием, оно скорее явилось возвращением в давно известный край. Воспоминанием о потерянном рае.

VI

Оптимизм дедушки Лили был выкован в горниле таких жизненных неурядиц, которых бы хватило не на одну человеческую жизнь. Детства у него практически не было. Фрагменты тепла, призрачным туманом осевшие в его воспоминаниях, были безжалостно уничтожены вихрем времени. Отмеренный ему беззаботный миг бытия был вырван с корнем и варварски уничтожен. В тот самый момент, когда родное село охватила лихорадка коллективизации, а родители его показались враждебно зажиточными. Вся привычная идиллия домашнего очага была скомкана, опорочена и уничтожена. Он помнил телегу, устланную ветхим тряпьем, лошадь с грустными глазами и пелену снега, покрывшую собой весь враждебный воздух вокруг. Дорога в неизвестность была бесконечной. Еды катастрофически не хватало, мать задыхалась на морозе, так как грудь ее было слаба и простужена. Годовалая сестренка робким писком разрезала едва различимый образ дороги, всколоченной гневными плевками зимы. Отец не разговаривал, его молчаливая тень слилась с яростными бросками белой вьюги. Ветер перемен заглушил остатки бодрости духа. Мужчина затих в суровой удрученности, и серая безысходность накрыла весь мир вокруг ребенка.

Они выехали всей семьей. Но дорога, такая долгая и мучительная, убила остатки надежд. Мать умерла, так и не добравшись до нового места. Воспаление легких сыграло свою пагубную роль и подсобило планам  смерти. Следом за матерью в вихрях снежных заносов словно растаяла его сестра. Деду Лили на тот момент было двенадцать лет. И он вдруг почувствовал, что время  постарело за одну ночь на добрый десяток лет. Засыпал он испуганным мальчишкой, а проснулся взрослым мужчиной. И так же стремительно ребенок принял решение: он уже достаточно взрослый, чтобы висеть на шее у отца, которому и без того приходится нелегко в разбитой картине жизни. И пока скудное солнце февраля чертило в небе свои первые штрихи, дед уже бодро шагал по направлению к ближайшему городу. Он не боялся лишений и неведомых путей. Ведь все самое плохое, что могло с ним произойти, уже свершилось. А тот, кто все потерял, уже не боится поражений.

Пути его разветвлялись с тех пор с причудливостью сотканной паутины. Везде, где требовались подсобные работники, этот вечно одинокий мальчишка был незаменим. Его воспитала сила принятого решения. Решения, достойного уже взрослого человека. Иногда люди вокруг удивлялись силе духа этого вихрастого, и тощего ребенка с черными глазами. Вокруг существовала бездна поводов стонать и жаловаться на причуды судьбы. Летом он зачастую спал просто под открытым небом. Теплый ветер летних месяцев служил ему колыбельной, а звезды – улыбкой матери. Он так и представлял, что души умерших людей непременно перемещаются на небо и там мерцают, посылая человечеству вечное утешение. Когда начинался летний дождь, а влажные стволы деревьев глухо отражали стук падающих капель, он старался выскочить на улицу и там оставаться в длительной, мокрой пустоте вечера. И никто не мог догадаться по его осунувшемуся по возвращении лицу, так ли сильно была виновата в каплях воды на его щеках плачущая природа. На людях он всегда казался неунывающим и полным оптимизма. Но огонек его озорства был скованно-напряженным и пульсировал нервными всплесками. Мальчик мгновенно переходил от ликующего смеха к резкому затуханию зрачков, а после – к замкнутому безмолвию. Тем не менее, среди людей он прослыл славным малым, готовым ради куска хлеба четко выполнить любую подсобную работу. Никто не копался в сломанной душе мальчика, постаревшего раньше срока. Всем казалось естественным, что беспризорник соткан из противоречий и скачков настроения. Каждый был озадачен своим собственным налаженным бытом, а дешевая помощь со стороны вызывала скорее глухое одобрение, а не гуманное соучастие.

Ближе к семнадцати годам с мальчиком произошло событие, которое подросток воспринял, как знак провидения. Он пристроился к местному врачу и помогал ему по хозяйству. Врач был толковый и зачастую благодарности людей, стремительно поднявшихся на ноги с его помощью, были безмерны. Счастливые лица простых горожанок, их неподдельные слова восхищения преображали уставшее лицо целителя. Доктор принимал пациентов до глубокой ночи, порой вызовы заставали его посреди безмятежного сна, но ни одного слова упрека или неодобрения дед от него так и не услышал. Глаза всегда светились мудрым спокойствием, и профессия, выбранная по велению сердца, приносила только удовольствие. Этот же врач впервые доверительно поговорил с мальчиком. С ним первым  дед Лили смог поделиться исстрадавшимся грузом своей вечно одинокой души. Глаза его единственного друга застыли в понимающей печали. Врач обнял мальчика и сказал, что придумает для него постоянную работу с надежным заработком.

Надежная работа представляла собой вовсе не сладкий кусок пирога. Но гордость от постоянной должности переполняла подростка неведомой прежде отвагой, а стабильность его быта непривычно успокаивала. Его определили смотрителем в психиатрическую клинику. Никто не доискивался причин, по которым несовершеннолетнего подростка, в жизни своей не работавшего со сложными пациентами, приняли на такую ответственную и опасную службу. Он глотал горькую пилюлю непосильного труда, выворачивающего порой наизнанку силу его терпения. Но место в общежитии, гарантированная еда и первый взрослый заработок питали его своим устоявшимся покоем. Пациенты по большей части были буйные, с резкими порывами обезумевших тел и хитроумными планами. Мальчик с ключами в их понимании выглядел надсмотрщиком, убившим их самостоятельный мир. У него в кармане лежал символ их благословенной свободы – увесистая связка ключей. И охоту за ней они вели беспрестанно, с дьявольской изворотливостью изощренных умов. Зачастую приходилось просить помощи из спасительной кишки грязно-желтого коридора. В проклятом пространстве палаты возникали серые тени медицинских работников, которые с невозмутимыми лицами вводили успокоительное, и бесплотный скрип их ускользающих шагов вносил в кричащее смятение комнаты проблеск передышки. Но недолгая тишина вскоре опять перекрывалась монотонным ревом беснующегося зверья в человеческом обличье.

Раз в неделю жизнь баловала сокровищем выходного дня. В это время у деда появились близкие приятели. В эти же дни он запоем хватал книги из ближайшей библиотеки, потому что где-то в глубине своего отчаяния он непременно решил вырваться из этой клетки и стать врачом. Подросток отчаянно штудировал учебники, и горечь его старания была такой упорной, что мечта осуществилась довольно легко. Он без проблем поступил на медицинский факультет. Там дед обрел первый опыт своей будущей профессии, там же и встретил свою будущую жену. Бабушку Лили.

Как сложно было в ту эпоху отыскать хоть одного человека, которого не коснулось бремя страданий. Бабушка в семнадцать лет представляла собой стальное дерево, стебли которого цеплялись любой ценой за такую вероломную почву жизни. Ее отец был тоже зажиточным в понимании советской власти. А грех состоятельности расценивался в ту пору как смертный порок.

Она родилась в краю бескрайних озер и отлогих холмов. Это был мир плодородных земель, обильных садов и людей, созданных из порывов и дерзких желаний. Но их избыточная эмоциональность и неизменная жажда лучшей жизни сыграли свою роковую роль. В то время следовало лизать горькие изъяны сомнительных нововведений и не отступать от принятой линии вездесущей партии. В головах же людей, родившихся на Украине, всегда царил вольный дух и извечное стремление к свободе. Там, где голова вольно вскидывалась вверх, ее  незамедлительно отсекали. Там, где рождался неосторожный рокот инакомыслия, проводилась воспитательная работа.