Даниэль Деронда

Однако существовал один вопрос, до такой степени волновавший Гвендолин, что она не могла допустить, чтобы вечер прошел без попытки приблизиться к его разрешению. Как известно, управление расходами мама собиралась всецело предоставить зятю. Подобное намерение диктовалось не только благоразумными соображениями. Сознавая, что в глазах родственников она всегда оставалась «дорогой бедняжкой Фанни», второй брак которой оказался печальной ошибкой, миссис Дэвилоу находила сердечную радость и удовлетворение в искреннем единении с семьей сестры, а потому с готовностью поручала свои дела авторитетному, основанному на глубоком интересе управлению. Следовательно, вопрос о подходящей верховой лошади, уже в достаточной степени обсужденный с мамой, следовало задать мистеру Гаскойну. Сыграв на специально доставленном из Вончестера фортепиано, восхитив слушателей пением и убедив дядю выступить с ней в дуэте – разве есть на свете что-нибудь, способное столь же благоприятно повлиять на человека, который пел бы чудесно, если бы не мешали иные, более важные дела? – Гвендолин выбрала удобный момент и напомнила:

– Мама, ты еще не побеседовала с дядей о моих прогулках верхом.

– Больше всего на свете девочка мечтает получить собственную лошадь – красивую легкую дамскую лошадь, – послушно проговорила миссис Дэвилоу, доверчиво глядя на мистера Гаскойна. – Как по-твоему, мы можем себе это позволить?

Выпятив нижнюю губу и саркастически вскинув брови, мистер Гаскойн посмотрел на племянницу. Гвендолин тем временем изящно устроилась на подлокотнике маминого кресла.

– Мы можем иногда давать ей пони, – поспешила с ответом миссис Гаскойн, наблюдая за выражением лица мужа и с готовностью разделяя его неодобрение.

– Это доставит неудобство другим, тетушка, но не принесет мне ни малейшего удовольствия. Я терпеть не могу пони, – возразила Гвендолин. – Ради лошади я готова отказаться от какой-нибудь другой привилегии.

(Живет ли на свете молодая леди или молодой джентльмен, не готовые отказаться от некой неясной привилегии ради достижения вполне конкретной, желанной цели?)

– Девочка отлично держится в седле. Брала уроки верховой езды, и учитель сказал, что она обладает такой хорошей посадкой и настолько крепкой рукой, что справится с любым, даже самым норовистым конем, – добавила миссис Дэвилоу. Даже не желая, чтобы любимая дочка получила лошадь, она считала себя обязанной сделать все возможное, чтобы Гвендолин все-таки добилась цели.

– Подумайте, сколько стоит лошадь – самое меньшее шестьдесят фунтов. Да еще надо учесть расходы на содержание, – заметил мистер Гаскойн тоном хотя и полным сомнений, но в то же время выдававшим согласие удовлетворить требование. – Мы ведь держим экипаж с упряжкой – уже серьезное бремя. К тому же, леди, не забывайте, сколько сейчас стоят ваши наряды.

– Лично я не ношу ровным счетом ничего, кроме двух черных платьев, – торопливо возразила миссис Дэвилоу. – Да и младшие девочки пока не нуждаются в туалетах. А Гвендолин сэкономит мне значительную сумму, если будет давать сестрам уроки. – Нежные щеки «бедняжки Фанни» стремительно покрылись румянцем. – Если бы не ее помощь, пришлось бы нанимать более дорогую гувернантку, да еще и учителей.

Мамины слова рассердили Гвендолин, но она постаралась скрыть гнев.

– Вот это хорошо. Действительно хорошо, – с воодушевлением заключил мистер Гаскойн, глядя на жену.

А Гвендолин, которая, следует признать, обладала глубокой проницательностью, внезапно удалилась в противоположный конец длинной гостиной и принялась разбирать ноты.

– Милая девочка совершенно лишена развлечений и радостей, – тихо, умоляющим тоном проговорила миссис Дэвилоу. – На мой взгляд, в первый же год на новом месте подобная трата опрометчива. Но Гвендолин действительно нуждается в движении. Нуждается в веселье. А если бы вы увидели ее в седле, то согласились бы, что это зрелище поистине великолепно.

– Анне мы не можем позволить такую роскошь, – призналась миссис Гаскойн. – Но бедняжка безропотно согласилась бы ездить и на ослике и осталась бы довольна.

В это время Анна увлеченно играла с Изабель, которая где-то обнаружила старые нарды и упросила маму посидеть еще часок.

– Конечно, красивая женщина нигде и никогда не выглядит лучше, чем в седле, – заметил мистер Гаскойн. – А Гвендолин к тому же обладает прекрасной фигурой амазонки.

– Во всяком случае, можно попробовать взять лошадь на время, – предложила миссис Гаскойн. – А при необходимости отказаться.

– Пожалуй, проконсультируюсь со старшим конюхом лорда Брэкеншо. В лошадиных делах он – мой верный Ахат^[3].

– Спасибо, – не скрывая облегчения, поблагодарила миссис Дэвилоу. – Вы так добры.

– Генри никогда не откажет в просьбе, – вставила миссис Гаскойн, а вечером, оставшись с мужем наедине, с упреком заявила: – По-моему, в отношении лошади для Гвендолин ты проявил почти чрезмерную мягкость. Ей не следует просить намного больше того, о чем думает твоя дочь. Особенно прежде, чем мы увидим, как Фанни распоряжается своим доходом. Разве тебе не хватает собственных дел, чтобы наваливать на себя еще и эти заботы?

– Дорогая Нэнси, надо рассматривать обстоятельства со всех точек зрения. Эта девушка действительно достойна некоторых затрат: нечасто увидишь ей равную. Она обязана блестяще выйти замуж, а я не выполню свой долг, если не сделаю все возможное, чтобы помочь ей предстать в выгодном свете. Ты ведь и сама понимаешь, что с таким отчимом она всегда оставалась в тени, в невыгодном положении. Я испытываю к девушке глубокие родственные чувства. Больше того: я хочу, чтобы твоя сестра и все ее дети убедились, что твой выбор при замужестве был более удачный, чем ее.

– Намного более удачный! В этом я уверена. И все же я глубоко благодарна за то, что ради моей сестры и ее детей ты взвалил на плечи такую тяжесть. Конечно, я никогда и ни в чем не упрекну бедную Фанни, но не могу не думать об одном обстоятельстве, хотя ты ни словом о нем не упомянул.

– О чем же?

– О мальчиках. Надеюсь, они не воспылают нежными чувствами к Гвендолин.

– Не думай ни о чем подобном, дорогая, и ничего не случится. Рекс никогда не приезжает домой надолго, а Уорхэм вообще собирается в Индию. Самая мудрая позиция для нас – представить как само собой разумеющееся, что любовь между кузенами невозможна. А если ты начнешь принимать меры предосторожности, то чувство вспыхнет помимо их воли. Нельзя брать на себя роль Провидения в тех вопросах, которые так же трудно держать под контролем, как выводок цыплят. У наших сыновей ничего нет, и у Гвендолин ничего нет. Брак между ними невозможен. В худшем случае немного поплачут, но спасти мальчиков и девочек от слез невозможно.

Миссис Гаскойн успокоилась: если что-то и случится, муж твердо знает, что делать, и обладает достаточной энергией, чтобы принять необходимые меры.

Глава IV

Пожалуй, было бы излишне обвинять пастора прихода Пенникот в том, что, рассматривая сложившиеся обстоятельства со всех точек зрения, он увидел в Гвендолин молодую леди, способную заключить блестящий брак. На каком основании следовало бы ожидать, что в этом вопросе он отличался от современников и не желал племяннице лучшего итога очаровательного девичества из всех возможных вариантов? К чести мистера Гаскойна, по этому вопросу в его душе родились исключительно благие чувства. А если рассуждать о соотношении средств и целей, было бы поистине глупо руководствоваться из ряда вон выходящими, идиллическими примерами – в частности, советовать, чтобы Гвендолин ходила в таком же потрепанном платье, как Гризельда^[4], и тогда в нее влюбится маркиз, или настаивать, чтобы молодая леди держалась в стороне от общества, поскольку красавицу необходимо отыскать в глуши. Расчеты доброго дядюшки были исключительно рациональными: он даже не задумался о возможности приобретения слишком резвой лошади, чтобы Гвендолин оказалась в опасности, а некий богатый джентльмен ее спас. Он искренне желал племяннице добра и стремился представить ее местному обществу в самом выгодном свете.

Намерения родственника наилучшим образом совпали с собственными устремлениями Гвендолин, однако не следует полагать, что она также рассматривала блестящий брак как естественный результат покорения мира обворожительной грацией в седле или множеством иных достоинств. Гвендолин признавала, что выйти замуж рано или поздно все равно придется, но была твердо уверена, что брак ее окажется далеким от тех заурядных союзов, которыми довольствуется большинство девушек, и эта уверенность не нуждалась в аргументах и подтверждениях. Однако мысли Гвендолин никогда не касались брака как осуществления честолюбивых планов. Те драмы, где она воображала себя главной героиней, никогда не достигали подобного финала. Успех, ухаживания, предложения руки и сердца, безнадежные вздохи казались неотъемлемыми и приятными свидетельствами женской власти, однако роль жены с бесчисленными домашними хлопотами и тяготами этого положения представлялась досадной необходимостью. Наблюдения за семейной жизнью привели к выводу, что брак – унылое, безотрадное состояние, в котором женщина не может делать то, что хочет, имеет больше детей, чем желает, и в результате влачит жалкое существование, безвозвратно погрузившись в однообразие повседневности. Конечно, брак означал немыслимое для одинокой женщины восхождение по социальной лестнице. Однако порою восхождению сопутствовала настойка из горьких трав: титул пэра не удовлетворит мужчину, стремящегося к власти, а эта двадцатилетняя изящная сильфида жаждала именно власти, ибо подобные страсти бушуют и в женской душе. Впрочем, в душе Гвендолин страсти ограничивались сугубо светской обстановкой и не имели отношения к распространению образования или усовершенствованию конституции. Круг ее знаний не предполагал таких понятий, как точка опоры или длина рычага, необходимая и достаточная, чтобы повернуть мир к прогрессу. Она собиралась заниматься тем, что доставляло удовольствие, и делать это восхитительно; точнее говоря, любые поступки, способные поразить окружающих и отразиться в душе обжигающе ярким восприятием жизни, представали в воображении приятными и желанными.

– Гвендолин не успокоится, пока весь мир не окажется у ее ног, – заявила кроткая гувернантка мисс Мерри.

Эта расхожая метафора давно получила узкий смысл, ибо кто не слышал о юных красавицах, у чьих ног лежал весь мир в образе полудюжины поклонников из респектабельных пригородов? Впрочем, иначе как иносказательно вряд ли можно было описать перспективу туманного величия мисс Харлет, парящей на вершине юношеского самолюбования. Другие позволяли превращать себя в рабов и швырять собственную жизнь из стороны в сторону подобно потерявшим управление кораблям. С ней такого случиться не могло, она больше не собиралась приносить себя в жертву людям более низкого достоинства, а, напротив, готовилась использовать каждый предложенный судьбой шанс и победить обстоятельства своим выдающимся умом. Разумеется, жизнь в Оффендине, где самыми яркими событиями могли считаться записка от леди Брэкеншо, прием в клуб лучников или приглашение на обед у Эрроупойнтов, вряд ли изобиловала разнообразными возможностями, однако решимость Гвендолин основывалась в первую очередь на вере в собственные силы. Она чувствовала, что прекрасно подготовлена к господству над жизнью. Многие обстоятельства своей прошлой жизни она считала достаточно суровыми, но в то же время признавала, что в отношении «образования» находилась в весьма выигрышном положении. В школе ее быстрый ум набрался тех поверхностных знаний, которые спасают невежество от болезненного осознания своего ничтожества; что же касается оставшейся сферы познания, то она считала, что в достаточной степени ознакомилась с ней посредством романов, пьес и стихов. В отношении двух определяющих достоинств молодой леди – французского языка и музыки – ни малейшего повода для беспокойства не существовало. Если же ко всем этим качествам, как положительным, так и отрицательным, добавить непосредственное осознание собственной правоты, с которым приходят в этот мир отдельные счастливые личности, способные во всем, что привлекает внимание, находить яркое свидетельство верности собственных суждений, то кто удивится, что Гвендолин не сомневалась, что готова управлять судьбой?

В мире существовало немало тем и предметов – возможно, их было большинство, – которыми она не интересовалась, считая скучными; дело в том, что нередко молодым людям темы и предметы кажутся скучными точно так же, как старикам скучным кажется тусклый свет. И все же, если возникал подобный разговор, Гвендолин вовсе не страдала от беспомощности. Не стоит забывать, что никто и никогда не ставил под сомнение силу ее ума и общее превосходство. Как на ступенях дома в Оффендине, так и внутри его окружающие всегда первым делом интересовались, что думает Гвендолин. Если лакей тяжело шагал в скрипучих башмаках или работа прачки никуда не годилась, горничная заявляла:

– Мисс Харлет будет недовольна.

И даже если в камине спальни дымили дрова, миссис Дэвилоу, чьи слабые глаза начинали болеть и слезиться, извинялась перед дочерью за неудобство. А когда во время утомительного путешествия она не выходила к столу до конца завтрака, возникал лишь один вопрос: как сохранить кофе горячим, а тосты хрустящими. Но вот, наконец, Гвендолин появлялась с тщательно расчесанными, блестящими волосами и сияющими из-под длинных густых ресниц, словно омытые волнами ониксы, восхитительными глазами. Сразу оказывалось, что именно она вынуждена проявлять ангельское терпение: просить сидевшую в ожидании Эллис не поднимать так ужасно плечи или требовать, чтобы Изабель прекратила задавать бесконечные вопросы и немедленно отправилась к мисс Мерри.

Гвендолин неизменно представала принцессой в изгнании. В дни голода ей к завтраку полагалась свежеиспеченная булочка из тщательно просеянной муки, а среди общей неустроенности ее персональная серебряная вилка должна была храниться не в багаже, а отдельно, в полной боевой готовности. Чем это объяснить? Причин было несколько: красота Гвендолин, явная необычность ее облика, решимость воли, ощутимая в грациозных движениях и в чистом, не затуманенном сомнениями голосе. Если дождливым днем она входила в комнату, где все страдали от скуки и не представляли, чем можно заняться, сразу возникал убедительный стимул к активной жизни. Завидев ее, даже официанты в отелях принимались энергичнее сметать со столов крошки, расправлять складки на скатертях и убирать тарелки с остатками еды и застрявшими мухами. Сила обаяния в сочетании с тем обстоятельством, что Гвендолин была старшей дочерью, перед которой матушка постоянно испытывала чувство вины за дурное обращение отчима, настолько полно и убедительно объясняло существование ее домашней империи, что искать иную причину было все равно что спрашивать, откуда берется дневной свет, когда сверкает солнце. Однако делать выводы без сравнений опасно. Помню, что я не раз встречала подобное поклонение особам, не наделенным ни красивой или необычной внешностью, ни решительностью. К тому же они вовсе не были старшими дочерьми нежной застенчивой матери, испытывающей угрызения совести за доставленные неудобства. Единственное сходство между всеми подобными личностями заключалось в несокрушимом стремлении получить то, что доставляло удовольствие, в сочетании с бесстрашной готовностью открыто выплеснуть на близких недовольство и даже опасный гнев, если достичь цели не удавалось. Кого с почтительным трепетом ублажают и обхаживают слабые женщины, если не беспринципного мужчину, способного, когда дома негде развернуться, отправиться туда, где не существует пределов и границ? Поэтому я считаю необходимым выразить собственное мнение: даже обладая безусловным обаянием и особым положением в глазах любящей матери, Гвендолин могла бы воздержаться от исполнения роли королевы в изгнании. Правда, для этого потребовалось бы обуздать врожденную энергию эгоистичных желаний и способность вселять в окружающих страх перед своими словами и поступками. И все же очарование побеждало: те, кто боялся, не переставали ее обожать. Возможно, как страх, так и обожание усиливались качеством, которое правильнее всего назвать изменчивостью характера – игрой различных, и, больше того, противоречивых стремлений. Рассуждение Макбета о невозможности одновременно представлять собой множество противоположных сущностей относилось к суровым действиям, а вовсе не к тонким чувствам. Нельзя произнести слова преданности и в то же время подло смолчать, нельзя одновременно убить и не убить, однако даже мига достаточно, чтобы проявить и благородное, и низкое желание, вынашивать коварные мысли и немедленно испытывать чувство раскаяния.

Глава V

Прием, оказанный Гвендолин соседями, вполне оправдал ожидания дяди. Везде, от Брэкеншо-Касла до поместья «Пихты» в Вончестере, где на широкую ногу жил банкир мистер Кволлон, красавицу приняли с нескрываемым восхищением. Даже те леди, у которых она не вызвала безусловного одобрения, обрадовались привилегии приглашать к себе новую интересную особу. Стоит ли напоминать, что часто принимающие гостей хозяйки должны составлять списки обедающих с той же осмотрительностью, с какой министры формируют свои кабинеты – исходя не только из личной симпатии. К тому же, чтобы заполучить Гвендолин в качестве гостьи, вовсе не требовалось приглашать кого-то неприятного – миссис Дэвилоу выступала в роли тихой, благопристойной дуэньи, а мистер Гаскойн с готовностью соглашался на любые предложения.

Среди тех домов, где Гвендолин не очень любили, однако с готовностью принимали, следует назвать Кветчем-Холл. Одним из первых светских раутов мисс Харлет стал большой обед у Эрроупойнтов, где произошло официальное представление ее местному обществу. Дело в том, что в тщательно подобранный по возрасту элитный круг из тридцати человек вошли представители почти всех достойных внимания семейств. Но ни одна молодая особа не могла сравниться с Гвендолин, когда та в белых одеждах, подобно видению, прошла по длинной анфиладе украшенных цветами и огнями комнат. Никогда прежде мисс Харлет не присутствовала на столь торжественных мероприятиях, но в эти минуты с восторгом ощущала, что произвела впечатление своим парадным выходом. Впервые увидевший красавицу наблюдатель мог предположить, что роскошные залы и множество лакеев вдоль стен – обычное явление ее жизни, в то время как кузина Анна, действительно хорошо знакомая с обстановкой, растерялась почти так же, как внезапно попавший в яркий луч света кролик.

– Кто это шествует рядом с Гаскойном? – поинтересовался архидиакон, отвлекаясь от обсуждения военных маневров, к которым, как истинный священнослужитель, питал естественную склонность.

А в противоположном конце комнаты его сын – подававший большие надежды молодой ученый, уже успевший прославиться новыми переводами греческих текстов, – почти в тот же момент воскликнул:

– Боже милостивый! Что это за античная богиня с великолепно поставленной головой и восхитительной фигурой?

Однако благодушно настроенному уму, желающему, чтобы все вокруг выглядели хорошо, было больно видеть, насколько Гвендолин превосходила и затмевала остальных. Даже красивая мисс Лоу, известная как дочь леди Лоу, внезапно показалась коренастой, неуклюжей и тучной, а мисс Эрроупойнт, к несчастью, также одетая в белое, сразу напомнила портрет дамы, в котором интерес представляло исключительно ее платье. Но если мисс Эрроупойнт пользовалась всеобщей симпатией за естественную простоту и легкость, с которой несла груз своего богатства и сглаживала странности в поведении матушки, то в привлекшем всеобщее восторженное внимание изысканном облике Гвендолин отмечалось нечто неуместное.

– Если внимательно рассмотреть лицо мисс Харлет, она вовсе не покажется красивой, – в разгар вечера заметила миссис Эрроупойнт в доверительной беседе с миссис Валкони. – Всего лишь обладает определенным стилем, на первый взгляд производящим неотразимое впечатление, но потом оказывается менее привлекательной.

Случилось так, что, вовсе того не желая, а стремясь к противоположному эффекту, Гвендолин оскорбила хозяйку дома – особу не вспыльчивую и не раздражительную, однако обладающую некоторой впечатлительностью. В натуре леди Кветчем, по мнению местных резонеров, просматривались некоторые особенности, неразрывно между собой связанные. Так, упоминалось, что она унаследовала огромное состояние, нажитое посредством не слишком благородного бизнеса в городе, и это обстоятельство в полной мере объясняло приземистую квадратную фигуру, резкий, похожий на крик попугая, голос и невероятно высокую прическу. Так как эти детали делали ее внешний вид нелепым, многие полагали вполне естественным, что эта леди имела и литературные наклонности. Однако даже при поверхностном сравнении легко доказать, что все эти качества существуют независимо друг от друга: дочери членов городского управления обладают прекрасной фигурой и правильными чертами лица; миловидные женщины порою наделены резкими или хриплыми голосами, а создание слабых литературных произведений свойственно людям с чрезвычайно разнообразными физическими особенностями, будь то мужчины или женщины.

Гвендолин, зорко отмечавшая в окружающих мельчайшую нелепость или странность, но расположенная к любому, кто способен сделать ее жизнь приятной, собиралась завоевать расположение миссис Эрроупойнт, проявив такой интерес и внимание, какого не проявляли остальные гости, однако самоуверенность чаще всего основана на воображаемой глупости собеседников. Точно так же обеспеченные люди разговаривают с бедняками льстивым тоном, а те, кто пребывает во цвете лет, нарочито повышают голос и упрощают речь в беседе со старшими, заведомо считая их глухими и бестолковыми.

При всем своем уме и стремлении казаться любезной Гвендолин не избежала подобной ошибки: не дав себе труда поразмыслить, заранее решила, что если миссис Эрроупойнт нелепа, то наверняка не отличается прозорливостью, а потому разыграла небольшую сценку, не подозревая, что без внимания не остались даже малейшие оттенки ее поведения.

– Говорят, вы любите читать, а также увлекаетесь музыкой, верховой ездой и стрельбой из лука, – начала беседу миссис Эрроупойнт, после обеда подойдя к Гвендолин в гостиной. – Кэтрин обрадуется такой разносторонней соседке.

Эти слова, произнесенные негромким мелодичным голосом, прозвучали бы самым благожелательным комплиментом, однако сказанные резким, непомерно громким тоном показались Гвендолин унизительно покровительственными, и она игриво ответила:

– Напротив, я считаю, что это мне необыкновенно повезло. Мисс Эрроупойнт сможет объяснить, что такое хорошая музыка. Я готова поступить к ней в ученицы. Слышала, что она хороший исполнитель.

– Кэтрин, несомненно, обладает прекрасными музыкальными способностями. Сейчас у нас живет первоклассный музыкант герр Клезмер; возможно, его произведения вам известны. Я вам его представлю. Полагаю, вы поете. Кэтрин играет на трех инструментах, но не поет. Надеюсь, вы порадуете нас своим искусством. Говорят, вы настоящая певица.

– О нет! «Мастерство ничтожно, однако стремление велико», как заметил Мефистофель.

– Ах, вы с легкостью цитируете Гёте! В наши дни молодые леди так глубоко образованны. Полагаю, вы уже прочитали все на свете.

– Нет, далеко не все. Буду рада, если посоветуете, что следует прочитать. Я просмотрела книги, хранящиеся в библиотеке Оффендина, но не нашла ничего интересного. Страницы слиплись и пахнут плесенью. Я хочу писать книги для собственного развлечения, как это делаете вы! До чего же, должно быть, приятно создавать сюжет по собственному вкусу, вместо того чтобы читать чужие сочинения! Книги домашнего изготовления, очевидно, кажутся особенно милыми.

Сатирический оттенок последних слов заставил миссис Эрроупойнт внимательно посмотреть на юную гостью, однако Гвендолин по-девичьи невинно воскликнула:

– Ради собственной книги я готова отдать все, что угодно!

– Так что же мешает вам писать? – ободряюще произнесла миссис Эрроупойнт. – Надо просто начать, как это сделала я. Перо, чернила и бумага найдутся в каждом доме. Я с удовольствием пришлю вам все мои сочинения.

– Спасибо. Буду очень рада прочитать ваши книги. Знакомство с автором должно помогать пониманию их замыслов: во всяком случае, легче определить, какие части смешны, а какие серьезны. Боюсь, часто я смеюсь не там, где нужно. – Здесь Гвендолин осознала опасность и поспешила добавить: – У Шекспира и других великих писателей никогда не поймешь, что сказано в шутку, а что всерьез. Но мне всегда хочется знать больше, чем написано в книгах.

– Если вас заинтересуют мои сочинения, могу предложить их в рукописном виде, – заявила миссис Эрроупойнт. – Думаю, что рано или поздно я опубликую эти вещи: друзья убеждают меня это сделать, а упрямиться нехорошо. Вот, например, моего «Тассо»^[5] – можно было бы сделать в два раза толще.

– Я без ума от Тассо, – уместно вставила Гвендолин.

– Что же, если хотите, я вам дам рукопись. Как вам известно, о Тассо писали многие, но все эти измышления неверны. Что касается особенной природы его сумасшествия, чувств к Леоноре, истинной причины тюремного заключения, характера Леоноры, которая, на мой взгляд, была бессердечной женщиной, иначе вышла бы за него против воли брата, то в этих вопросах все ошибаются. Мое мнение отлично от мнения других авторов.

– До чего интересно! – восхитилась Гвендолин. – Мне нравится от всех отличаться. Я считаю, что соглашаться ужасно глупо. Вот что самое плохое в изложении собственного мнения: заставлять людей соглашаться.

Это высказывание пробудило задремавшее было легкое подозрение миссис Эрроупойнт, однако Гвендолин выглядела совершенно искренней и с невинным видом продолжала:

– Не знаю ни одного сочинения Тассо, кроме поэмы «Освобожденный Иерусалим», которую мы читали и учили наизусть в школе.

– О, его жизнь намного интереснее творчества. Я написала роман о ранних годах Тассо. Если вспомнить его отца Бернардо и прочие коллизии, то многое может показаться правдой.

– Воображение нередко правдивее фактов, – решительно заявила Гвендолин, хотя объяснить смысл красивой фразы вряд ли смогла бы. – Я буду рада узнать о Тассо буквально все, особенно о его безумии. Наверное, поэты всегда немного безумны.

– Совершенно верно. Как писал Кристофер Марло^[6], «взгляд поэта неистово блуждает», а о нем самом кто-то сказал: «Владело им священное безумство, достойное великого поэта».

– Но ведь сумасшествие не всегда заметно? – невинно уточнила Гвендолин. – Скорее всего взгляды некоторых безумцев неистово блуждают только в одиночестве. Лишенные рассудка люди часто очень хитры.

По лицу миссис Эрроупойнт снова скользнула тень, однако появление в гостиной джентльменов предотвратило открытый конфликт с чересчур бойкой молодой леди, слишком далеко зашедшей в изображении наивности.

– Ах, а вот и сам герр Клезмер, – объявила хозяйка, представила музыканта гостье и удалилась.

Герр Клезмер наглядно воплощал счастливое сочетание германских, славянских и семитских черт: крупные благородные черты красивого лица, живописно растрепанные длинные каштановые волосы, живые карие глаза за стеклами золотых очков. По-английски он говорил почти без акцента, не хватало лишь свободы самовыражения, а острый, вселяющий тревогу ум в этот момент утратил опасность от глупого желания, которому подвержены даже гении, всеми силами угодить красавице.

Вскоре зазвучала музыка. Мисс Эрроупойнт и герр Клезмер исполнили на двух фортепиано пьесу, убедившую почтенную публику в чрезмерной ее продолжительности, а Гвендолин – в том, что тихая, сдержанная в общении мисс Эрроупойнт так великолепно владеет инструментом, что ее собственное музицирование кажется наивной детской забавой. Впрочем, даже сейчас Гвендолин не разочаровалась в достоинствах своей игры, часто заслуживающей похвалы. Затем все пожелали услышать пение Гвендолин; особенно настаивал мистер Эрроупойнт, что было вполне естественно для хозяина дома и истинного джентльмена, о котором все знали только то, что в свое время он удачно женился на богатой мисс Каттлер и получил возможность курить лучшие сигары. С естественной любезностью он подвел гостью к фортепиано. Герр Клезмер приветливо улыбнулся и, уступив ей место за инструментом, встал в нескольких футах, чтобы наблюдать за исполнением.

Гвендолин не нервничала: все, за что бралась, делала без дрожи, а пение всегда доставляло ей наслаждение. Она обладала довольно сильным сопрано и хорошим слухом, и ее пение неизменно нравилось неискушенным слушателям, так что мисс Харлет привыкла к аплодисментам. Во время пения она выглядела едва ли не лучше, чем обычно (редкое качество), а потому стоявший напротив герр Клезмер совершенно ее не смущал. Гвендолин исполнила заранее выбранное произведение – любимую арию Беллини, в которой чувствовала себя абсолютно свободно и уверенно.

– Очаровательно, – отозвался мистер Эрроупойнт, как только ария закончилась.

Похвала повторилась многократным эхом с той долей неискренности, которую можно встретить в светском обществе. И лишь герр Клезмер стоял неподвижно, словно статуя (если можно представить статую в очках) – во всяком случае, молчал, как статуя. Гвендолин попросили еще раз спеть, чтобы продлить всеобщее удовольствие, и отказываться она не стала, однако прежде приблизилась к герру Клезмеру и с виноватой улыбкой проговорила:

– Это будет слишком жестоко по отношению к великому музыканту. Жалкое любительское пение не может вам понравиться.

– Так и есть, но это ничего не меняет, – ответил герр Клезмер с внезапно проявившимися в словах, незаметными прежде типично немецкими резкими окончаниями. Очевидно, речь его зависела от перемены настроения – точно так же в минуту волнения или гнева ирландцы особенно явственно переходят на характерную провинциальную манеру речи. – Это ничего не меняет. Смотреть, как вы поете, всегда приятно.

Столь неожиданное проявление превосходства прозвучало грубо. Гвендолин густо покраснела, однако со свойственным ей самообладанием не выразила негодования. Мисс Эрроупойнт, стоявшая достаточно близко, чтобы услышать диалог (а также заметить, что герр Клезмер смотрит на мисс Харлет с более откровенным восхищением, чем допускает хороший вкус), тут же подошла и обратилась к Гвендолин с величайшим тактом и добротой:

– Только представьте, что мне приходится переносить от этого профессора! Он не терпит ничего, что мы, англичане, делаем в музыке. Остается одно: смириться с безжалостной критикой и жестокими суждениями. Подобное знание не доставляет радости, но унижение со стороны одного человека можно стерпеть, если все остальные восхищены.