Читать книгу: «Дело «Тысячи и одной ночи»», страница 2

Глава вторая
Женушка Гарун аль-Рашида

Я с великим трудом перетащил Маннеринга на скамью, уложил его и крикнул, чтобы принесли воды. Пульс едва прощупывался, дыхание было слабым, и я подумал, что даже у такого энергичного субъекта может быть больное сердце. Торопливо постучав в дверь, вошел сержант Хоскинс, он уставился сначала на Маннеринга, затем на шляпу, трость и сигарету, валявшиеся на полу. Он подобрал сигарету.

– Ох ты! – выпалил Хоскинс и принялся разглядывать сигарету, не обращая внимания на человека, лежащего на скамье. – Значит, с этим музеем связана-таки история…

– Да, – подтвердил я, – и мы вляпались аккурат в нее; бог знает, в чем тут дело. Пойду туда разведаю. Останьтесь тут с ним и попробуйте привести его в чувство. Записывайте все, что он скажет. Я упомянул при нем этого вашего товарища с бакенбардами, а он возьми да и грохнись в обморок… Есть ли какой-нибудь способ попасть в музей в такой поздний час? Например, сторож, который мне откроет?

– Есть, сэр. Там дежурит Пруэн. Три вечера в неделю музей открыт с семи до десяти; стариковские причуды, ну, вы понимаете, сэр. В эти три часа Пруэн исполняет обязанности смотрителя, а после – сторожа. Но с парадного входа до него не достучаться. Вам нужно будет обойти музей кругом, со стороны Палмер-Ярд.

Я вспомнил, что Палмер-Ярд-элли отходит от Сент-Джеймс-стрит и идет параллельно Кливленд-роу. Хоскинс признался, что ему и в голову не пришло тогда потревожить Пруэна, поскольку он и подумать не мог о том, что подобное происшествие может быть как-то связано с таким респектабельным местом, как Музей Уэйда. Однако, сунув в карман фонарик и выйдя на улицу, чтобы завести машину, я подумал о том, что теперь к задачке с Исчезающими бакенбардами можно было относиться с некоторой долей серьезности.

Здравый смысл подсказывал, что человек, лежащий без сознания посреди пустой улицы, мог исчезнуть лишь одним способом. Способом отнюдь не славным и не благородным, но с какой стати ожидать от преступления благородства? Как видите, к тому времени я уже считал это происшествие преступлением, пусть и абсолютно безумным. Одиннадцать лет назад, когда я только вступил в ряды полиции, мне первым делом приказали избавиться от чувства юмора; и с учетом моего происхождения я приложил к этому все усилия, возможные в такой короткий срок.

Я двинулся по Хэймаркет и затем по безлюдной Пэлл-Мэлл. Во всем Лондоне нет места, которое выглядело бы более пустынным, чем Сент-Джеймс-стрит в этот поздний час. Ярко светила луна, позолоченные часы на воротах дворца показывали пять минут первого. К западу Кливленд-роу была темной и мрачной. Я не последовал совету Хоскинса и не стал огибать музей сзади. Припарковавшись прямо перед музеем, я вылез из машины на темный тротуар и осветил его фонариком. На краю дороги я увидел то, что пропустил Хоскинс, поскольку разбил фонарь, – круглое отверстие в тротуаре, едва прикрытое железной крышкой.

Иными словами, псих исчез, юркнув через это отверстие в угольную яму под землей.

Не смейтесь, господа. Вы не видели всей той чертовщины за пределами человеческого понимания, которую пришлось повидать мне перед этими бронзовыми дверями, ухмыляющимися в темноту площади. Тот тип с бакенбардами проскользнул в угольную яму, словно джинн в лампу. Я направил фонарь на приземистое двухэтажное здание музея с выходившим на улицу фасадом шириной около восьмидесяти футов из полированного камня. Окна первого этажа были заложены камнем, а на втором забраны железными решетками во французском стиле. Полдюжины широких низких ступеней вели к парадному входу; над дверями нависал козырек, поддерживаемый двумя каменными колоннами, а в свете моего фонаря бронзой поблескивала причудливая арабская вязь на дверях. Никогда лондонские улицы не видели столь диковинного дома из «Тысячи и одной ночи». С правой стороны над стеной возвышалась верхушка дерева; скорее всего, это был самый обыкновенный лондонский платан, но на его месте можно было с легкостью вообразить и что-нибудь более экзотическое.

Я подошел к отверстию угольной ямы, поднял железную крышку и направил вниз луч своего фонаря. Желоб для подачи угля был убран. В самый разгар лета внизу угля осталось совсем мало, и прыгать было сравнительно невысоко. Я поступил так, как подсказывала мне ситуация. Спустился в яму, держась за край, затем, подтянувшись, прикрыл люк крышкой, чтобы туда не провалился какой-нибудь припозднившийся нервный полковник, и спрыгнул вниз.

Там валялись коробки и ящики. Я почти касался их ногами, когда висел, держась за край. Их набросали туда, разумеется, без всякой цели, однако они образовали платформу, на которой, вне всяких сомнений, стоял тот, кто утянул вниз типа с бакенбардами. Более того, дверь, ведущая в остальную часть угольного подвала, была распахнута, и на ее петлях болтался открытый тяжелый навесной замок, в котором все еще торчал ключ. Нечаянно опрокинув коробку, которая грохнулась об пол с адским шумом, я выскочил в более просторную часть подвала.

В подвале было сыро, душно и жарко. Луч моего фонаря скользнул по выбеленным стенам; весь пол был заставлен огромным количеством ящиков и устлан ковром из стружки и опилок. В дальнем углу стоял холодный котел с трубами, покрытыми асбестом; весь подвал, по моим прикидкам, тянулся футов на сто. Прямо над печью на дальней стене под самым потолком виднелись три откидных окна. Слева от котла находилось углехранилище, что-то вроде высокого загона со стенами, обшитыми деревом, его дверь была обращена к передней части подвала, в нем еще оставалась подкопанная горка угля. Я везде выискивал того типа с бакенбардами, ожидая бог весть чего; и я заглянул даже туда. Нигде не было и следа его пребывания. Тем не менее во мне росло некое беспокойное ощущение. Здесь что-то было, пусть и не тот человек. Вытянув перед собой руку, чтобы не удариться головой о трубу, я нащупал электрическую лампочку; и она все еще была теплой. Откуда-то потянуло сквозняком, и я готов был поклясться, что слышал, как кто-то идет.

Справа находилась бетонная лестница. Подвал тянулся гораздо дальше нее; она была воздвигнута, словно монумент, напротив дощатой перегородки, отделявшей эту довольно узкую часть подвала от остальных складских помещений. Ступеньки шли в направлении, противоположном тому, откуда я пришел. Я стал подниматься, фонарик я выключил, но держал его наготове. Наверху была огнеупорная стальная дверь, выкрашенная под дерево и снабженная пневматическим клапаном, чтобы она не могла захлопнуться. Я потянул за ручку. Клапан зашипел так резко и пронзительно, что я замер в дверном проеме…

Передо мной открылся темный просторный зал с мраморным полом. И посреди этого зала кто-то танцевал.

Этот факт был неоспорим. От стен отражалось и доносилось до меня эхо этой жуткой чечетки. Бо`льшая часть зала находилась слева от меня, в то время как я стоял лицом к парадному входу в музей: мне открывался вид на балюстраду белоснежной мраморной лестницы. Где-то наверху сверкал огонек электрического фонаря. Он оставался неподвижным. При таком освещении мраморный пол казался мертвенно-белым, свет неровно растекался по предмету, на который струился: это был продолговатый ящик около семи футов в длину и трех в высоту, на его поверхности поблескивали шляпки новехоньких гвоздей. Вокруг этого ящика среди скачущих теней, пристукивая и притопывая, резвилась маленькая человеческая фигурка. И еще большего гротеска происходящему добавляло то, что на этом человечке была опрятная, с латунными пуговицами, голубая униформа служащего музея; и всякий раз, когда тот дергал головой, в темноте сверкал лакированный кожаный козырек на его аккуратной синей фуражке. Все это веселье окончилось звуками тяжелейшей одышки. Он пнул ящик, и громогласное эхо взлетело под самый потолок. Когда он наконец заговорил, то смог выдавить из себя лишь шепот.

– О женушка Гарун аль-Рашида! – с какой-то нежностью произнес он. – Уф, уф, уф-ф-ф! Дух, я призываю тебя! Дух!

Это чистая правда, но тогда глазам своим поверить я не мог. Все происходило точно как в мультике, в котором всяческие неодушевленные предметы вдруг оживают с наступлением темноты; и чувство у меня было такое, будто нет ничего менее одушевленного, чем музейный служащий. Однако его гнусавый голос был вполне реален. Хрипло усмехнувшись раз-другой, он оправил на себе форму, вынул из кармана фляжку, встряхнул и отхлебнул из нее, запрокинув голову.

Я включил фонарик.

Луч света пересек зал и выхватил его кадык, дергающийся вверх-вниз на морщинистой и красной индюшачьей шее. Его рука дрогнула, стоило ему взглянуть на меня. Он, кажется, удивился, но вовсе не запаниковал.

– Это… – произнес он и затем переменился в голосе. – Кто здесь?

– Офицер полиции. Подойдите сюда.

Здравомыслие вновь вступило в свои права. Он напрягся и словно бы спрятался в скорлупу ворчливости и презрения; он съежился и впился в меня взглядом, однако все еще не казался испуганным. От него даже как будто исходило некое веселье. Подхватив свой фонарь, он шаркающей походкой подошел ко мне, бормоча что-то себе под нос и двигая шеей туда-сюда. Я увидел его иссохшее, будто бы сдавленное с двух сторон лицо, морщинистое, покрытое красноватыми пятнами до самого кончика его длинного носа, на котором висели очки; его глаза тоже казались сдавленными, он сверлил меня взглядом, склонив голову чуть ли не к самому плечу. Старик нахохлился.

– Кто-кто вы, полицейский? – саркастично переспросил он. И дернул головой так, будто подтвердились его самые мрачные подозрения, и прочистил горло. – А позвольте-ка поинтересоваться, по какому поводу потребовалось вот так вламываться сюда? Откуда вы пришли? Позвольте-ка узнать, по какому такому поводу?

– Оставьте это, – сказал я. – Что здесь произошло сегодня вечером?

– Здесь? – спросил он так, будто бы до этого я говорил о каком-то другом месте. – Здесь? Ничего. Ну, если только эти богомерзкие мумии не повылезали из своих гробов, а я этого не заметил. Ничего особенного не произошло.

– Вы же Пруэн, так? Ладно. Хотите стать подозреваемым по делу о похищении человека? Нет? Так отвечайте, куда делся тот высокий старик в роговых очках – он здесь был около часа назад? Чем вы с ним тут занимались?

Он недоверчиво и насмешливо хмыкнул. Рассмотрев меня, он, казалось, осмелел.

– Э, да ты спятил, дружище, – заключил сторож. – Послушай, ты не из паба ли, часом? Высокий старик в… Да будет! Вот что я скажу тебе, дружище: ступай домой и проспись как следует…

Я положил руку ему на плечо. Поскольку я и сам не был уверен в том, что не сошел с ума, мне захотелось свернуть его тощую шею.

– Славно, тогда заведем дело по статье «убийство», – ответил я. – В любом случае вы прогуляетесь со мной до участка…

Он оторопел, и его голос сорвался на визг:

– Это самое, ну, это… притормози! Без обид, но…

– Что здесь происходило сегодня вечером?

– Ничего! Я закрылся в десять, и никого здесь с тех пор не было!

(Самое скверное, что это очень смахивало на правду.)

– Здесь должен был состояться частный показ или что-то вроде того в одиннадцать вечера, так?

Его словно бы осенило.

– А, это! Это! Так что ж вы сразу не сказали? – Он начал злиться. – Есть такое, должен был состояться; но не состоялся. Все отменилось. Это самое, не кипятитесь; я же извинился; без обид. Да, они собирались смотреть на какие-то штуки, и даже доктор Иллингворт самолично должен был приехать – так это было важно. И только в последнюю минуту мистер Уэйд, ну, тот, который старик, а не молодой мистер Уэйд, вынужден был уехать из города. Так что сегодня все отменилось. Вот такая петрушка. Так что тут вообще никого не было.

– Может, и так. Тем не менее включите свет, и я все осмотрю.

– С удовольствием, – брякнул Пруэн. И смерил меня взглядом. – Между нами: а что, вы думали, здесь произошло? Кто-то пожаловался? – Я помедлил с ответом, и он тут же торжественно заявил: – Никто не жаловался. А? Ну и хорошо тогда! Вам что, платят за то, чтоб вы вот так вламывались куда ни попадя без всяких оснований?

– А вам что, платят, – парировал я, – за то, чтобы вы выплясывали вокруг ящиков посреди ночи? Что в ящике?

– Ничего в этом ящике нет, – заявил он, весело мотнув головой. – Знаю, вы сейчас просто обязаны сказать, что там лежит какой-нибудь покойник, но там нет ни покойника, ни покойницы. Шутка, ничего там нет, в этом ящике! А?

Прежде чем я смог переварить сказанное, он прошаркал в темноту, покачивая фонарем в руке. И скрылся за лестницей. Прозвучало несколько щелчков, и по карнизу под потолком заструился мягкий свет. Спрятанные от человеческих глаз лампочки осветили зал нежно, словно луна.

Однако при свете менее жутким это место не стало. Зал был очень широкий, с высокими потолками, мраморным полом и двумя рядами мраморных колонн, стоящих через каждые десять футов. В нем царила атмосфера бесприютности, так свойственная выставочным залам. В задней части, прямо напротив входных дверей, наверх поднималась широкая мраморная лестница, разделяясь, она вела в две открытые галереи, которые, по всей видимости, и образовывали второй этаж музея. Весь потолок был покрыт блестящими глазурованными плитками, зелеными и белыми, расположенными в шахматном порядке; эти цвета, как мне стало известно позднее, одновременно с массой прочей любопытной информации об этом месте, отсылали к багдадским мечетям.

Боковые стены были прорезаны четырьмя открытыми арками, по две на каждой; над арками красовались позолоченные надписи: «Персидский зал», «Египетский зал», «Базарный зал», «Зал восьми райских садов». Кроме них и больших бронзовых дверей в передней части здания, было еще три двери. Одна из них – та, через которую я вошел, – находилась слева от лестницы, если смотреть прямо на нее. Другая, точно такая же, – справа от лестницы. Третья же – почти в самом конце в стене справа (если все так же смотреть на лестницу), золоченая табличка на ней гласила: «Хранитель. Посторонним вход воспрещен», – она располагалась возле арки с надписью: «Зал восьми райских садов».

Хотя зал и не ломился от экспонатов, но посмотреть было на что. Правая боковая стена была увешана великолепными коврами, узоры которых всякий раз притягивали взгляд. Я даже и не знаю, как это описать. Дело было даже не в богатстве красок или искусности исполнения и даже не в образах, подобных наркотическим видениям, которые всплывали в мозгу при взгляде на них (к слову, узоры по большей части представляли собой цветы, рассыпанные по поверхности), дело, скорее, было в заключенной в них томной витальности. Их красота усиливала ощущение жуткой нереальности этого места. Через весь зал тянулся ряд плоских стеклянных витрин, в которых лежало оружие; взгляд машинально перемещался от ковров к оружию и обратно.

Настоящий отдых для глаз дарила расположенная между колонн, у левой стены, экспозиция, которая, в сущности, должна была выглядеть нелепо, но по какой-то причине таковой не казалась; это была выставка повозок и карет. Их там было пять, в этом лунном сиянии они выглядели огромными и уродливыми. Ближе всего ко мне стоял приземистый, ярко окрашенный, громоздкий открытый ящик, на табличке было написано: «Построена Уильямом Буненом, личным кучером королевы Елизаветы и первым каретных дел мастером в Англии, около 1564 г. Карета обтянута кожей, что подчеркивает королевский статус владелицы, однако корпус еще не подвешен на ремнях…» Я глядел на все это. Там была стеклянная карета семнадцатого века, позолоченная французская карета с гербом Бурбонов, выполненная в красных и зеленых тонах, диккенсовская почтовая коляска, на двери которой было написано: «Ипсвичский телеграф». И наконец, посередине расположился гигантских размеров экипаж, выкрашенный в черный и обтянутый кожей, с малюсенькими окнами, напоминающими скорее дверные глазки, установленный на арочных платформах высотой добрых пять футов.

Я ходил туда-сюда, и звук моих шагов гулким эхом разносился по залу, как вдруг из этого оцепенения меня вывел саркастический вопрос.

– Ну что, всё в целости и сохранности? – спрашивал Пруэн. Его морщинистые веки поднялись и опустились. Он ухарски сдвинул фуражку и подпер бока руками. – Никаких жертв похищения? Никаких трупов? Что-то мне сдается, тут и следа их нет.

Он резко замолчал, потому что я, вновь подойдя к бронзовым дверям, обнаружил какие-то следы. Прямой линией от дверей где-то на полдюжины футов по мраморному полу тянулся ряд черных отметин. Я вытащил свой фонарик. Это были следы ног; не резко очерченные отпечатки, скорее пятна, которые ясно указывали на то, что здесь кто-то ходил: некто прошел около двух ярдов, и затем следы исчезали. Можно было различить очертания каблука и острого носа ботинка. Следы были отпечатаны угольной пылью.

– Чего у вас там такое? – вдруг воскликнул Пруэн.

Я услышал его шаркающие шаги.

– Кто… – сказал я, – кто это здесь так наследил?

– Какое еще наследил?

– Да вот же. Вы же говорили, тут никого не было сегодня вечером?

– Ба-а, – отозвался Пруэн, – и всего-то? Я говорил, что здесь никого не было после десяти, когда музей закрылся, вот и все. Откуда мне знать? Тут до этого были дюжины посетителей… да не улыбайтесь… дюжины! У нас тут популярное место!

– Где находится ваш пост, когда вы при исполнении? То есть где вы стоите или сидите?

Он указал на стул слева от бронзовых дверей, если смотреть в глубину зала. С этого места открывался вид на ряд повозок с правой стороны, а также на ту часть зала, где находилась дверь, через которую я поднялся из подвала.

– Так, вы сидели здесь. И вы не видели, кто оставил эти следы?

– Нет, не видел.

– И вы, полагаю, можете объяснить, как так вышло, что кто-то пробрался сюда с улицы в ботинках, испачканных угольной пылью?

Глаза странно сверкнули за его маленькими очками, как будто он занервничал и вместе с тем исполнился решимости. Его нижняя губа дернулась.

– Позвольте-ка спросить, просто спросить: разве это мое дело? Это ваше дело. Следы, понимаете ли! – Он уже визжал. – Может, труп, который вы ищете, вошел сюда, когда еще был жив, а? И может, я схватил нож и прирезал его, а? А потом запихнул в одну из этих колясок или куда-нибудь под лавку в Базарном зале или еще лучше – в Райские сады или Арабский зал наверху… Чего вы там удумали?

У меня встал в горле ком. Я двинулся, довольно быстро надо сказать, к ряду повозок, оставив возмущенного Пруэна позади. Мой взгляд приковал к себе экипаж посередине, эта громадная повозка, обтянутая черной кожей, с тайными окошками и позолоченными дверными ручками. Надпись на табличке, подвешенной на ручке дверцы, гласила: «Английская повозка для путешествий, начало XIX века, сконструирована для путешествия по континентальной Европе. Она обеспечивала абсолютную приватность».

Меня догнал вопль Пруэна.

– Берегитесь! – вопил он. – Берегитесь, не трогайте ее, дружище! Там труп внутри! Там окровавленный труп лежит прямо в…

Затем его голос перерос в булькающий вопль.

Я вскочил наверх и повернул дверную ручку. Нечто выкатилось головой вперед, едва не обрушившись прямо на меня. Оно, казалось, выскочило оттуда как черт из табакерки, я видел его глаза. Оно пролетело поверх моего плеча; его ботинки зацепились за ступеньки экипажа; оно свесилось набок и шлепнулось на мраморный пол.

Там, на полу, растянулось на спине тело высокого мужчины, его руки и ноги разметались в стороны, словно у пряничного человечка, из пальцев выпала книжка в коричневом переплете. Мужчина этот был столь же безжизненным, как и пряничная фигурка. На нем было длинное темное пальто; на левой стороне груди оно топорщилось, словно шатер. Одернув полу пальто с этой стороны, я увидел белую ручку ножа, торчащую из окровавленной рубашки. Но не это приковало мой взгляд – не это и даже не смятый цилиндр у него на голове.

Это было как в кошмарном сне: на мертвеце были фальшивые бакенбарды и короткая спутанная борода, практически отлепившаяся от подбородка. Но накладные бакенбарды – они были черными.

Глава третья
Труп в музее

Знаете, господа, я думаю, порой даже обладатель самого рационального ума утрачивает способность мыслить здраво; в такие моменты можно только воспринимать и впитывать то, что происходит у тебя на глазах, пока твой здравый смысл находится в состоянии паралича. Вы скажете, это звучит как-то уж слишком высокопарно (ну или, скажем, бредово) для копа, а я вам отвечу, что это не вы стояли в Музее Уэйда перед той гротескной фигурой в накладных бакенбардах в двадцать пять минут первого ночи.

Я засек время, осматривая каждую деталь. На вид убитому было лет тридцать пять – сорок, хотя загримирован он был так, чтобы казаться намного старше. Даже его фальшивой бороде заботливо придали проблеск седины. Несмотря на некоторую округлость, у него было довольно красивое лицо; оно и в посмертии сохранило выражение ироничной дерзости. На его темноволосую голову был плотно надвинут потрепанный, но тем не менее тщательно вычищенный цилиндр. Широко раскрытые карие глаза, нос с высокой переносицей и легкой горбинкой, кожа со смуглым отливом. У него были черные усы, настоящие черные усы. Кожа на щеках и подбородке все еще поблескивала от гримерского клея, а почти отлепившиеся черные бакенбарды свисали с левой стороны его челюсти, держась на кусочке кожи размером с монету. Его челюсть отвисла и рот широко раскрылся. По моим прикидкам, он был мертв не меньше часа и не больше двух.

Как и цилиндр, его пальто было старым, рукава вытерлись со временем, однако же было видно, что за ним тщательно ухаживали. Натянув перчатки, я вновь отодвинул полу пальто. Вокруг его ворота обвивалась черная лента, на конце которой болталось пенсне. На убитом был вечерний костюм, такой же старый, как и все остальное, на жилете недоставало одной пуговицы; рубашка была изношенной, хотя к ней и был пришит новый воротничок неподходяще большого размера. Из груди – немного выше сердца, однако, судя по виду, погиб он, должно быть, мгновенно – торчала, выступая на пять дюймов, окровавленная рукоятка ножа, выполненная из слоновой кости. Я взглянул на его вытянутую правую руку, затем – на книгу, которая вывалилась из экипажа вместе с ним. Она была в потертом переплете из телячьей кожи и раскрылась при падении; казалось, на ее смявшихся страницах можно было вычитать еще более мерзкие тайны, касавшиеся этого дела.

Я подобрал ее с пола. Это была поваренная книга.

Господа, безумию просто не было предела. Название гласило: «Пособие миссис Элдрич по приготовлению домашних блюд»; первым, на что я наткнулся, был небольшой параграф о том, как правильно готовить бульон из барашка.

Я почтительно отложил книгу и, вытянув руку, вскарабкался по высокой лестнице, чтобы заглянуть внутрь экипажа. В свете фонарика я увидел, что повозка внутри была вычищена и вытерта от пыли. Ни на черной кожаной обшивке, ни на чистом дощатом полу не было никаких следов пребывания погибшего. Кто-то, должно быть, поставил его тело на колени, затолкнув внутрь, оно подпирало дверь щекой, и его голова была опущена, чтобы никто снаружи не мог его заметить. Лишь на двери были едва заметные пятна крови – и больше ничего.

Первый факт, который я установил, только добавил хаоса к и без того безумной картине. Я имею в виду личность погибшего. Итак, если, конечно, в самом начале мы не допустили двух грубейших ошибок, мужчина с ножом в груди никак не мог быть тем, кто набросился на сержанта Хоскинса возле музея немногим позднее одиннадцати вечера. Да, он был высоким. Да, довольно-таки худощавым. Да, можно было спутать старомодный чиновничий викторианский фрак с самым обыкновенным пальто, которое было на убитом. Но нельзя же было принять черные бакенбарды за седые, а пенсне на ленточке – за очки в роговой оправе; Хоскинс ни за что не ошибся бы в двух столь важных деталях своего описания. Разумеется, только если кто-то, по какой-то неведомой причине, не совершил эту подмену.

Я спрыгнул вниз и поскреб подошвы на ботинках мертвеца. Они были покрыты толстым слоем угольной пыли.

Однако же самое начало дела не время для раздумий; даже о тех безумных фразах, которые тип с белыми бакенбардами выкрикнул Хоскинсу: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец! Я видел тебя в повозке!» В тот момент эти размышления следовало отбросить. Я повернулся к Пруэну.

– Вы были правы, – сказал я ему, – внутри и в самом деле оказался труп.

Он стоял на некотором расстоянии, одной рукой обтирал рот тыльной стороной ладони, а другой прижимал к груди фляжку с джином и сверлил меня взглядом своих слезящихся глаз. На секунду мне показалось, что он готов расплакаться. Однако он заговорил.

– Я не знал об этом, – пробормотал он едва слышно, – господи помоги, не знал.

Казалось, его хриплый голос звучал откуда-то издалека. Я выхватил фляжку из его руки и дернул его на себя. Он страшно дрожал.

– Все еще настаиваешь, что, кроме тебя, здесь никого ночью не было? – спросил я. – Если так, то пойдешь по делу об убийстве.

Повисла тишина.

– Я не виноват, сэр. Говорю же вам… это… я… да, я был один…

– Подойди-ка сюда, ближе. Знаешь его?

Он отвернулся с такой неожиданной прытью, что невозможно было ухватить выражение его лица.

– Его? Никогда не видал. Нет. На испашку какого-то смахивает.

– А теперь на нож посмотри. Видел его когда-нибудь?

Пруэн развернулся и заглянул мне в лицо с прежним упрямством во взгляде водянистых слезящихся глаз:

– Да, говорю вам честно и откровенно, я этот ножик тысячу раз видел. Он отсюда, поэтому я его и знаю, делайте с этим что хотите! Сейчас докажу! – Он кричал так, будто я выказывал недоверие. Дернув меня за руку, он указал пальцем в сторону ряда витрин, стоявших посередине зала. – Он из этого шкафа. Ханджар называется, персидский кинжал такой. Слыхали? Ха! Зуб даю, не знали! Ханджар носят с собой эти вот, которые ковры на стены вешают. Кривой такой. Ханджар пропал из той витрины… – Его голос приобрел привычную певучесть, с которой он выдавал заученную наизусть речь, как вдруг он осознал, что именно сказал; он моргнул, вздрогнул всем телом и прислушался к себе.

– Так ты знал о том, что он пропал?

Вновь тишина.

– Я-то? Нет. Я имел в виду, что теперь-то я об этом знаю.

– Мы вернемся к этому после того, как я сделаю пару звонков. Здесь есть телефон? Отлично. Кстати говоря, все еще настаиваешь, что мистер Джеффри Уэйд уехал из города?

Он по-прежнему упорно на этом настаивал. Как он мне сообщил, в отсутствие хозяина за музей отвечал мистер Рональд Холмс. Мистер Холмс жил неподалеку, в служебной квартире на Пэлл-Мэлл-плейс. Пруэн с каким-то дьявольским рвением упирал на то, что мне необходимо тотчас же связаться с ним. Не прекращая болтать ни на секунду, Пруэн подвел меня к двери с надписью: «Хранитель». Однако, нажав на выключатель на стене за дверью, он отшатнулся от открывшегося зрелища, и я готов был поклясться, что для него это было такое же открытие, как и для меня.

Несмотря на то что внутри не было никаких новых трупов, можно было с уверенностью сказать, что здесь совершались некие насильственные действия. Комната выглядела просторной и уютной, на стенах висели восточные ковры. Там стояло два стола: один большой, со столешницей красного дерева в центре, а другой – конторский стол для пишущей машинки в углу, окруженный шкафами. Кресла были обтянуты красной кожей, а на стенах красовалась мавританская резьба, на фоне которой рамки с фотографиями смотрелись чужеродно и диковинно. На столе из красного дерева сбоку от пепельницы, наполненной окурками, лежала раскрытая книжечка.

Но первое, что привлекало внимание в этой комнате, был сквозняк. По левую руку, в глубине комнаты, виднелась открытая дверь, за которой находилась небольшая уборная. В ней на дальней стене, под потолком, прямо над раковиной, располагалось окно; оно было распахнуто настежь. Я осмотрелся. Возле стола из красного дерева на ковре валялись осколки карманного зеркальца. Коврик, из тех, которыми иногда застилают ковры для защиты от грязи, лежал скомканным.

По правую руку от двери, в которую я вошел, располагался встроенный в стену электрический лифт. Двойные дверцы лифта, каждая из которых была оснащена стеклянным окошком, затянутым проволокой, были приоткрыты. Одно из окошек было разбито, судя по всему с внутренней стороны. Осколки валялись на полу рядом с топориком и табличкой, некогда висевшей на одной из створок лифта, на которой крупными буквами было написано: «НЕ РАБОТАЕТ». Я заметил железную щеколду на внешней стороне створки лифта, так что его можно было запирать как снаружи, так и изнутри. Все это выглядело так, будто кто-то застрял в лифте и предпринял все, чтобы выбраться наружу.

Я раздвинул створки. Немного света просачивалось сквозь вентиляционную решетку, установленную в стене, за которой находился главный зал. Внутри лежал перевернутый вверх дном деревянный ящик; в остальном же лифт был совершенно пуст.

– Говорю же вам, я ничего про это все не знаю! – безнадежно простонал Пруэн. – Меня тут сегодня не было. Этот лифт уже с неделю сломанный стоит; видимо, никто здесь не может его починить, и, бог свидетель, я тоже не могу. Старик все время ругался, считая, что кто-то специально его сломал, а это неправда, хотя следовало бы, следовало бы сломать, лифт уже и так разваливался на ходу и два раза чуть башку ему не отрубил; а когда он увидит этот разгром – у-у-у!

– Старик? Вы имеете в виду мистера Уэйда? Кстати говоря, а как он выглядит?

Пруэн уставился на меня:

– Как выглядит? Да неплохо выглядит мистер Уэйд, ну и ладно, что роста небольшенького. Взрывной такой. Артист, ха! У него славные такие седые усищи; в общем, солдафон солдафоном. Да, и самое главное! Он только недавно вернулся: два года пробыл в Персии, откапывал там халифский дворец, и все с правительственного дозволения, с печатью, с подписью. Да, и еще… – Он замолк, взглянул на меня пронзительным взглядом и вдруг заворчал: – А чего это вы так этим заинтересовались? Почему не позвоните, да и все? Там на столе телефон, прямо у вас под носом. Чего не воспользуетесь?

Меня терзала смутная догадка, что этот самый пороховой мистер Уэйд и отправился шататься по собственному музею, наклеив фальшивые седые бакенбарды, но ей очевидно противоречил тот факт, что он был «небольшенького роста». Я позвонил на Уайн-стрит, объяснил Хоскинсу положение дел и приказал ему направить сюда фотографа, дактилоскописта и полицейского врача. После напряженного молчания Хоскинс заговорил так, будто сделал потрясающее открытие: