Приказано выжить. Первый курс

– Десять километров? − в ужасе переспрашивает кто-то.

− Для начала − да. А потом побольше. Так что на втором курсе лошадям в глаза сможете смотреть на равных!

Раннее холодное утро. Автомат, подсумок с двумя магазинами, противогаз, саперная лопатка. На голове – неудобная и тяжеленная каска. Топот. Хрипы. Пот. Лопатка бьет по ногам, а по заднице методично лупит приклад автомата.

− Не растягиваться! − дико орет взводный. Мы с шипением глотаем воздух и тарахтим обмундированием дальше.

Практически каждые выходные у нас были соревнования по бегу между взводами, ротами, батальонами. Любили мы соревноваться до одури. Особенно радовали забеги, приуроченные к многочисленным социалистическим праздникам. Чем масштабнее праздник, тем больше нам приходилось наматывать километров.

Помню 15-километровый кросс по пересеченной местности, приуроченный к 7 ноября.

− Кто покажет худший результат, подведет подразделение, увольнения не увидит год! − стоял перед строем прямой, как шомпол, взводный «Клюв». Мы особо не расстраивались, так как в увольнение никто не ходил, за исключением случаев, если приезжали родные с далеких краев.

− Кого будем тащить, сгною в нарядах! − ласково шептал на ухо командир отделения Кургин; тут мы напрягались, ибо наряды − вещь неприятная и изматывающая.

Весело выбегаем из училища под бренчание оркестра, руководство батальона и ротные едут к месту финиша на УАЗе. Через пять километров осенняя грязь и неровная лесная дорога начали растягивать взвод, как гусеницу. Сержанты орали: «Не отставать!!!», как будто мы опаздывали на свидание к обнаженной Деми Мур. Голосовых связок у сержантов по две, а орали они так, что смогли бы перекричать ураган. Появились выдыхающиеся или, как их называли, «сдыхающие».

Несмотря на то, что я бежал с трубой РПГ – 7 весом 6,3 кг, я взял у товарища автомат, суммарно увеличив нагрузку до 10 кг. Мой воробьиный вес был явно оглушен такой ДОП нагрузкой, и через километр я хватал воздух короткими порциями, словно кипяток.

Скоро меня самого «разгрузили», так как я начал задыхаться и «шататься» по дороге. В глазах появились черные мошки. Финиш был похож на сбор обморочных тел, мой товарищ по парте Толстогузов Игорь пересек финишную черту и потерял сознание, побелев до состояния мела. Подбежали врачи, запахло нашатырем. Игорь стал подниматься, хлопая глазами, как новорожденный телок.

− Вам стало плохо, товарищ курсант, вы потеряли сознание. Врачи оказали первую помощь, все будет хорошо! − взволнованно водил клювом Литвиненко. Оно и понятно: покойник на кроссе − это серьезно.

− Да мне будет просто зашибись, как хорошо от этих кроссов! − ответил тихо Толстогузов и, окончательно придя в себя, начал шарить взглядом вокруг себя в поисках автомата.

Вокруг Толстогузова собрались все офицеры батальона, в том числе грозный комбат, который облегченно вздохнул, когда Игоря откачали.

Соревнования воспринимались нами серьезно: мы выкладывались до последней капли пота. Если у отделения были плохие результаты, тебя имел сержант отделения, если у взвода − над нами глумился «Клюв». Ротный мордовал за последнее место в батальоне. А если соревнования были между курсами и мы были последние, нас элегантно дрючил комбат, назначая дополнительные занятия по бегу. Комбата все боялись, как чуму, поэтому носились по выходным и праздникам, как борзые на охоте.

VII

Мы постоянно поднимали боеготовность. Боеготовность была похожа на прохудившиеся штаны − постоянно падала, а мы ее поднимали, причем не в теплом училище, а на ПУЦе, который всегда встречал нас нестерпимой жарой и почти полярной стужей.

Посещения Полевого учебного центра были регулярны, как поход в булочную. Там ничего не менялось − отвратительная еда, вонючие казармы и занятие до дрожи в ногах.

Осень, моросит дождь, небо истекает маслянистым трупным гноем. С утра до вечера месим грязь и вдыхаем пердешь впереди идущего товарища. По чуть-чуть стала пропадать вежливость и желание пропустить сослуживца вперед. В столовой каждый пытался схватить кусок побольше, хлеб становился роскошью.

− Строиться на тактику! − орет замком взвода, матерясь и сморкаясь. Простудился, но в санчасть не идет, подавая пример нам, салагам.

Идем строем к машинам, начищенные сапоги через минуту облеплены противной жижей. Выезд на полигон, где нас будут утюжить танками. Упражнение очень неприятное: посреди танковой колеи вырыт окоп, куда ты ложишься с болванкой, имитирующей гранату. После прохода над тобой танка ты должен встать и бросить вслед ему гранату. Желательно попасть в танк. Едем молча, каждый думает о своем. Команда «К машине!», нехотя высыпаемся из кунга.

− Что маме передать? − пытается шутить курсант Васильев, обращаясь ко мне, поправляя съехавшую каску.

− Передай, что ты мудак! − отвечаю я и иду строиться.

На небе медленно, словно плесень по мокрому камню, ползли серые облака. Рядом ревет мотором и плюется маслом старый танк Т– 62. Мы дрожим и глотаем противный сизый дым. Дрожим потому, что скоро каждый окажется под 40 тоннами металла. Танк-то железный, а мы все из мяса. Кто там за баранкой сидит и пил ли он вчера − не знаем. Преподаватель, спокойный, как прищепка, объясняет правила метания гранаты. Все просто, но страшно…

Танк шел на меня. В окопе хлюпало, колея разбита. Все тело охватил гадкий, размягчающий мышцы страх. Закрываю телом автомат и опускаю голову в каске. Рев танка, меня заливает тяжелой жижей. На плечи падают комья грязи, встать не могу, задыхаюсь, практически тону. Пытаюсь вырваться из жижи, как муха с клейкой ленты, наконец-то встаю и бросаю вслед удаляющемуся танку гранату − не добросил, долго копошился в окопе.

Весь мокрый и в земле, смотрю на преподавателя, который равнодушно стряхивает капли воды с плащ-палатки. В баню отправлять меня он явно не собирается:

− Курсант Петрушко, очиститесь от грязи! − думаю, как это сделать, и начинаю прыгать на месте. С меня летят комья грязи, и в сапоги течет слизь. Мое отделение идет чистить полностью залитый грязью окоп.

Сушилка работает плохо, сапоги и шинель высохнуть за ночь не успевают, а впереди огневая подготовка – стрельба с КПВТ на БТР. Пытаюсь соскочить и предлагаю командиру отделения потрогать мои сапоги и шинель.

− Война времени и погоду не выбирает! − лаконично отвечает он и надевает начищенные до блеска сапоги. Сержанты после отбоя ходят в сушилку и зачем-то подолгу втирают ваксу в сапоги.

До стрельбища два километра, «Взвод, бегом марш!». По взводу пошел ропот, кто-то не сдерживается и громко говорит:

− Блин, не набегались что ли? Только что на зарядке бегали! Задолбали!

− Отставить разговоры! − и мы нестройными колоннами месим грязь дальше. Строимся на стрельбище, на касках блестят капельки влаги, с нас идет пар. Преподаватель проводит инструктаж перед стрельбой из КПВТ:

– Крупнокалиберный пулемёт Владимирова танковый устанавливается на бронетехнику, применяется для стрельбы по наземным или надводным целям и для поражения низколетящих самолётов и вертолётов. Является мощным средством огневой поддержки пехоты. Его пули, массой 64 гр, способны пробивать на расстоянии до полукилометра лист брони толщиной до 32 мм. Меры безопасности… Струи дождя ручейками подло залазят под ХБ, плащ палатка набухла и стала неприятная, как понос. Разогретые после бега тела остывают и становятся пластилиновыми, двигаться не хочется.

Начинаем выполнять упражнение. На стрельбище разбросаны кузова машин, смотришь в прицел и плюешься огнем и пулями 14,5 калибра, разрывая металл на лохмотья. Ощущение превосходства и власти.

Преподаватель по огневой Ершов призывает тщательно освоить КПВТ:

− Учите, мать, часть КПВТ, курсанты, стреляйте и запоминайте! Именно умение пользоваться пулеметом КПВТ старшим лейтенантом Виталием Бубениным в конфликте на острове Даманский в 1969 году, изменило ход сражения с китайцами. И мы учили и стреляли.

Ледяной ноябрьский ветер сковал каменные лужицы и теперь принялся за наши пальцы. Сжимаем огнепроводный шнур с наложенными на них спичками, в зубах торчат запасные спички, если не получится с первого раза. Подрыв тротиловой шашки. Вокруг воронки, обиженная земля, остатки шнуров. В простуженном небе безутешно каркали вороны.

− Огонь! Время останавливается, между лопатками сгусток страха. Чиркаем коробком по спичкам: у кого-то получилось, а у кого-то − нет. А отходить можно только по команде. Стоим наблюдаем за теми, кто не может поджечь шнур, и тихо его называем неприличными словами. Длина шнура − метр, горит со скоростью 1 см в секунду.

Преподаватель спокойно наблюдает за неудачниками, которые нервничают еще больше. Спички гаснут, мы тихо ненавидим курсанта Басова. «Отходи!» Мы, как зайцы, срываемся с места и отбегаем на безопасное расстояние. Глухое БУМ! БУМ! БУМ! Воздух запульсировал, летят комья земли, можно было и не пригибаться.

Ночью в казарме постоянно стоит тошнотворный запах пота, мочи, пердежа… Когда после ПУЦа возвращаемся в училище, оно нам кажется, как родной дом, − светлым теплым и уютным.

IIX

Территория училища обнесена бетонным забором с ржавыми крючьями поверху. На них витки колючей проволоки, провисшей, как гирлянда, и местами оборванной. Роль «колючки», скорее, декоративная, но смеяться не хочется. Ассоциации с тюремными лагерями, но вслух об этом никто не говорил.

Рядом с забором − полоса препятствий, которую до одури любил наш взводный. Больше всего полоса походит на огромную дрессировочную площадку для крупных собак. Сначала интересно: прыгаешь через ямы, бетонные окопы, подземный ход, штурмуешь стены с пустыми окнами.

Слегка настораживало бревно, расположенное на высоте 2,5 метров, по которому надо было как минимум пройти. Я высказал опасение курсанту Панченко Олегу, высокому черноволосому парню из Новороссийска, который меня подбодрил:

– Чего пиздить-то? Ну долбанешься вниз… А вдруг попрет и сломаешь чего-нибудь? Или вывихнешь? В санчасти поваляешься. А лучше ногу сломать − тогда в госпиталь. Там кормят всех одинаково, слышал. И офицеров, и курсантов в одной столовой. Курорт…

Когда пошел второй час ползания по полосе, «Клюв» взялся за секундомер, требуя улучшения результатов. Все с ненавистью посмотрели на полосу препятствий, казавшуюся поначалу невинной игрушкой.

Стою в очереди на очередной старт по полосе. Солнце пригревало с нищенской щедростью, до настоящих холодов оставалось не так уж долго. Деревья как будто стыдятся своей наготы. По ним прыгают возбужденные воробьи, бойко чирикая, поглядывая на нас глазами-бусинками.

– Петрушко, вперед! − выводит меня с пушкинского настроения взводный. Лечу как ужаленный уже по знакомым препятствиям, стараясь уложиться во время, чтобы не идти на очередной круг.

Санчасть – предел наших мечтаний. С утра надо записаться у дневального в особый журнал. После обеда идешь в местный лазарет, расположенный на первом этаже, где пахнет зеленкой и спиртом.

Принимают две медсестры − на гражданке бы даже взгляда не остановил. Но ценности меняются, и я пялюсь на сереньких женщин в белых халатах без стеснения, особенно на ноги, в училище они одни, без выбора. Медсестры привыкли к таким взглядам и не обращают внимания на зырканье озабоченных курсантов.

Жалобы у всех стандартные – стертые до кровавых мозолей ноги, простуда, желудок. Кому повезет с температурой или с коликами − оставят в санчасти, переоденут в синие пижамы, выделят койку в палате, маленький Крым − ни сержантов, ни бега. Спишь днями как пожарник, только на процедуры ходишь, вес набираешь.

IX

Окна у всех курсов выходят на огромный плац, на котором нас методично дрючили. Смотришь в окно, и сразу в уме всплывает ненавистная строевая, наказание прямо, а не вид.

Строевой смотр. Здоровается ротный. Мы отвечаем «Здравия желаю, товарищ майор!», со стороны наше приветствие похоже на лай. Я пытаюсь быть оригинальным и отвечаю: «Гав-гав-гав», думая, что на общем фоне не будет заметно. В результате получаю от командира отделения наряд вне очереди со словами:

− Лаять, Петрушко, теперь будешь на тумбочке! − услышал все-таки филин ушастый.

Наш ротный − майор Литвиненко, полный, слегка конопатый, с кучерявыми волосами дородный мужчина был освобожден от физо по какой-то болезни, но всегда присутствовал на строевой. С белогвардейским выражением лица он наблюдал за занятиями по строевой, делая однообразные замечания: