Тайны Французской империи

Сначала послушный Революционный трибунал отправил на гильотину «бешеных». Один из них, Клоотц, знаменитый анархист, услышав приговор, захохотал: «Меня, которого повесили бы в Вене, в Берлине, в Лондоне, гильотинируют в республиканском Париже!»

Но далее произошло то, что казалось невероятным! Дантон – голос Революции, лицо Революции и Демулен, призвавший народ идти на Бастилию, – два символа Революции тоже были арестованы!

Перед судом Революционного трибунала и его фактическим руководителем Фукье-Тенвилем встали основатель трибунала Дантон и так много сделавший для назначения Фукье в трибунал Демулен.

История улыбалась.

Сперва прозвучали обязательные вопросы трибунала и знаменитые ответы подсудимых.

Революционеры в тюрьме. Гравюра XIX в.

Дантона спросили о месте жительства, он сказал: «Местом моего жительства сегодня будет ничто – нирвана, а мое имя вы найдете в Пантеоне Истории».

Демулен же на вопрос о возрасте ответил: «Я в возрасте санкюлота Христа, роковом для революционеров».

Начался суд. Соревнование великого оратора Дантона и блестящего полемиста Демулена с косноязычным обвинителем Фукье-Тенвилем выглядело смехотворным.

Когда загремел знаменитый голос – рык Дантона, галерея, где сидел народ, тут же оказалась в его власти. Фукье испугался, но Робеспьер спокоен. Заработала хорошо отлаженная машина. Пока Дантон и Демулен ораторствовали в трибунале, Голос Нации выступил в Конвенте, в трибунале и в Якобинском клубе.

«Нам предложили дилемму – одержат ли несколько человек верх над Нацией. Несколько человек, возомнивших себя непогрешимыми. Кумирами, смеющими диктовать Революции!.. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же кумир, падая, раздавит Конвент и французский народ… Люди преступные всегда боятся падения себе подобных. Именно такие пришли ко мне и смели нашептывать: «Не посягай на авторитеты. Иначе сегодня Дантон, а завтра ты»… Глупцы! Что мне за дело до моей жизни, если она принадлежит народу!»

Опять улыбалась История, слушая эти вещие слова.

Но тогда Конвент и Комитет общественного спасения приняли нужную резолюцию, и великие дети Революции отправились на гильотину…

Как их везли! Несчастный Демулен, обращаясь к народу, тщетно кричал: «Народ! Это я, Демулен, провозвестник свободы! Перед моим голосом пала Бастилия! Ко мне, мой народ! Рядом со мной великий Дантон, твой защитник!»

Толпа хохотала и проклинала их. Дантон сказал: «Неужели ты думаешь разбудить трусливую, покорную сволочь?»

В письме Люсиль накануне смерти Демулен написал: «Если бы так жестоко поступали со мной враги… но мои товарищи… но Робеспьер… но сама Республика! И это после всего, что я для нее сделал!.. Вот почему я ослаб и залился слезами. Но и в бесконечной скорби руки мои обнимают тебя, и голова моя, отделенная от туловища, покоится на твоей груди… Умираю и люблю».

Путь на гильотину пролегал по улице Сент-Оноре, мимо дома Робеспьера. Проезжая, Дантон выкрикнул громовым голосом: «Запомни! Ты пойдешь за мной, Робеспьер, и тень Дантона встретит тебя на эшафоте!»…

Камиль и Люсиль Демулен с сыном. Неизвестный художник. XVIII в.

Перед казнью Дантон вел себя великолепно. Он сказал палачу: «Покажи мою голову народу. Она того стоит».

И палач прошел по эшафоту с головой Дантона, и толпа славила эту казнь.

Люсиль не получила письма Камиля. Ее арестовали по обвинению в заговоре против Республики и вскоре тоже отправили на гильотину. По пути на казнь она сказала Сансону: «Сегодня один из самых счастливых дней моей жизни. Меня везут на встречу с ним».

Теперь Робеспьер остался один. Он должен был чувствовать себя победителем, но… Опасность, заговоры мерещились ему повсюду. Он обосновал это теоретически: «Чем больше триумфов у революции, тем злее ее враги».

Робеспьер теперь не верил никому.

Двадцать пять судей Революционного трибунала – те, которые раньше покорно отправляли на гильотину по его приказу, – сами отправились на гильотину!

Робеспьер понял, что произошло. Не хотел понимать, но понял. Самых достойных, самых принципиальных убила гильотина. Не стало ни Жиронды, ни Горы. Осталось одно трусливое «болото». И, возлюбленный народ уже не верил никому. Слишком много кумиров было объявлено врагами, слишком много великих имен предано проклятию.

Теперь диктатора окружали люди страха. Но сильнее страха может быть только страх. Эти люди смертельно его боялись. В каждой речи Робеспьера пытались прочесть, кто следующий. Кого посадит в свою телегу «народный мститель» Сансон…

Робеспьер решил уничтожить презренное «болото».

Среди «болотных лягушек» уже гуляли слухи о подготовленных новых списках. Пересказывали грозную речь Робеспьера, произнесенную в Клубе якобинцев. Голос Нации говорил о новой опасности, которая грозит свободе, – обещал раскрыть новых врагов революции.

И состоялся заговор «болота». Это был заговор негодяев против последних кровавых фанатиков. Но они страшились начать – слишком неуязвимым казался революционный кумир.

Но мы с вами в галантном веке, и потому – «ищите женщину» в финале Великой Драмы Революции!

В это время один из главных заговорщиков, депутат Тальен, получил письмо. Это было послание от его любовницы, красавицы Терезы Кабаррюс. Она сидела в тюрьме вместе со своей подругой (Жозефиной Богарне – вдовой гильотинированного генерала). Обе они понимали, что скоро взойдут на эшафот…

Тереза Кабаррюс.

Неизвестный художник XIX в.

Тальен сумел сообщить Терезе о заговоре в Конвенте, который должен был ее спасти. Но она знала, как умеет трусить ее мужчина, и решила придать ему смелости.

Она написала: «От меня только что ушел полицейский комиссар, сообщивший, что меня отправляют в трибунал, значит – на эшафот… Это совсем не похоже на прекраснейший сон, который я видела сегодня ночью. Будто Робеспьера больше нет и темницы открыты. Но нет среди вас мужчины, который смог бы сделать мой сон явью.

Я умираю оттого, что принадлежу трусу».

Тальен не мог устоять. Он решился действовать. Диктатор должен был утонуть в «болоте»…

Казнь Дантона. Гравюра. XIX в.

Вскоре Тереза получила ответ:

«Успокойтесь и будьте так же осторожны, как буду смел я».

Разыгралась последняя великая сцена революционного спектакля. Конвент взбунтовался во время речи всемогущего диктатора. Заговорщики прерывали его. Робеспьер пытался продолжать. Не давали! Он тщетно кричал: «Разбойники, все разбойники!»

Он был прав – других в Конвенте уже не было, других он отправил на гильотину.

Якобинцы перед казнью. Неизвестный художник. XIX в.

Диктатор сорвал голос, хрипел.

И тогда раздался громовой голос, который и венчает Великую Революцию: «Кровь Дантона душит тебя, несчастный!»

В тюрьме Консьержери, где по его воле ждали смерти столько идолов Революции, будет ждать смерти Робеспьер. Свою последнюю ночь он проведет в той же камере, в которой провела первую ночь своего тюремного заключения Мария-Антуанетта, королева Франции.

Казнь якобинцев. Гравюра XIX в.

История и здесь не преминула улыбнуться.

Якобинская Революция закончилась 9 термидора.

И Терезу Кабаррюс справедливо назовут Святой Девой Термидора.

Максимиллиана Робеспьера, его брата Огюста, его сподвижников-якобинцев отвезла на эшафот все та же телега палача.

Уже через час Сансон укладывал в наспех сколоченный ящик обезглавленное туловище последнего вождя Революции. Между ног, как положено, Сансон поместил голову – с рыжеватыми волосами, на которых осталась пудра; в глазу застрял кусочек стекла от разбитых очков…

Круг замкнулся. Вся история революции уместилась в грязной телеге палача Сансона, подлинного короля революции.

Шло время. На смену захватившим власть вождям термидора пришел Наполеон.

Подруга Терезы по камере, Жозефина Богарне, стала императрицей. Народ преисполнился любви к империи.

Потом Наполеон пал, вернулась монархия. И народ преисполнился любви к монархии. Такой любви, что даже палач Сансон, гильотинировавший всю королевскую семью, оказался скрытым монархистом.

Все с упоением рассказывали об ужасах кровавой Революции, но…

Но шло время, и эти постоянные разговоры про кровь постепенно… надоели. Выросло новое поколение. Рассказы стариков о терроре, об ужасах Революции казались молодым людям ложью, трафаретными мифами…

Уже в середине девятнадцатого века знаменитый писатель Шатобриан, много переживший в Революцию, потерявший на гильотине близких, услышал разговоры новых радикалов, так похожие на речи, звучавшие перед революцией! Что делать, молодые люди исполняли основной урок Истории – не извлекать из Истории никаких уроков!

Часть IV

«Вселенский катаклизм», который предсказывал писатель Шатобриан, свершился в России.

Ночь Октябрьского переворота… В парадном колонном зале Смольного – Второй съезд Советов. На трибуне охрипший меньшевик Абрамович пытался усовестить зал:

– «Аврора» бомбардирует Зимний дворец, где заседает законное правительство. Нам нужно вмешаться… Сказать свое властное слово. Нам надо прекратить кровопролитие!

Пошел третий час октябрьской ночи… На трибуне Каменев. Объявляет:

– Зимний взят! Временное правительство низложено!

Зал взрывается аплодисментами.

Свершился великий переворот, наложивший неизгладимую печать на весь двадцатый век.

Потом был сон усталых победителей. Троцкий вспоминал:

«Мы с Ильичом легли на полу. Кто-то постелил одеяла, подушки. И мы лежали рядом. Под утро Ильич сказал: «Слишком резкий поворот от подполья к власти». И добавил почему-то по-немецки: «Кружится голова».

Вообще-то, у Ильича голова не должна была кружиться. Потому что все происходило по законам его любимой Великой французской революции. Как и в Париже, в России в феврале семнадцатого года к власти пришла крупная буржуазия – русские жирондисты. Как и в Париже, они захотели на этом Революцию закончить. Но Революция – неуемная дама. Революция продолжалась, как и в Париже.

И вскоре они, как и жирондисты, оказались один на один с революцией гнева и мести темных низов. И как в Париже якобинцы-большевики, сумели стать вождями этой революции. Они захватили Петроградский Совет, как якобинцы захватили Парижскую коммуну. И, опираясь на подчинявшийся Совету Петроградский гарнизон, вскоре захватили власть, как это сделали якобинцы, опираясь на подчинявшуюся Коммуне Национальную гвардию.

В Смольном в плохо освещенной комнатке вокруг стола собрался большевистский ЦК. Каменев сказал:

– Если мы имели глупость взять власть, придется формировать правительство.

– Как назвать наше правительство? Только не министрами, это гнусное название…

И тогда Троцкий предложил именовать большевистских министров народными комиссарами. Совет народных комиссаров…

– Да-да, это превосходно, это пахнет Революцией! – воскликнул Ильич. Но главное для Ильича – это пахло Великой французской Революцией. Ибо Ленин был русский якобинец. Не понимая этого, нам не понять многие события первых лет большевистской власти.

В истории русского революционного движения до Ильича было несколько истинных якобинцев.

Комнаты Зимнего дворца после октябрьского штурма

Ближайший соратник Ленина – Бонч-Бруевич – вспоминал, с каким одобрением относился Владимир Ильич к Ткачеву. Русский якобинец Ткачев верил в успех заговора небольшой организации героев. Верил, что они, захватив власть в России – стране тысячелетнего самодержавия и покорности, смогут повести народ в социалистический рай. Правда, будет сопротивляться темная масса – наследство старого мира, так что придется уничтожать. На вопрос о том, сколько надо будет уничтожить людей во имя строительства светлого будущего, Ткачев ответил как истинный якобинец:

«Нужно думать, сколько их можно будет оставить..».

Еще один знаменитый якобинец – Нечаев, убийца студента Иванова, прототип Верховенского из «Бесов» Достоевского. Нечаева заклеймило тогда все русское революционное движение.

А как относился к нему Ильич?

Историческое решение о вооруженном восстании на заседании ЦК РСДРП(б) 23(10) октября 1917 года. Владимир Пчелин. Первая треть XX в. ГИМ

Читайте воспоминания того же Бонч-Бруевича. «Титан революции, пламенный революционер» – так называл Ленин Нечаева.

«Титан революции» Нечаев написал воистину якобинский Катехизис революционера.

«Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью – революцией… Он в глубине своего существа, не на словах только, а на деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком, и со всем образованным миром, и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира… Нравственно для него все, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему…»

Под этими словами мог подписаться и Марат!

И, наконец, Зайчневский. Он очень интересовал Ильича. Молодой Ленин много беседовал о нем с его соратниками. Зайчневский написал самую кровавую прокламацию в русском революционном движении.

«…Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито французскими якобинцами в девяностых годах восемнадцатого столетия…»

Зайчневский

«Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека… один – революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы не страшимся этой революции, хотя знаем, что прольется река крови, что погибнут невинные жертвы, мы предвидим все это и все-таки приветствуем ее наступление. Мы готовы жертвовать лично своими головами, только пришла бы поскорее она, желанная… Скоро придет тот день, когда мы распустим великое знамя будущего, красное знамя, и с громким криком: «Да здравствует всемирная социальная и демократическая республика России!» двинемся на Зимний, чтобы истребить живущих там…»

Со смертью Зайчневского, как говорили его сподвижники, «русское якобинство умерло». Но Мицкевич, его главный последователь, добавлял: «…чтобы воскреснуть в новом виде в русском марксизме… – в большевизме».

Ленин тоже гордился своими якобинскими корнями.

«Без якобинской чистки нельзя произвести хорошую буржуазную революцию, а тем более социалистическую… Без якобинского насилия диктатура пролетариата – выхолощенное от всякого содержания слово», – писал Ильич. «Шаг вперед и два назад».

Вон он яростно, страстно разговаривает с социал-демократом Валентиновым: «Они (меньшинство ЭР) обвиняют нас в якобинстве, бланкизме и прочих страшных вещах. Идиоты, жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты».

От ража у Ленина краснели скулы, глаза превращались в острые точки.

«…Отношение именно к якобинству разделяет мировое социалистическое движение на два лагеря – революционный и реформистский».

«Возьмите историю Французской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине».

Истинный якобинец пришел к власти в России в ту октябрьскую ночь.

В Смольном, в комнатушке одной из классных дам, находился кабинет нового правителя России. За перегородкой они ночевали – Ильич и Надежда Константиновна Крупская. Впрочем, ночевала Крупская. В это время Ильич почти не спит. Здесь, в кабинете, идут бои. Порой в дискуссию врывался мужицкий храп Крупской. Тогда Ильич сконфуженно объясняет: «Надюша немножко простудилась».

Ну как же – произошло страшное для многих его сподвижников. Правительство, которое создал Ильич, – однородное, в нем одни большевики. С ними теперь не хотят сотрудничать другие партии, их обвиняют в узурпации власти. Но им одним власть не удержать – так считают ближайшие соратники Ленина. И уговаривают Ильича создать правительство коалиционное – широкое демократическое. Пригласить эсеров, меньшевиков. Нужны союзники, одни погибнем!

В эти дни Луначарский принимал в Зимнем дворце делегацию интеллигенции. От безнадежности он насмешничал:

«Ну да, мы продержимся… пару недель! А потом нас всех развесят по столбам».

Такое настроение у многих большевиков. Ильичу предъявляют ультиматумы. Каменев, номинальный глава советской власти – председатель ВЦИК, покинул свой пост, требуя союза с меньшевиками и эсерами. Григорий Зиновьев, другой близкий сподвижник, наркомы Рыков, Ногин, Милютин грозят выйти из ЦК и из правительства. Все они требуют создать коалиционное правительство… Того же хотел могущественный Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников – он пугал транспортным параличом.

Большевистская власть явно доживала последние дни. Но Ильич был несгибаем: «Будет правительство якобинцев-большевиков – и точка! Никаких гнилых союзов с меньшевистскими реформаторами!»

Керенский с Красновым идут к Петрограду.

В это время сподвижники Ильича ведут тайные переговоры с меньшевиками и эсерами об их вхождении в правительство.

Агитаторы разбрасывают листовки у Дома Советов. Вязьма. 1917 г.

© МИА «Россия сегодня»

Ленин узнает – приходит в ярость. Обрушивает на них беспощадную брань (умел браниться Ильич!). Ему не нужны в правительстве другие партии. Он задумал невероятное – впервые в истории в гигантской крестьянской стране построить коммунистическое общество! Разве все эти врожденные соглашатели сумеют помочь в фантастическом проекте?

Краснов и Керенский терпят поражение. Большевистская власть уцелела. Надолго ли?

На что же думал опереться Ильич, не имея поддержки других демократических партий? На великий опыт любимых якобинцев, которые в самое страшное время в Париже установили диктатуру и революционный террор. И победили интервенцию, и отправили на эшафот главных соперников – жирондистов и всю их партию.

Генералы (слева направо) Богаевский, Деникин, Краснов и Романовский. 1917 г.

© МИА «Россия сегодня»

Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях об Ильиче указал на важнейшее: «Мы все давным-давно были подготовлены к наступлению такой эпохи, когда завоевания диктатуры пролетариата нам нужно будет отстаивать не только с оружием в руках, но и применяя одно из самых радикальных и сильно действующих средств нашей революционной борьбы – красный террор».

Так что с самого начала Владимир Ильич знал о будущем и шел к нему.

С первого дня большевистской власти наш русский Робеспьер копировал опыт любимых якобинцев.

Как и в дни якобинской диктатуры, закрыты все оппозиционные газеты. Отряды рабочих громят их типографии. Когда левые эсеры (за ненависть к правым эсерам Ильич на время допустит их в правительство) возмущаются, на что ссылается Ильич? На якобинцев, которые сделали то же! Запрещены все оппозиционные партии и, конечно, кадеты – главная партия крупной русской буржуазии.

Кадеты, делавшие Февральскую революцию, эти русские жирондисты, объявлены врагами народа. И опять ропщут левые эсеры, и опять ссылается на якобинцев Ильич. И он прав: гильотина якобинцев пожрала жирондистов – главную партию крупной буржуазии.

Ленин все время глядел туда – в якобинский террор. Сподвижник его – такой же верный почитатель якобинцев – Троцкий. Еще вчера он боролся с Лениным, а нынче – первейший большевик. Точнее – первейший якобинец.

Троцкий объяснит:

«Вся эта мещанская сволочь, что сейчас не в состоянии встать ни на ту, ни на другую сторону, когда узнает, что наша власть сильна, будет с нами… Благодаря тому, что мы раздавили под Питером казаков Краснова, на другой же день появилась масса сочувствующих. Мелкобуржуазная масса ищет силу, которой должна подчиниться. Кто не понимает этого – тот не понимает ничего».

Но впереди – новое испытание.

Выборы в Учредительное собрание прошли в ноябре, и победили эсеры, причем с большим преимуществом. Большевики – вторые. Но зато у них главная победа – в воинских частях Москвы и Петрограда. Здесь – большевики первые. Еще бы, солдатикам нравилась большевистская власть. Сладкая власть – на фронт идти не надо и вместо рытья окопов можно весело грабить буржуев.

Впереди открытие Учредительного собрания. Как поступить? Ленин не колебался. Как поступили учителя-якобинцы? Что они сделали с Конвентом? Пушками и гильотиной заставили стать покорным. Но Ильич хорошо помнит печальный конец этого исторического сюжета. Покорным Конвент стал, но в конце концов депутаты устроили заговор и уничтожили якобинцев. Дрянь, мразь, болото погубили великих революционеров, ибо по Конституции Конвент был высшим органом Республики – Парламентом Нации.

Учредительное собрание – русский Парламент. И учителя-якобинцы, заплатившие за ошибку головами, предостерегли Ленина. Что ж, русский Робеспьер исправит ошибку учителя – никакого Учредительного собрания не допустит!

Вот так Ленин дерзнул уничтожить вековую мечту русской демократии – первый русский Парламент, избранный всеобщим голосованием. Он решил разогнать его.

Страшно? Но не для якобинца.

Мобилизованы матросы, рабочие, Красная гвардия. Полуграмотная масса бушлатов и шинелей мало ценит демократические ценности, но лозунг «бей буржуев» исполняет отлично.

И когда интеллигенция организует демонстрации в защиту Учредительного собрания, матросики преспокойно стреляют. Беспощадно разгоняют колонны демонстрантов, как в недавнее царское время. Убиты два десятка человек, ранены сотни.

Строго поступают русские якобинцы с «врагами народа».

Но собраться Учредительному собранию Ленин разрешил.

Чтобы на первом же заседании устроить его похороны…

Официальный глава советской власти председатель Всероссийского Центрального исполнительного комитета Свердлов, открывая заседание, зачитал «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа». В ней Россия объявлялась Республикой Советов. Учредительному собранию рекомендовалось передать власть Советам и таким образом практически закончить работу. Первое заседание было предложено сделать последним.

В. И. Ленин произносит речь с трибуны на Красной площади в день празднования I-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. 1918 г.

© МИА «Россия сегодня»

Естественно, Собрание отказалось даже обсуждать это предложение.

Начались прения. Первым в повестке дня стоял Закон о земле…

Двенадцать часов продолжалась работа Собрания. В третьем часу ночи фракция большевиков покинула зал. Ушел и Ильич.

Но Собрание продолжило заседать.

Под утро, в пятом часу, состоялся издевательский фарс – конец русского парламентаризма. Глава караула матрос Железняков обратился к председательствующему Чернову:

– Всем присутствующим разойтись! Потому как караул устал. Я получил инструкцию.

– Какая инструкция? Чья инструкция? – спросил изумленный Чернов.

– Комиссара Дыбенки, – ответил матрос.

Самое постыдное было в том, что они разошлись.

Да, матросики иногда, как бы в шутку, наводили оружие на депутатов, да, могли начать стрелять. Но ведь не стреляли. А если бы стреляли? В профессию политика входит смерть.

История помнит зал для игры в мяч и голос Мирабо: «Мы собрались здесь по воле народа, и разойтись нас заставит только сила штыков».

А эти… Они не стали ждать «силы штыков». Тесня друг друга, депутаты почти бежали прочь из зала. Так что Ильич и другой якобинец Троцкий смогли еще раз увидеть, как отлично в стране тысячелетнего самодержавия работал Страх.

Вечером часть депутатов вернулись на заседание в Таврический дворец. Их встретили запертые двери, охрана с пулеметами и двумя орудиями. Заседания были окончены навсегда!

Совнарком принял декрет: устранить из действующих законов все ссылки на Учредительное собрание, будто такового и не существовало.

А чтобы якобинский урок лучше усвоился, ночью матросы зверски убили в больнице депутата Учредительного собрания кадета Шингарева и другого кадетского лидера – Кошкина.

В декабре 1917 года была образована Чрезвычайная комиссия.

Солдаты обстреливают полицейские засады во время Февральской буржуазно-демократической революции 1917 года. © МИА «Россия сегодня»

Ильич опять обратился к любимым якобинцам. Он сказал Бонч-Бруевичу: «Вот начался саботаж чиновников. Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок контрреволюцию?»

И свой Фукье-Тенвиль нашелся. Это был Дзержинский.

Всероссийскую Чрезвычайную комиссию (ВЧК), которую возглавил «железный Феликс», назвали «карающим мечом Революции» – в риторическом стиле якобинцев…

«Карающий меч» заработал сразу.

Уже вскоре пошли слухи о страшном кабинете Дзержинского, из которого исчезали люди.

На самом деле в бывшем кабинете градоначальника, который теперь занимал Дзержинский, бархатная портьера скрывала выход на черную лестницу. И когда наш Фукье-Тенвиль решал арестовать, человека уводили через этот второй выход.

«Рассказывают ужасы о подвалах ЧК и гаражах. Там расстреливают, предварительно заведя грузовики, чтобы шум моторов заглушал выстрелы», – писала Зинаида Гиппиус.

Но Ленина эти рассказы не смущали – радовали. Он понимал: необъявленный террор, который начался с первых дней новой власти, действует! Обыватель напуган. Недаром чиновники закончили саботаж и вернулись в новые наркоматы.

Каменев и мятежные наркомы признали правоту вождя. Каменев сказал: «Чем дальше, тем больше убеждаюсь: Ильич никогда не ошибается».

Но крепнущая большевистская власть делила свою власть с Петроградской улицей.

Когда разгоняли Учредительное собрание, могущественный большевистский комиссар Урицкий ехал на извозчике в Таврический дворец – организовывать действо. Но по дороге двое грабителей остановили извозчика и сняли с комиссара шубу. Был большой мороз, и грозный комиссар прибежал в Таврический дворец жалкий, замерзший. Ленин весело смеялся…

Но когда Ильич, покидая Учредительное собрание, надел пальто, он обнаружил, что у него из кармана украли револьвер.

Повторюсь, это большевиков не трогало.

По улицам расхаживали матросы – «краса и гордость русской Революции», как называл их Троцкий.

Открытие Учредительного собрания. 1917 г.

Матросы с корабля «Республика» под водительством Анатолия Железнякова расстреливали демонстрации и разогнали парламент. А вот другие матросы с того же корабля «Республика», которых возглавлял другой Железняков – Николай, старший брат Анатолия, проводили время веселее. Почитайте воспоминания Бонч-Бруевича – о том, как они ловили офицериков на петроградских улицах, потом везли их по квартирам, требовали выкуп. Везли, естественно, к знакомым офицеров. Но те давали плохо, боялись, как бы матросики не подумали, что в квартире есть большие деньги. Тогда квартиру ограбят, да еще и убьют… Когда же кой-какие денежки все-таки были собраны, то всласть поиздевавшись над безоружными офицерами, их отправили в «расход».

Но почему же большевиков не беспокоило, точнее, мало беспокоило безобразие на улицах? Потому что они знали: уставший от беспредела улицы обыватель уже захотел порядка. Затосковал по власти, которая силой наведет порядок. И он не только подчинится – радоватся будет этой власти. Грозной власти, которая расстреливает!

Но наш «карающий меч» ЧК официально не имел права расстреливать. Смертную казнь отменили на Втором съезде Советов в день большевистского переворота. В тот день захватившие власть большевики были щедры…

Но якобинство не может существовать без расстрелов. И хотя юридически смертную казнь отменили, фактически якобинцы-большевики применяли ее с первых дней.

И 22 февраля 1918 года ЧК получила право на расстрел законодательно.

В эти дни началось германское наступление. Ленин и Троцкий тотчас воскресили декрет якобинцев – «Отечество в опасности», предоставлявший власти чрезвычайные полномочия.

Революционные солдаты. 1917 г.

Большевики объявили: «Социалистическое отечество в опасности!» Троцкий написал декрет, подписанный Лениным.

Пункт 8 декрета: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте». Так законодательно были разрешены расстрелы без суда и следствия – как в якобинском Париже.

И опять начались протесты левых эсеров.

«Зачем тогда нам вообще Комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно – Комиссариат социального истребления – и дело с концом!» – возмутился нарком юстиции эсер Штейнберг.

Как вспоминал сам Штейнберг, Ленин ответил мягкотелому эсеру:

«Хорошо сказано… Именно так и надо бы его назвать… но мы не можем сказать это прямо».

Честно ответил, по-якобински!

Наступление немцев продолжалось – они угрожали Петрограду. В марте Ленин решился на очередной революционный шаг – перенести столицу в Москву.

Защитники революционного Петрограда. 1917 г.

Планы переезда в Москву в связи с военной угрозой Петрограду были еще у Временного правительства. Но тогда большевики в Совете назвали это «дезертирством и желанием сдать Петербург немцам».

Слухи о том, что большевики бегут из Петрограда, бродили по городу. Населению тотчас объявили, что все это – происки врагов и «беспочвенные слухи», большевистское правительство никогда не покинет «колыбель Революции».

В это время все было подготовлено к переезду. В обстановке секретности переехали в Москву.

Ленин и правительство поселились в Кремле царей!

Переделали часы на Спасской башне – вместо царского «Коль славен..». они заиграли якобинский «Интернационал». Автомобили якобинских владык проезжали в Кремль через Спасскую башню, под иконой с разбитым стеклом и потухшей лампадой.

ВЧК расположилась вольготно – в обширном здании на Лубянской площади. Здание принадлежало прежде самому большому в империи страховому обществу «Россия». В кабинетах на Лубянке осталась старая мебель красного дерева. Из окон открывался вид на площадь с фонтаном, на месте которого встанет впоследствии памятник Дзержинскому.

В. И. Ленин и В. Д. Бонч-Бруевич во время прогулки во дворе Кремля. 1918 г.

© МИА «Россия сегодня»

Переехав, большевики продолжают исполнять программу Французской революции. Они с упоением повторяют (буквально цитируют) все ее действия.

В Париже революция усердно свергала памятники королям. Стоял памятник Людовику Четырнадцатому, славе Франции – свергли памятник. На Новом мосту стояла конная статуя Генриха Четвертого, весельчака и соблазнителя, героя песен и мифов, любимого короля французского народа, – сбросили и ее. Памятник Людовику Тринадцатому стоял напротив его дворца семнадцатого века, на площади Вогезов – свергли.

Ф. Э. Дзержинский среди ответственных работников ВЧК. 1919 г.

© МИА «Россия сегодня»

Когда Людовика Шестнадцатого с семьей везли в Тампль, ему с торжеством показали сброшенную статую Короля-солнце – Людовика Четырнадцатого.