Улыбка бога. В основе всего лежит вечная борьба между добром и злом. И борьба эта не прекращается ни на минуту

Глава 2. В свободном падении

Глеб Новиков решительно повернул ключ. Дверь скрипнула, открываясь, и впуская хозяина. Девятнадцатилетний парень вошёл, машинально захлопывая створку и слушая, как гудит кем-то вызванный лифт. Глеб выронил спортивную сумку, и устало побрёл в зал. Он миновал огромное зеркало в коридоре, и не заметил кучку чёрных перьев на тумбочке, не заметил, как бледны его и без того обычно белые щёки, оттеняющие тёмные коротко стриженые волосы. Правая скула уже опухла от удара и начала наливаться синевой. Карие, далеко посаженные глаза, не видели перед собой ничего, кроме перекошенного от злобы и отвращения лица Егора. Глеб буквально упал в мягкое кресло и закрыл лицо руками. Он сидел так довольно долго, стараясь не отнимать пальцев от век и левой скулы: возвращаться в привычный жестокий мир было невыносимо.

«Ведь я боролся! Сколько я боролся! – в отчаянии подумал Глеб. – Сколько я молчал, врал и обманывал! Всех! Всех! Их, себя… Всё зря…

Хуже всего то, что я больше никогда его не увижу. У меня никогда не было друга лучше, и именно его угораздило обнять…»

В университете они действительно сдружились сразу: общие интересы, компьютерные игры, футбол, научная фантастика, история. Их прозвали «шахматами» за цвет волос: чёрные у Глеба и белокурые у Егора. Ребята вместе ездили на рыбалку, ходили в походы на неделю, резались в игры по сети. Несмотря на противоположность в характерах, они взаимодополнялись: флегматичный Новиков и взрывной Лопатин, они будто бы черпали друг в друге то, чего не хватало им самим в характере. Глебу нравилась способность приятеля резко переходить от одной темы к другой и держать в поле зрения несколько дел сразу. Паренёк ценил легкомысленность Егора, находчивость и чувство юмора. Лопатину же импонировали медлительность и глубина товарища, доля здорового скепсиса и… таинственность. Только спустя почти два года Глеб понял, что испытывает к Егору чувства более сильные, нежели просто дружба. Открытие это настолько потрясло его, что он неделю не мог ни спать, ни есть. Глеб давно знал, что он не такой, как все, и все его знакомые девушки находились лишь в статусе друзей, но Егор… Он не мог потерять настолько близкого человека из-за того, что природе вздумалось сделать его таким. Парень продержался целый год. Но именно сегодня Егор выглядел таким радостным и счастливым оттого, что они выиграли районный чемпионат, и Лидка из параллельной группы пригласила его домой, что Глеб не выдержал…

Насколько тонка грань между объятием мужчины возлюбленного и мужчины друга? И в чём она заключается, эта грань? В количестве секунд или же в силе сжатия? Что такое увидел Егор в глазах Глеба, что заставило его оттолкнуть лучшего друга, крепко ударить и зло бросить:

– Да что ж ты, как пидор, ко мне прижался! Убери руки, голубизна! Всему потоку расскажу… тоже мне, друг…

И странная чёрная тень вдруг встала из-за спины Егора, нависая, как киношный монстр…

А теперь Глеб сидел дома, мучимый страшными догадками того, что произойдёт, если «узнает весь поток». А заодно и все окружающие.

«Мне конец, да мне теперь конец. Всё, допрыгался».

Два месяца назад в подъезде дома напротив нашли мёртвого парня, Юрку Звонарёва. Голова шестнадцатилетнего покойного была проломлена тупым тяжёлым предметом, виновных так и не нашли. Поговаривали, что дело собираются закрыть за абсолютной безнадёжностью. Глеб мало знал Звонарёва, чаще при встрече только кивал, но не жал руку, чего и требовало шапочное знакомство. С покойным вообще мало кто здоровался, особенно за руку: отвращала нарочитая манерность. Глеб так и не понял, был ли Юрка трансвеститом, голубым или же просто подчёркивал свою индивидуальность таким способом, но факт оставался фактом: парня за это очень не любили. Практически сразу поползли слухи о том, что Звонарёва прикончил Зуб, и Глеб не видел причин, чтобы в этом сомневаться. Зуб и его шайка из десяти человек владели местной территорией. Их столкновения с Юркой, как и лютая ненависть к нему, были общеизвестны.

Глеб и сам пару раз встречался с теми отморозками, но отделался переломом ребра, синяки не в счёт. Мать ни о чём не узнала, а сам он по возможности старался избегать пересечений с братвой в кепках. Зуб был реально опасен. Парень помнил его ненормальное веселье, когда однажды шайка загнала его в переулок. Низкорослый набыченный Зуб отхаркивал белым гноем и поигрывал ножом с широким лезвием у горла Глеба. Чёрный глаз в пожелтелом белке ухмылялся из опухшего века, левый закрывали сальные волосы и грязная шапка. Чёрные бесформенные тени колыхались за спиной Зуба и его шайки.

– Ну, что, пидор, попляшем?

Глебу тогда повезло: пара случайных прохожих заглянула в переулок. Отморозки успели лишь сломать ребро и оставить на память сотрясение мозга, нож в ход так и не был пущен. Но угреватое лицо с сумасшедшим глазом до сих пор стояло у парня перед глазами.

– Я найду тебя, пидор! – крикнул, убегая, Зуб.

Он был злопамятен, и Глеб знал это. Казнь лишь отсрочена. Юрка, само существование которого казалось Зубу оскорблением, убит. И Глеб следующий…

Беда заключалась в том, что родителей у Звонарёва не было, жил он со старой глуховатой бабушкой, которая в силу возраста и состояния здоровья не могла бегать по прокурорам. Особенно при власти участкового Холодцова, в миру Холодца, с которым предприимчивый Зуб периодически делился краденым. Неудивительно, что последний был выгорожен перед следствием, и временно залёг на дно.

Глеб не боялся умереть, пусть и от рук Зубовых отморозков. Ему было страшно оттого, что его тайна станет общедоступной, и каждый с отвращением плюнет на его могилу. А после сегодняшнего случая можно не сомневаться, так и будет.

Глеб отнял ладони от лица и поморщился от боли в скуле. Раскачиваясь в кресле, он положил на верхнюю губу указательный палец. В квартире стояла гнетущая тишина: мать почему-то задерживалась на работе. За окнами вовсю кипела жизнь. Чужая и бессердечная. Во дворе скрипели ржавые качели, визжали автомобильные покрышки и малышня. Электронные часы показывали: 16:30, квадратные зелёные цифры тягостно маячили на гладком чёрном циферблате. И отчего-то двоились в глазах.

Глеб повернулся к журнальному столику и развернул клочок желтоватой бумаги. Очевидно, мать торопилась, придя с работы, строчки так и плясали:

«Сынок, я в саду. Буду поздно. Котлеты и суп в холодильнике».

Парень аккуратно отложил записку.

«Не будет больше ни котлет, ни супа, ни холодильника».

Глеб снова вспомнил слова Егора, и всё вокруг потемнело, будто опустилась ночь. Что за тень мелькнула за спиной бывшего друга, когда тот оттолкнул его? Откуда она взялась при таком угле и освещении в просторной раздевалке? Что случилось с самим Егором?

«Мне теперь одна дорога… А мать? А мать… мама… каково ей будет, если она узнает? Она скажет: лучше бы я его и не рожала!»

Антонина Трифоновна очень любила своего сына, и он это чувствовал. А также трогательную ежедневную заботу, с которой она каким-то образом умудрялась не перебарщивать, чем сохраняла его уважение, дружбу и доверие. Но о самом печальном секрете он ей сказать, конечно же, не мог.

Парень резко распахнул балконную дверь и ступил на бетон, застеленный старыми латаными половиками. Глеба встретили свежие осенние запахи, перебиваемые выхлопами автомобилей и настойчивым ароматом готовящегося у соседей плова.

На небе стаей синих китов полоскались осенние тучи. Неуютно моросил мелкий дождик. Двор пустовал, малышня уже куда-то пропала. Где-то за углом кто-то надсаживался, выдавая в микрофон мобильника отборный мат. Задул ледяной ветер.

«Зачем я такой? Если где-то там есть бог, его, наверное, веселят такие офигенные шутки! Зачем создавать тех, кто всегда чужой в этом тупом мире? А неплохо было бы уничтожить весь этот мир, вместо меня одного, а? Просто сделать так, чтобы он раз – и исчез!»

Паренёк закрыл глаза, а когда открыл, ничего не изменилось: во дворе тосковали несмазанные качели, бродячая чёрная псина азартно облаивала пьяного, у бордюра парковалась белая волга.

Две слезы упали со щёк на полосатые половики.

«Мама… нет, она не поймёт. Хуже – не простит. Вон как она сюсюкает с соседкиными внуками. А сколько раз на дню поминает их «пятёрки»? Я не могу так с ней…

Сестра? Мы с ней чужие друг другу и всегда такими были. Да и сейчас она ничего не видит, кроме своей секты».

Старшая сестра Глеба, Наталья, с детства была странной. Ей нравилось вскрывать лягушек и бросать их в таком виде в пруд.

«Я освобождаю их», – с самым серьёзным видом утверждала маленькая черноволосая девочка.

Когда она вышла замуж за обычного монтажника Валеру, мать, Антонина Трифоновна, вздохнула с облегчением. Но не надолго. После двух лет казалось бы счастливой семейной жизни, Наталья написала на мужа заявление в милицию и ушла от него. Валеру штрафанули по статье 245 часть 1 УК РФ издевательство над животными – в гараже рядом с его «девяткой» обнаружили распятый труп кота над пентаграммой, нарисованной кровью животного. На полках вместо ключей на четырнадцать и комплекта зимней резины были найдены банки с заспиртованными органами и книгами по чёрной магии и сатанизму. А потом почти сразу упекли в дурку – Валера спятил и всё время бормотал про какого-то Хранителя. Наталья недолго просидела дома – твёрдо решив вступить в борьбу против таких, как Валера, она присоединилась к воинствующим «Адептам Света». С тех пор прошло семь лет, и брат с матерью редко видели её. Зато часто она попадалась на глаза всем остальным на разных сайтах, вербуя в секту, на улицах и в подъездах, раздавая плохо пропечатанные листовки и книги сомнительного содержания. Антонина Трифоновна как только не пыталась вернуть дочь, но та совершенно перестала её слышать, как всегда отвергая принесённые пироги, одежду и требуя крупных сумм. Глеб видел Наталью однажды на перекрёстке Ленина – Луначарского. Она прошла мимо, не узнав его, а парень, лишь дойдя до светофора понял, что эта исхудавшая бледная женщина с короткой стрижкой – его сестра.

«Все нити давно оборваны. Здесь мне места нет».

Глеб решительно взялся за холодные металлические перила, перепрыгнул бетонную плиту и начал стремительно падать с девятого этажа.

Он не ожидал, что полетит так быстро. Воздух вышел из его груди, а когда он попытался вдохнуть, что понял, что не может. Сразу потемнело в глазах, и последнее, что он увидел в этой жизни, было длинное чёрное перо. Оно стремительно увеличивалось и приближалось на фоне удаляющихся бетонных плит соседних балконов. Когда парень инстинктивно схватил его, страшный удар сотряс всё его тело, затем подбросило куда-то вверх, и дикая боль навалилась со всех сторон. Глеб хотел закричать, но не смог: чёрные волоски пера заслонили всё вокруг, забили рот, нос и глаза, а что было потом, он не помнил.

Глава 3.
Рыжий кот. Свет в конце тоннеля

Земную жизнь, пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу.

Данте Алигьери,

«Божественная комедия».

Ида хмуро смотрела в запотевшее окно маршрутки, наблюдая за многокилометровой пробкой. Где-то там, впереди, у железнодорожного моста, в очередной раз столкнулись неповоротливый грузовик-трейлер и торопливая иномарка. К авариям на этой развязке все давно привыкли, но сегодня Иде не терпелось окунуться с головой в работу, чтобы выбросить из головы грызуще-неприятные мысли. Причиной этому послужили два телефонных звонка. Первой на сцене появилась мать Ираиды – Вера Георгиевна.

– С кем ты сейчас встречаешься, дочь? – сладко пропела она из динамика.

– Мама? – хрипло удивилась Ида. – Сейчас пять утра! Что стряслось?

– Ты знаешь, доченька, я так о тебе беспокоюсь! – запричитала Вера Георгиевна, и «доченька» ясно представила себе моложавую женщину шестидесяти лет, в синем строгом платье и извечном фартуке в красную полоску. Мадам Бартенева сейчас на кухне, тщательно сканируя через окно чрезвычайно подозрительный в пять утра двор, взбалтывает белки для начинки пирожных и одновременно помешивает смесь маски для лица. Причёска, скурпулёзно созданная из длинных седых волос, возвышается надо лбом.

– Мама! – рявкнула Ида. – Сейчас пять утра!

– Не груби матери! – строго отрезала Вера Георгиевна. – Отвечай, когда тебя спрашивают!

– Ни с кем, мама! Дай же поспать!

– Вот и славно, дорогая, – умиротворённо пропела в трубку мать и отключилась.

Женщина тихо взвыла, запустив подушкой в стену: кто-кто, а Вера Георгиевна должна знать, что если Иду разбудить, то заснуть она потом не сможет ни при каких обстоятельствах. Бормоча несвязные ругательства, Ираида тяжело вздохнула и поплелась на кухню, заварить кофе и попытаться обдумать, какие беды сулил маменькин звонок.

Конфликт матери и дочери Бартеневых насчитывал уже более двадцати лет.

– Учись готовить! Не научишься – никто на тебе не женится! – твердила мать.

– Мама, я умею готовить, – терпеливо возражала Ида.

– Не перечь матери! – сердилась Вера Георгиевна. – Мне лучше знать, что ты умеешь, а что нет! Смой с лица всю эту дрянь!

– Мама, это просто косметика!

– Опять ты за своё! Вот я в твои годы…

Порой Иде казалось, что мать видит её какой-то мифической героиней-домохозяйкой, у которой просто обязан стоять в красном углу киот с иконой мужа, а на алтарь – для этого сáмого мужа ежедневно должны приноситься жертвы в виде последних достижений кулинарии и стерильно чистого текстиля. Собственно, это её и раздражало, особенно когда Вера Георгиевна обстирывала, обхаживала и чуть ли не обожествляла Константина, своего бывшего зятя, который и вышел на сцену следующим в этой трагикомедии.

Потягивая горячий кофе, Ида подскочила от внезапного звонка. И от неожиданности взяла трубку, несмотря на то, что номер был незнаком.

– Идочка! – расцвёл отвратительно знакомый и, похоже, снова нетрезвый, голос.

Ираида терпеть не могла, когда её так называли. Константин снова плакался в трубку и грозился приехать. Рыча не хуже амурского тигра, Ида отсоединилась – бывший муж начал перечислять преимущества совместного проживания. Женщина вышла из себя: дать номер страдальцу мог только один человек – её мать, буквально боготворящая непутёвого Константина.

«Так она ему и адрес мой даст! И мне придётся скрываться! Ооооо, нет! Второго раза я не допущу! Зря, что ли я в другой город переезжала?»

Ираида, костеря доброхотчивость матушки, мстительно изменила в настройках телефона доступ с входящих всех групп на входящие одной, в которой состояли пять подруг и два приятеля.

Ко всему прочему добавился утренний сюрприз. Чёрные перья были разбросаны по всему залу. Они смотрелись на крашеных плитках двп, как чьи-то незажившие шрамы. Подметать времени не было, Ида бросила злосчастный мобильник в сумочку и побежала на остановку.

Под прогнившим и ржавым металлическим навесом ютились двое: немолодая крашеная блондинка, то и дело зевающая, и дымящий вонючей сигаретой парень со спортивной сумкой. Сквозь запотевшее стекло маршрутки, стоящей в десяти метрах, смутно виднелась физиономия водителя, ожидающего, когда наберётся достаточное количество пассажиров.

Вдруг слева раздался смешок. Ида обернулась и тут же инстинктивно закрылась рукой: какой-то мальчишка плюнул в неё, целя в лицо. Но, благодаря вовремя выставленному локтю, не попал. Девятилетний поганец, как ни странно, был прилично одет: модная куртка с нашивками, дорогие джинсы. Он выглядел довольным из-за нездорового веселья, пляшущего в тёмных глазах. По школе Ида знала, что значил такой взгляд, свойственный только психически нездоровым людям: будут издеваться. Вдруг женщине почудилось, будто за мальчишкой кто-то… или что-то движется. Но, приглядевшись, она ничего не увидела. Ида в немой растерянности смотрела на ухмыляющееся лицо. Она поняла, что упустила момент, когда паршивца нужно схватить за шиворот и угостить пинком или надрать уши, и не знала, что сделать. Галлюцинация вернулась: за спиной хулигана образовалась бесформенная тень, она всё росла, и росла, как клякса от пролитых чернил.

«Вот, что здесь не так», – поняла Ида.

– Что, сынок, – угрожающе раздалось рядом, – она тебя обижает?

Ираида обернулась на высокую женщину в длинном синем пальто и заношенном зелёном платке. Горящие чёрные глаза были полны праведного гнева, нижняя губа в красной помаде дрожала.

– Ваш сынок плюётся, как верблюд, – сухо и отстранённо произнесла Ида и достала бумажный платочек, чтобы стереть плевок.

– Ах, ты, дешёвка! – взвизгнула Красная Губа. – Ребёнок пораньше один из дома вышел, так сразу на его всех собак вешать! Сама себя оплевала, да ещё норовишь невинное дитя оплевать! Чего вытаращилась? Сейчас в милицию позвоню – за хулиганство посидишь, будешь знать, как на честных людей наговаривать!

– И по какому хулиганству, интересно? – морщась, полюбопытствовала Ида.

От всей этой кутерьмы с самого утра начинала раскалываться голова. Парень со спортивной сумкой и крашеная блондинка с усталым лицом предпочли отодвинуться от фурии в синем пальто, разошедшейся не на шутку. Возможно, они уже ранее сталкивались с этой особой, и теперь предпочли не связываться.

– По какому? По какому?! – завывала сиреной Красная Губа. – Оскорбила, оплевала! Всю психику и мне и ребёнку испортила! Дрянь подзаборная!

«Ребёнок» тем временем из-за спины матери вовсю гримасничал и показывал средний палец. Над его головой колыхалось бесформенное облако, а за зелёный платок женщины цеплялись щупальца набухшей чёрной тучи, которая пульсировала и росла всё больше и больше.

«К чёртовой матери! – подумала Ираида. – Уже и галлюцинации начались! Только этого не хватало!»

Она выбросила использованный платочек, который, как назло, пролетел мимо урны, и скрылась в подъехавшей «Газели».

Ида с облегчением вздохнула: пробка рассосалась и душная маршрутка, наконец, тронулась с места.

На работе женщина в которой раз загляделась на работы местного художника Маденова, оформленные в паспарту и рамки. Фотографии появились совсем недавно, сменив яркие натюрморты мексиканской сельвы и камбоджийских джунглей. Больше всего Иде нравилось несколько вещей: одна была снята внутри мрачного полуразрушенного дома: сквозь огромное окно на раздробленные плиты падал яркий квадрат света. Сияние, настырно пробивающееся сквозь кромешную тьму, неизбежно приковывало внимание. Другая изображала облезлую арку ворот старой детской поликлиники, на которую ни за что не обратишь внимания на первый взгляд. Но «Фотошоп» добавил работе оригинальности: от дуги в темноте вспыхивали синие и индиговые молнии, ассоциируя арку с вратами в иные миры. Третья работа представляла собой кирпичную крышу в подвал. На дырявом шифере сидел кот, чёрный с белым галстуком. Вспышка превратила его глаза в два жёлтых прожектора.

Танюша Лапина вывешивала на стене, рядом с картинами, объявление о переходе на зимнее время.

«26 октибря периходим на зимнее время» – гласила надпись.

Мысленно посмеявшись и недоумевая, что вдруг стряслось с вполне образованной коллегой, Ида подошла и ткнула пальцем в неверные слова:

– Танюш, смотри, ты с ошибками набрала.

– Самая умная, да? – прошипела обычно вежливая Танюша.

Внезапно в приёмной на секунду потемнело, будто упало напряжение.

Ида захлопала глазами от удивления:

– Просто… э-э-э… здесь ошибки, видишь?

– Мымра! – зло бросила коллега и скрылась на кухне. Следом нырнула густая тень.

Ида села на рабочее место и задумчиво почесала макушку.

«Что за день! Ну, что за день! С ума все посходили! Вот взять вас всех и стереть в порошок! Ещё и тени какие-то гадские!»

Ещё чуть-чуть и она кого-нибудь придушит, терпение не бесконечно.

– Ида, – угрюмый Сергеев выглянул из кухни, и от его пальцев, взявшихся за дверной косяк, заструились какие-то чёрные полупрозрачные потёки, – отнеси на склад архив за две тысячи шестой год. Петрович тебе откроет, я его уже набрал.

– А уборщица на что? – удивилась женщина.

– Ида, – тяжело бросил Виктор Юрьевич. – ОТНЕСИ.

Фразу, сказанную таким тоном, проигнорировать невозможно. Ида всего два раза видела директора в таком настроении, пять лет назад, когда от него ушла жена, и сейчас. Тогда он запустил в стену дорогущей статуэткой, подаренной главой администрации за достижения в малом бизнесе.

«О-о-о-о, и кто же нас довёл до такого состояния?»

Ираида бросила взгляд на косяк – он был чист.

«Надо больше отдыхать», – пожала она плечами.

Женщина вздохнула, накинула плащ, надела на плечо сумочку и взяла коробку со старыми газетами.

Склад находился сразу под редакцией в подвале. Ключ трепетно хранил пожилой забавный дед Иван Петрович, работающий по совместительству сторожем, в его обязанности входило открытие и закрытие редакции. Ида спустилась с крыльца по лестнице и отправилась в полутёмный подвал.

– Давай понесу, – Петрович уверенно отобрал увесистую коробку. – Тяжёлая ведь.

Ни магнитные бури, ни финансовый кризис, ни цунами не могли повлиять на полудочерне-полумужское отношение сторожа к Иде. Петрович был одинок, и, возможно, поэтому периодически носил всем девчонкам из редакции мороженое или срезанную в сквере сирень, но Ираиде чаще других. Женщина ценила его заботу, обращаясь с ним по-дружески.

Небольшая узкая ниша, которую позволяла занимать пожарная охрана, почти вся была сплошь забита коробками с архивными выпусками.

– Викторыч не в духе сегодня, – покашлял Петрович. – Заметила?

– Ну, ещё бы! – усмехнулась Ида. – А Вы не в курсе, что у него стряслось?

– Нет, – покачал головой старичок, поправляя очки с толстыми линзами. – Но кто-то сильно наступил ему на хвост.

– Ладно, побегу до магазина и снова в редакцию.

Ида поднялась по лестнице, отряхивая случайные тенёта, налипшие со стен. У обшарпанной двери подвала сидел крупный рыжий кот. Тот самый, с царапиной на левом ухе.

– Ждёшь? – спросила женщина. – Сиди тут, я сейчас приду.

Она купила в продуктовом магазине по соседству шесть сарделек и вернулась в арку. Подвал почему-то всё ещё был открыт. Доставая мешок, Ида изумлённо уставилась на рыжего кота: он устало смотрел на неё, сжимая в пасти длинное чёрное перо.

«Рыжий кот и чёрные перья… Что всё это значит? Сплошное рыжекотство и чернопёрство…»

– И ты туда же, – усмехнулась она. – Давай хоть покормлю, оголодал, наверное… Только не плюйся, хорошо?

Отломив полсардельки (где-то она читала, что животным нужно давать пищу маленькими кусочками), она наклонилась и протянула мясо коту.

Рыжий выплюнул перо, неторопливо принюхался и медленно начал есть. Ида улыбнулась и вытащила из мешка ещё пять сарделек. И тут произошло совсем неожиданное: кот бросил недоеденное, схватил всю связку и помчался в подвал.

– Офигеть! Вот это номер! – растерянно выдала Ида и кинулась следом.

– Эй! Отдай сардельки, гад! – кричала она.

Петровича нигде не было видно, единственная тусклая лампочка освещала узкий коридор с мотками толстых кабелей и старым токарным станком. Рыжий хвост вильнул в дальнем тёмном конце, и женщина бросилась туда.

– Эй, рыжий! Верни сардельки!

Ида слышала, как стучат когти кота по бетонному полу, задевая канализационную трубу, и уверенно шла за ним. Она совсем не заметила, как стало темно, видимость снизилась до нуля, и женщина достала мобильник, чтобы осмотреться. Синяя подсветка тускло озарила длинный узкий коридор, уходящий в неизвестность. Раздался мелодичный сигнал отключения и дисплей погас. Ида громко выругалась и сунула разрядившийся мобильник в сумку. Проклиная всех котов на свете, она развернулась и отправилась в обратную сторону.

«Зачем вообще я за ним побежала? Купила бы себе другие сардельки, и всё. Подумаешь – сардельки! Он ведь их всё равно извалял в грязи…»

Впереди было темно.

«Может, Петрович вернулся, выключил свет и закрыл подвал? Интересно, услышат ли меня, если я буду орать из-за двери?»

Коридор будто растянулся и стал неправдоподобно длинным и неуютным. Ида, чертыхаясь, брела в кромешной тьме, хватаясь за шершавые и неровные стены. Идти наугад женщине было не впервой: в районе, где она жила, фонари отсутствовали, как данность. То есть, существовали, конечно, длинные бетонные столбы с защитной шляпкой наверху, но чтобы они ещё и светили – это, очевидно, было слишком большой роскошью. Так что местные отличались развитым инстинктом, куда нужно ступать, а куда нет, если не хочешь принести домой на сапогах картофельные очистки, использованный презерватив или дохлую мышь. Иду пугала не темнота. Плащ из дешёвого дерматина отчего-то больше не скрипел и наощупь стал мягким и длинным, шурша по ногам. Чёрная дамская сумка потяжелела и била по спине, новые сапоги перестали тереть, а шею задевали какие-то металлические подвески. Списав всё на дезориентацию в пространстве и полное отсутствие видимости, а значит и обман всех ощущений, Ида различила какой-то расплывчато-белый проблеск впереди.

«Свет в конце тоннеля! – обрадовалась женщина. – Ура! Скорей бы домой: как же есть-то хочется!»

Выскочив на свет божий, она, жмурясь, ступила на мягкую пружинистую почву и с изумлением огляделась.

Вокруг темнели вековые сосны, шумели листьями берёзы и осины. Солнечные лучи застревали где-то наверху, в массивных толстых ветвях. В чаще качался неуютный полумрак, дрожащий от лёгкого ветра, как тенёта. Влажно пахло свежей травой и опятами. Где-то вдалеке выстрелил барабанной дробью дятел, замолк, и снова застучал. Под ногами кто-то прошуршал и пропал.

«Мышь», – отрешённо определила Ида.

Высоко над головой громко затрещала сорока, что и вывело женщину из ступора, и она резко обернулась. Со всех сторон смыкался густой смешанный лес. Прямо с того места, где стояла Ираида, куда-то меж двух косматых елей уходила полузаросшая пыреем и подорожником тропка, но на этом же месте она и обрывалась.

«Дьявол! Где подвал? Что это за место? – тяжело дыша, думала Ида. – Где я? Я же шла по подвалу! Как может обычный подвал подъезда ответвляться к лесу? Тем более летнему?»

Женщина схватилась за ствол ближайшей берёзы, надеясь, что он тут же растает, как дурной сон. Но ничуть не бывало: она только оцарапала ладонь шершавой корой.

Ида отрешённо села на мягкую кочку. Ей приходилось слышать о том, как изредка люди проваливались в никуда, теряясь в реальном мире, а потом откуда ни возьмись лет через восемьдесят появлялись на том же самом месте.

«Но ведь это газетные утки, разве нет? Неужели такое бывает? Но, даже если и бывает, то всё это крайне не вовремя! Я хочу горячую ванну и плотный ужин!» – тосковала женщина.

«Позвонить кому-нибудь что ли?»

Ида сняла с плеча отяжелевшую сумку и тут же выронила её от удивления. Вместо чёрного дамского ридикюля на траву упал холстяной мешок с завязками. Да, верно: точно такой же она шила на уроке труда в пятом классе, только тот был раза в три меньше и предназначался для семян ноготков. Женщина выругалась и оглядела себя со всех сторон. Сомнений не было: она изменилась тоже. Плащ из дерматинового стал шерстяным и длинным, почти до лодыжек, к тому же потерял все пуговицы и петли, укрывая теперь только спину и плечи. Сапожки, начисто лишившись каблуков, из чёрных превратились в коричневые, с толстой подошвой и кожаными шнурками на икрах. Ида распахнула плащ и застонала от разочарования: блузка и юбка деградировали в длинный блекло-синий сарафан поверх льняной сорочки. Всё нижнее бельё пропало без следа, а само платье зачем-то стягивал тонкий поясок, расшитый каким-то сложным и витиеватым узором.

Волосы оказались заплетены в тугую косу до лопаток, оканчивающуюся синей лентой. Мало того, такая же широкая лента перехватывала лоб, сходясь на затылке. Очевидно, к её полотну, расшитому каким-то хитрым орнаментом, крепились крупные железные украшения, болтающиеся до ключиц. Ида сняла одну из «серёг» и подержала на ладони: лёгкая висюлька, величиной с кофейную чашку, была в форме тонкой полосы металла, свёрнутой кольцом в плоскую спираль.

«Чёрт возьми, это же мои серёжки!»

Она отлично помнила, как купила их: спеша на работу, она каждый день в течение недели видела в витрине отдела бижутерии две замечательные серебристые подвески в виде тонкой плоской спирали. Иде всегда нравилось что-нибудь многозначное, вот и тогда её восхитило, как символично смыкались начало и конец. Женщина решила, что это одновременно оригинально и просто, универсально и очень стильно. И, скрепя сердце, потратила деньги, специально отложенные на покупку тюля. Только сейчас это были не мелкие серёжки, а крупные подвески грубой работы, хорошо ещё хоть из лёгкого металла.

Женщина ущипнула себя пару раз для надёжности, но нужного эффекта не добилась: лес никуда не пропадал, и будто бы для пущей убедительности на голову упала шишка. Ида потёрла ушибленный лоб, уселась поудобнее и потянула завязки сумки. Казалось бы, она уже перешагнула тот барьер, за которым исчезает способность удивляться, но нет: заглянув в суму, Ида глухо вскрикнула, как раненая чайка, и принялась вынимать содержимое дрожащими руками. Косметичка превратилась в полотняный мешочек с какими-то деревянными дурнопахнущими туесками и большим зеркалом в костяной оправе с длинной ручкой, пластмассовая расчёска – в деревянный гребень. Блистер с обезболивающим – в мутную склянку с подозрительной жидкостью, новенький набор пластырей (чтобы не тёрли свежеприобретённые сапоги) – в связку хлопчатобумажных лент, а кошелёк – в кожаный мех, потёртый и разбухший от тяжёлых медных монет. Ида долго искала разряженный телефон и обнаружила, в конце концов, его в виде свернутого в трубочку куска желтоватой бересты, пары длинных белых перьев и миниатюрного пузырька с чернилами. Шариковая ручка и ключи от квартиры пропали бесследно.

Ираида задумчиво подёргала за спиралевидную серьгу, но путных мыслей в голову не приходило, они будто разлетелись вместе со стаей трескучих сорок. Пустой желудок глухо заворчал.

«Как бы пригодились сейчас сардельки!»

Женщина подняла глаза на порозовевшие густые кроны – солнце неторопливо садилось, расчерчивая лес длинными тенями. Их аспидно-чёрные силуэты, казалось, шевелились от дрожащих на лёгком ветру ветвей и трав, будто скребли по земле чьи-то алчные пальцы с явно недобрыми намерениями.

«Я сошла с ума», – грустно решила Ида и побрела по тропинке.