Читать книгу: «Дар рыбака», страница 3

– Слива, – поясняет он, – добротная вещь. По крайней мере, мне служила верой и правдой. Может, все-таки присядете, обсохнете?

Он снова подходит к печи, ворошит щепки для розжига, и внутри мелькает искра. Он подкидывает в очаг еще одно полено, и его охватывает пробудившееся пламя.

– Позвольте вам налить чего-нибудь горячего. Вы же совсем окоченели.

Потихоньку ковыляя к двери, она выпаливает:

– Благодарю вас, но не нужно. Лучше мне поторопиться домой.

Повисает неловкая тишина.

– Мой ботинок, – поясняет она.

Ботинок все еще перекинут у рыбака через плечо.

Он настаивает, чтобы Дороти присела, а затем вытаскивает шнурок, чтобы ботинок как можно свободней сидел на стопе. И осторожно надевает ботинок ей на ногу. В тепле и тишине его дома, где лишь потрескивают поленья и пляшет золотистое пламя, этот жест внезапно создает между ними излишнюю близость. И Дороти немедля, в меру своих сил, бросается к выходу, ковыляя и подпрыгивая, припадая на необтесанную трость. Идет она без оглядки, хотя и видит, что он за ней наблюдает, судя по тому, как зыбкий свет лампы и пламя очага рассеивают темень вокруг.

Позднее Дороти, уже в тепле и сухости, лежит без сна под одеялом. Она зажмуривается и насильно призывает сон, но ощущает под боком тепло его тела во время подъема. Перевернувшись на другой бок, прислушивается к барабанящему по крыше дождю, но слышит его голос, предлагающий помощь. Опять переворачивается, но тут же ощущает его пряный запах. Дороти садится в постели. Какая нелепость. Но в памяти невольно раз за разом всплывает один и тот же момент: как его рука касается ее чулка перед растопленным на кухне очагом и как он мягко, хоть и твердой рукой, придерживает ее за лодыжку.

Агнес

Его все нет и нет. По крайней мере, пока.

– Подождем еще пару минут, – просит она у Джини.

Дети уже расселись и теперь пихают друг дружку локтями и пинаются под столом.

– Агнес, дольше ждать уже некуда, – Джини недовольно поджимает губы. – Но я ему этого так не спущу. За нос нас водить. Уж его-то мать такого бы не потерпела.

Заслышав с улицы отцовские шаги, Агнес вздыхает. Следом за ним в комнату врывается порыв морозного ветра. Агнес бросает быстрый взгляд на его лицо, и у нее гора падает с плеч. В кои-то веки он пришел не пьяный. Кряхтя, он опускается на табуретку.

– Джини, ботинки. Вымотался в край.

И Джини, бросив суп, идет к нему.

Отец оглядывает всех собравшихся за столом.

– Любовничек сегодня не явился?

Джини наливает в миску похлебки и ставит на стол.

– Не пойму, чего ты так нацелилась, – говорит отец, подвинув миску к себе.

И, не успевает Агнес возразить, добавляет:

– Вот только не надо отнекиваться. Я же вижу, как ты на него смотришь. А он заявляется каждую пятницу, сидит себе, будто глава семьи, и уплетает нашу еду.

Он отрывает от буханки кусок и макает в похлебку.

– Другое дело Скотт, хороший малый. Все время о тебе справляется в кабаке.

Агнес и Джини мельком переглядываются.

– Я все вижу, – говорит отец. – Но парень дельный, без дураков. Ломать комедию не станет.

И Агнес понимает, что отец имеет в виду.

– А похлебка ничего.

Он вычерпывает все подчистую и хлебом подбирает остатки. А затем похлопывает себя по карманам.

– А что я вам сегодня принес?

И дети, видя, что сегодня вечер задался, соскакивают с табуреток и обступают его со всех сторон.

Отец достает кулек сластей.

– Кто хочет перед сном сыграть в мяч?

И дети с криками скачут вприпрыжку: «Я! Я!»

Агнес собирает в миску для свиньи объедки, очистки и луковые обрезки. У двери во двор она оглядывает сумрачное дождевое небо и, натянув на голову передник, подбегает к свинарнику. Свинья уже тычется пятачком о забор, ворча и похрюкивая, и Агнес почесывает ей морду. «Не бери в голову», – сказала ей мать, но Джозефу такое не свойственно. Куда же он подевался? Всегда ведь приходил по пятницам, вот уже сколько лет. И Агнес старательно отметает закравшуюся в душу тревогу, что так легко овладевает ей последние дни.

А когда на следующий день Джозеф стучится в дверь, она облегченно вздыхает, приглаживает волосы и выжидает время, прежде чем идти его встречать. У двери стоит тачка, набитая снопами соломы, а в ней крепеж, колотушка и весь необходимый инструмент для починки прогнившего настила. Агнес отмахивается от его извинений за пропущенный ужин и приглашает Джозефа в дом. Он чисто выбрит, и за ним тянется шлейфом запах мыла и костра. Агнес отодвигает корзину белья на край стола, освобождая место, и наливает в чайник воды.

Но Джозеф остается стоять.

– Не буду тут рассиживаться. Погода сегодня обманчивая, надо вовремя успеть все починить.

– Я оставила тебе похлебки с бараниной. Нарочно прикупила мяса ягненка.

– Нет, я сегодня… Сам себе хотел кое-что приготовить. Как раз пойду займусь, как тут закончу.

Агнес старается не выказать удивления и последовавшего за ним разочарования. И говорит как можно более непринужденным тоном:

– На тебя не похоже пропускать пятничный ужин.

Джозеф опускает глаза и, проведя пальцем по лезвию ножа, вновь поднимает взгляд на нее.

– Видимо, я многое упустил. С хлебом и сыром ни в какое сравнение, – он откашливается. – Извини, что не предупредил.

Агнес пытается улыбнуться, как ни в чем не бывало, хотя внутри у нее все переворачивается.

– Уверена, что дело было неотложное.

Тут Джозеф притихает; он смотрит на Агнес, но у нее возникает странное чувство, будто видит он перед собой совсем не ее.

– Что ж, ладно, пойду, что ли, вытащу лестницу. Помочь тебе с корзиной, пока не ушел? – Джозеф кивает в сторону стола.

Агнес так и хочется согласиться. Ей хочется, чтобы он взглянул на нее, заметил, что она сегодня по-другому подобрала волосы, чтобы смотрел на нее теми же глазами, что и она на него. Чтобы рассказал, куда ходил прошлым вечером. Но вместо этого она отвечает ему:

– Нет, спасибо.

Джозеф выходит на улицу и подготавливает инструменты, прислоняет к скату крыши лестницу, под ногами у него мешаются дети, несут бечевку с кадками и сетями для крабов на Валуны, а если немножко прищуриться, то лица у них расплываются и вот они уже будто чьи-то чужие дети. Может, даже ее, а Джозеф – их отец, ее муж. Она прикрывает глаза и пытается вообразить себе эту картину, держится за это видение.

Но стоит ей открыть глаза, как детей уже след простыл, а в окне маячат лишь ботинки Джозефа на лестничной перекладине.

Подхватив корзину с бельем, Агнес поудобнее пристраивает ее на бедро и без оглядки спускается по тропинке, лишь бы Джозеф не увидел, что она едва сдерживает слезы.

На поляне у обрыва она развешивает на веревках белье, и порывистый ветер парусами раздувает простыни и хлещет ей чулками по лицу.

На секунду Агнес отвлекается от дела и смотрит невидящим взглядом на море.

Он пропустил всего один вечер, но все-таки пора – при этой мысли сердце у нее сжимается от страха и надежды – показать ему, что она уже взрослая женщина.

Дороти

Лодыжка у Дороти опухла и посинела. Стоит самую малость на нее надавить, и ногу пронзает невыносимая боль. С помощью палки, что дал ей рыбак, Дороти в ночной сорочке ковыляет на первый этаж. Она разводит в очаге огонь и подтаскивает стул поближе к теплу. К счастью, покупки ей доставит рассыльный, и она подумывает приготовить тушенное с картофелем мясо, ведь так ей не придется стоять над плитой; она сможет закутаться в шаль и сидеть на стуле сколько угодно.

Она задремывает, но попеременно просыпается, чтобы устроиться поудобнее. Освещение в комнате меняется вслед за стремительным движением облаков: то меркнет, то проясняется, когда дождь на время стихает. Окончательно Дороти просыпается от стука в дверь. Она тянется было за тростью, но, передумав, выкрикивает: «Входите, не заперто», и дверь привычно поскрипывает.

Вот только на пороге появляется рыбак.

Смутившись, Дороти поспешно поднимается на ноги и укрывается шалью. Он выжидает на пороге, со свертком и горшочком в руках. Опершись о палку, Дороти надеется, что он спишет ее румянец на жар очага. Она не знает, как поступить. Пригласить его в дом? Но она ведь даже имени его не знает.

– Джозеф, – представляется он, словно читая ее мысли. – Я принес еды на случай, если вам все еще нездоровится.

Он улыбается – непринужденно широко, – и она вновь ощущает, что за его словами что-то кроется, некий вопрос, на который она пока не знает ответа.

– Не стоило так утруждаться, – отвечает она, и проклинает формальную холодность в собственном голосе.

– Ничего особенного, просто каллен скинк ², я сам себе варил. Поэтому мне вовсе не трудно.

Дороти становится неловко, что она себе навоображала – чего? Будто бы он в ней заинтересован? Застигнутая врасплох, Дороти чопорно кивает.

– Разумеется. Что ж, благодарю вас, но все же не стоило.

– Куда вам его перелить?

Он заходит в комнату и, заприметив на крюке кастрюлю, спрашивает:

– Вот сюда?

Дороти кивает, и он опустошает свой котелок. Надо бы предложить ему чай, но Дороти просто не в силах. Сверток он кладет рядом с кастрюлей на стол.

– Тут еще остатки пикши – я ее разделал на филе. Как ваша лодыжка?

– Лучше, гораздо лучше, – лжет Дороти.

Движет ею нелепый страх – вдруг он попросит показать лодыжку, либо попросит Дороти сесть, а сам встанет на колени, придерживая ее ногу руками.

Но Джозеф лишь кивает.

– Что ж, пользуйтесь тростью, сколько потребуется.

Он оглядывает комнату.

– В окна будет задувать – я переговорю на этот счет с настоятелем.

И он уже опять стоит на пороге.

– Постарайтесь не нагружать ногу, мисс Эйткен. Дороти, – помедлив, тихо добавляет он, будто никто до этого не называл ее по имени, и уходит, не успевает Дороти его поблагодарить.

Джозеф свое слово держит. Дороти даже нравится, что сквозь неплотно затворявшиеся окна в дом проникает свежий морской ветерок и сладковатый запах утесника, однако настоятель говорит, что раз уж домик числится за школой, а школа числится за церковью, то он пришлет кого-нибудь починить рамы. И так выходит, что на утро следующей субботы, когда с блеклого неба моросит серенький дождик, она отворяет дверь и на пороге вновь стоит Джозеф.

Дороти плотно запахивает кардиган и, пригласив рыбака в дом, старательно вспоминает, как глупо чувствовала себя в прошлый раз, и подавляет всплеск радостного смятения. Она ставит чайник на печную приступку и, глядя в окно, пытается поддержать разговор.

– Так откуда вы приехали?

Обернув руку ветошью, Дороти снимает чайник с плиты и заливает листья кипятком, чтобы они настоялись.

«Не обращай внимания на мужские ухаживания», – говорила ей мать, и, видит бог, раз уж опрятные и белолицые мужчины из церкви ей не ровня, то уж рыбак с обветренным смуглым лицом и мягким взглядом ей и подавно не пара.

– Из Эдинбурга, – отвечает она и ставит на стол одну чашку.

– Так у нас, наверное, по-вашему, все шиворот навыворот?

Она неопределенно хмыкает – ни да, ни нет, но скорее да, и проверяет, заварился ли чай.

Джозеф бросает взгляд на сиротливо стоящую на столе чашку.

– Вы не составите мне компанию?

От его внезапной прямолинейности щеки у Дороти вспыхивают, и она, не оборачиваясь, отвечает:

– Нет. Нет, спасибо.

После чего наливает в кувшин молока и ставит его на стол. И хотя ее с самого детства учили соблюдать безукоризненную вежливость, Дороти приносит неожиданное удовольствие ответить чуть ли не грубо.

Рамы нужно будет заменить: от халатного обращения они все разбухли, а изнутри даже начали гнить. «Дело явно не на пять минут», – отмечает он перед уходом и отодвигает чашку; сейчас ему пора на другую работу, но на будущей неделе в субботу он снова придет, и Дороти кивает, ощутив, как что-то внутри всколыхнулось, но тут с досадой понимает, что обрадовалась их будущей встрече.

И еще сильней досадует на себя, когда в назначенный день сознает, что ждет заветного стука в дверь. На ней сегодня синее платье, самую малость сточенное у талии. Дороти оглаживает складки на бедрах, и ей нравится, как оно смотрится, но в ушах вдруг раздается голос матери: «Вообразила из себя невесть что». Это мать подловила ее за самолюбованием перед зеркалом, когда она только пришила на платье кружевной воротничок, подарок от тети, по случаю школьного бала. Когда же Дороти опять его достала, воротничка уже не было, и разрыв у горловины служил свидетельством ярости, с которой кружево сорвали с платья.

Грех тщеславия.

Дороти нарочно переодевается в другое платье и закалывает волосы в пучок, хотя и оставляет выпроставшийся локон у щеки, делая вид, будто ей уже некогда с этим возиться.

Когда же раздается стук, спокойный и неспешный, она слегка подскакивает на месте, но тут же делает серьезный вид и немного выжидает, прежде чем идти к двери. «Настоятель велел проверить каждое окно, – передает ей Джозеф, – и заменить все подгнившие рамы». На сей раз она сразу распознает всколыхнувшееся чувство удовольствия, но лишь сильнее поджимает губы и вновь выставляет всего одну чашку, только теперь с песочным печеньем, еще теплым, только-только из печи.

И между ними устанавливается негласная договоренность. Он приходит поутру в субботу, неизменно и все так же тихо стучится, в руке у него ящик с инструментом, на лице непринужденная улыбка, и, в противовес его все более свойскому тону, Дороти старается держаться безразлично либо односложно отвечать на все его расспросы. Но с каждым разом это все сложнее, и Дороти приятно краем глаза замечать его улыбку, когда она отворачивается намазать маслом хлеб.

Когда его нет рядом, Дороти воображает, как заводит с ним разговор, легко и свободно, даже смешит его, но рядом с ним сердце у нее заходится, а слова упрямо застывают на губах.

Но в глубине души она знает, что им обоим нравится эта игра, его задушевность против ее сдержанности, и Дороти теперь всегда в синем платье, зауженном у талии, а волосы распущены и ниспадают на плечи.

Теперь

Дороти

Спокойный сон Дороти прерывают незваные сны. Она просыпается раньше обычного, зажигает лампу и встает еще затемно. Берется было за отложенное с вечера вязанье, но дело стопорится, и она идет на кухню резать картошку с луком, даже в сад выходит за зимним урожаем капусты, когда на горизонте прорезаются лучи нового утра. Пару дней подряд по окончании занятий она ходила к настоятелю справиться о состоянии мальчика, который по слухам все больше набирался сил; она не видела его с той глупой выходки, но хотела предложить посильную поддержку и помощь.

Позже, закончив с рагу, Дороти накрывает кастрюлю крышкой, заворачивает в полотенце и отправляется вверх по склону. В деревне все уже белым-бело, и обремененное снежными тучами небо не проясняется даже после восхода. Она несет еду в дома призрения, но думает, а почему бы ей не заглянуть по пути к настоятелю. Ожидая у двери, она поднимает взгляд на окошечко детской.

На пороге появляется Дженни, и губы ее лишь долю секунды спустя складываются в некое подобие улыбки. Дороти старается не придавать этому значения.

– Я принесла рагу. Хотела отнести сначала…

– Миссис Грей, право слово, – Дженни тяжело вздыхает и на миг прикрывает глаза. – Очень любезно с вашей стороны, но мы с Мартой вполне справляемся сами.

Она приобнимает руками живот, плотно обтянутый платьем, и жмурится от боли.

– Мальчик очень устал. Нет, он ничего не говорил; нет, нашей речи тоже, видимо, не понимает, но да, набирается сил. Между вами с Джозефом… – она вздыхает.

– Что ж, если рагу не пригодится, отнесу его на взгорье.

Дороти отступает с порога, но почти сразу же возвращается.

– Я могла бы иногда с ним посидеть. Если понадобится, разумеется. В смысле, если Марта вдруг занята.

– Я понимаю, что вам хочется помочь, извините, для вас это наверняка тяжело – такие обстоятельства. После того, что стряслось с Моисеем.

У Дороти перехватывает дыхание.

– Что ж, я пойду, – отвечает она.

Дженни, снова скривившись от боли, закрывает дверь, но Дороти уже не задает вопросов. Даже не смотрит на ее налитой, обремененный живот – столь позднее дитя. Вряд ли Дженни захочется делиться тяжкой долей женщин в таком положении, к тому же Дороти задели ее резкие слова. Она никак не ожидала, что Дженни так запросто, прямо в глаза, произнесет его имя. За много лет она поняла, что некоторые темы лучше не поднимать, даже про себя. И, шагая прочь от пасторского дома, Дороти старается не думать о задернутом занавеской окошке и сребровласом мальчике.

Джозеф

Схватки, к ее стыду, приходят внезапно, вместе с отошедшими водами, что заливают кухонный пол, и тянущей резью внизу живота, а Марта между тем в смятении не знает, что делать – то ли вытереть пол, то ли поднести Дженни стул.

Тело у Дженни то сжимается и тужится, то сжимается и отпускает, и ослабевшим от внезапной боли голосом она говорит:

– Бога ради, Марта, ступай скорее за мамой.

Мама у Марты знает все о принятии родов и помогает роженицам по всей деревне, так что Марта бросается наружу, как есть, в одном переднике, даже не накинув пальто, и от холода у нее захватывает дух. По пути ей встречается Нора в накинутом на голову узорчатом шарфе: та спрашивает, куда это Марта спешит, из расчета – и даже в надежде, – что дело касается мальчика и теперь будет что обсудить в бакалейной. Потом ее окликает белошвейка, недоумевая, куда это Марта бежит в такой снег без оглядки – и без пальто. И вот уже Нора разглагольствует с другими женщинами в лавке о внезапных схватках у Дженни: как она вскрикнула и чуть не рухнула на пол от ужаса, как воды расплескались по кухне, – и ведь пол только-только начистили! – а белошвейка передает новость мужу, так что даже Джозеф, расчищая лопатой ведущую к его домику на утесе тропинку от снега, вскоре обо всем узнает и, подперев поясницу рукой, разгибается и задумчиво спрашивает:

– А как же мальчик? Кто теперь о нем позаботится?

– А вы как считаете?

Миссис Браун категорически против.

– Думаю, она добросовестно исполнит служение, – отвечает настоятелю Джозеф, а сам гадает, зачем он вообще заступился за Дороти, из добрых ли побуждений предложил ее кандидатуру или же из каких-то других, более низменных, чем он готов был признать. Зато он несомненно благодарен настоятелю за то, что тот уважает и спрашивает его мнение. – Ей уже столько лет не о ком позаботиться.

– Разве не лучше поселить его в доме, где уже есть дети, или где хотя бы… – настоятель осекается, явно усомнившись, не слишком ли несправедливо и жестоко так рассуждать.

– Она обучила не одно поколение наших детей, настоятель, и сама шесть лет была матерью, а ребенок этот, этот мальчик…

– …точь-в-точь того же возраста, что был Моисей, когда утонул. Именно, Джозеф. Я виделся с ней пару дней назад, и ее не покидала мысль, что это может быть он.

– Что бы там ни было, но женщина она не глупая, – с растущим раздражением отзывается Джозеф, то ли на невежество настоятеля, то ли в ее защиту, как знать. – Сходство явное, вы и сами все видите.

– Это меня и тревожит. Слишком уж большое сходство – по возрасту, внешности. Может, миссис Браун и права. Вдруг это только затуманит разум, навредит?..

– Или наоборот. Насколько знаю, она так и не примирилась с потерей – по крайней мере, по моим наблюдениям. А как, по-вашему?

Настоятель умолкает, и Джозеф гадает, не вспоминает ли он поминальную службу: зажатый, будто перетянутый стежок, силуэт Дороти в церкви, бледное лицо и ни слезинки в глазах, вежливые кивки всем пришедшим принести соболезнования, отпеть псалмы и помолиться за мальчика, чье тело так и не нашли и чьи останки, видно, по сей день тлеют на дне, опутанные водорослями, у самого дома. Он насильно прерывает ход своих мыслей. Все они, всей деревней, спустили лодки на воду и запустили сети, несмотря на то, что море все еще бушевало и волны разбивались о скалы, в надежде хотя бы отыскать его тело. Но сколько бы ни закидывали сети, все было впустую, а потом она попросилась на прежнюю работу в школу, как ни в чем не бывало, и ни разу не ходила навестить простенький тесаный крест на церковном кладбище, ведь могила так и осталась пуста.

– Как ветром сдуло, – только и сказала она после похорон, и больше никогда о нем не заговаривала.

Что было предано забвению, вернется по велению моря

Вскоре слухи пронеслись по всей деревне, и когда весть о ребенке – может, даже том самом, – расползлась по всем домам и лавкам, Дороти прильнула к окну и устремила взгляд на пасторский дом, будто могла сквозь каменную кладку заглянуть прямо в комнату, где спал загадочный мальчик.

Кто он такой?

Она надеялась, что по прошествии лет произошедшее уляжется, накрытое толщей молчания и забвения.

Хотя и понимает, что так не бывает. Тела погибших много лет спустя с приливом выносит на берег. Как после крушений море извергает затонувшие сокровища. Что было предано забвению, вернется по велению моря.

И никто, никто на свете даже не подозревает, что это значит для Дороти; дыхание ее учащается, и у самого лица запотевает стекло.