Преступление, искупление и Голливуд

Глава 3. Парни и огонь, 1965

Федералы оказались в тупике. Денег за сделку у них не было. В машине я не притронулся ни к наркоте, ни к бабкам. А когда они распотрошили воздушные шарики, внутри оказался чистый сахар. Чтобы прикрыть свои задницы, федералы перевели меня в местный полицейский участок. Если бы это произошло сейчас, на меня бы даже дело не завели.

Я снова оказался в окружной тюрьме Лос-Анджелеса. Дэнниса закрыли там же, но держали нас по отдельности. Однажды ко мне подошел охранник и сказал:

– Трехо, к тебе горячие посетители!

Я прошел в комнату для встреч и увидел двух сногсшибательных женщин в крутых прикидах. Одной была моя кровная мать, Долорес Ривьера Кин, второй – моя сестра Дайан. Я не видел их с тех пор, как мне исполнилось три года и со мной приключился несчастный случай в тазике, который мы использовали вместо бассейна. Как рассказывала потом моя сестра, началось все довольно невинно: я просто упал и потянул руку. Но когда мой отец узнал об этом, то просто съехал с катушек. Он угрожал мужу моей матери, пригрозил убить ее саму, если она еще раз захочет со мной повидаться, а потом отвез меня в Бербэнк к дедушке и бабушке.

Отец так часто материл мою кровную мать, что я искренне считал ее монстром. На момент встречи с моим отцом она была замужем за ветераном Второй мировой войны, и это опорочило ее в глазах всей моей семьи. Тогда люди не понимали, что оскорбление родителей плохо влияет и на ребенка. Со временем я просто перестал о ней думать. А тут она появилась в тюрьме, чтобы со мной повидаться.

Мать и Дайан рассказали, что прочитали о моем преступлении в газете. Сестра была под впечатлением:

– Не знала, что у меня брат – гангстер!

В это трудно поверить, но моя мать была красавицей, и мы с ней, при этом, были жутко похожи, как отражения друг друга в зеркале. Эти женщины не участвовали в моей жизни, но об этом мы даже не заикнулись – мы вообще не говорили о прошлом, о том, что упустили и почему это случилось. Дайан только годы спустя рассказала мне о том, как отец угрозами заставлял мать держаться от меня подальше. В тот день в тюрьме я был просто счастлив их видеть. Я понял, что в мире есть люди, которым плевать на мои проступки. Это вселяло надежду.

Попрощавшись с ними, я вернулся в камеру, наслушавшись по пути кучу одобрительного свиста и вопросов, что это за горячие штучки меня навестили.

Рассмотрение моего дела откладывали уже дважды. У окружного прокурора оставалось всего три попытки, чтобы осудить нас с Дэннисом, иначе дело пришлось бы закрыть. Два раза на судебных заседаниях я проходил мимо Дэнниса по дороге в кабинет адвоката и шептал ему:

– Держись. Мы справимся. Не вешай нос, землячок.

Он кивал и отбивал мне «пять».

В третий раз Дэнниса я не встретил и сразу понял, что это значит. Он нас сдал.

В день суда меня привезли в зал заседаний в наручниках. Меня поставили рядом с Дэннисом, и я посмотрел на его руки. На нем браслетов не было.

– Дэнни, мне придется признаться, – пробормотал он. – Они пообещали, что дадут тебе всего два месяца, если я сознаюсь.

– Дэннис, у нас все пучком. У них остался последний шанс нас засадить, иначе дело свернут. Не слушай их. Они тебе ни хрена не дадут, Дэннис. Какие два месяца? Я нарушил условно-досрочное. Ты соображаешь? В жопу этих мудаков.

Он даже смотреть на меня не мог.

– Дэнни, или ты сознаешься вместе со мной, или я дам показания, что ты продал героин копу под прикрытием.

Внезапно дело, в котором была куча дырок, стало железобетонным.

– Я до тебя доберусь, Дэннис.

– Дэнни, пожалуйста, пойми. Ты же знаешь, что они со мной там сделают. Ты понимаешь, что я не вынесу.

Я вспомнил, как он выпендривался перед шлюхами, разливался, как мы будем вершить правосудие на улицах… Вспомнил все эти его пафосные слова, и как гордо он произносил: «Я с Трехо!». Но потом я припомнил, как сам же ему рассказывал, что с такими, как он, делают в тюрьме, и как сильно это его напугало. Все могло сложиться, но он был в ужасе, как и 99,9 % людей, которым светят серьезные проблемы. Он не вырос в тюрьме, как я, у него не было опытного дядюшки, который учил бы его, как выживать за решеткой. Для тех, кого миновала тюремная система, отправка за решетку – все равно что путешествие в Индонезию, а парни типа Дэнниса ни хрена не знали про Индонезию. Я, конечно, сам был виноват, но все равно злился, как черт. Я не думал о том, что крал, обманывал, продавал и жил, как преступник. Я бесился, потому что Дэннис втянул нас в сделку, но потом обосрался, да еще и меня сдал.

Судья приказал приставу снять с меня наручники для дачи показаний.

– Но, ваша честь… – начал было пристав. Он видел, что мы с Дэннисом горячо спорим, и явно стремался меня освобождать.

– Не перечьте мне, сынок. Снимите с подозреваемого наручники!

Как только с меня спали браслеты, я набросился на Дэнниса.

Меня приговорили к десяти годам.

В «Соледад» меня отправили не сразу. Мне повезло. В распределительном центре «Чино» квалификационная комиссия изучила мою историю членства в банде «Динг» и определила меня в природоохранный лагерь на борьбу с лесными пожарами.

Природоохранные лагеря были частью программы, созданной департаментом лесного хозяйства и противопожарной защиты Калифорнии, чтобы молодые правонарушители выполняли значимую работу во время отбывания наказания – тушили возгорания. Во время моей первой трехлетней отсидки, когда я размозжил голову морячку в десятом классе, меня отправили в лагерь «Гленн Роки» в Сан-Димасе. Лагерь был расположен на горе, с которой открывался вид на долину Помона. Вокруг были летние лагеря, и мы, городские детишки, воспринимали «Гленн Роки» примерно так же. Вокруг росли сосны, на огороженной территории стояли жилые вагончики, а на смотровой башне охраны был изображен медведь Смоки. После Истлейка лагерь «Гленн Роки» мне казался просто санаторием.

В ноябре 1961 года в Стоун-Каньоне над Бел-Эйр, недалеко от Малхолланд-Драйв, разгорелся пожар. Из-за ветра скоростью сорок миль в час и засухи огонь распространялся быстрее, чем предсказывал пожарный департамент. Нас распределили по командам от 51 до 55 человек, причем те 55, среди которых был я, оказались самыми ужасными несовершеннолетними преступниками. Нас называли бандой «Динг», и мы были худшими из худших.

Тушение пожара ночью – страшное дело. Меня напугал даже не сам огонь. По горящему подлеску катились огромные валуны и с грохотом падали вниз по склону. Мы пытались спать в этом грохоте, но постоянно слышали жуткие звуки, понимали, что к нам несется валун размером с автомобиль, но не знали, откуда он прилетит. Пожары меня очаровали. Они играли по собственным правилам. Огонь горел не только над землей – он прожигал корневую систему леса насквозь, и деревья в сотне метров друг от друга натурально взрывались. Я видел, как однажды огонь настиг оленя, бегущего вниз по склону. А в другой раз мы стояли на опушке, которую только что потушили, и через бурелом проскакал горящий кролик – прямо туда, где мы только что предотвратили распространение огня.

Банда подростков – то еще зрелище. У нас было до фига энергии, в том числе и потому, что мы постоянно друг с другом соревновались. Мы воспринимали все серьезно и в то же время дурачились. Мы могли вырубить сто пятьдесят ярдов зарослей за десять минут. Некоторые взрослые команды это бесило. Среди них не было матерых зэков – так, алкоголики да неудачливые папаши, просрочившие выплату алиментов.

Один из них как-то сказал мне:

– Эй, притормозите там. Вы выставляете людей в плохом свете.

Мы боролись с крупнейшим пожаром в истории Лос-Анджелеса, а этот мудак переживал, что недоросли работают лучше, чем он.

– Мамку я твою имел, землячок, – ответил я.

Вокруг него тут же сгрудились его кореша.

– И у тебя, и у меня есть лопата. И что теперь? – поинтересовался я.

Гилберт научил меня, как справляться с такими чуваками. Он говорил:

– Если кто-то начинает докапываться, сразу говори: «Мамку я твою имел, и что теперь?». Их это выбивает из колеи. Они-то хотят накала страстей, а тут ты сразу даешь им понять, что ты готов к драке, ты ее хочешь. Большинство придурков после этого просто сливаются.

– Забей, Дэйв, – подал голос другой пожарный. Умный чувак. Дэйв кинул на меня оценивающий взгляд. Он прекрасно понимал, что я его взгрею.

– Не стоит оно того, – выдавил он.

Миссия выполнена.

– Пошел ты, слабачок.

Мои парни одобрительно зашумели, и мы вернулись к работе. Пожар быстро разгорался, дома вокруг буквально взрывались пламенем. Мы чистили землю как раз над небольшим поселением, когда к нам прибежали мужчина и женщина. Перед их домом загорелся «роллс-ройс».

– Спасите наш дом! Умоляем, спасите!

Еще чуть-чуть, и они бы встали перед нами на колени – мы для них были кем-то вроде супергероев. Старушки-одуванчики, которые раньше при одном нашем появлении тянулись к телефону, чтобы вызвать копов, теперь приносили нам термосы с супом и бутерброды.

Огонь уравнивает всех. Мы не воспринимали тех людей, как богачей, они были обычными бедолагами, которым нужна помощь. И мы приступили к работе. Топорами вырубили густые заросли, за нами последовала группа с лопатами, следом – парни с граблями. Мы вырубили противопожарную полосу вокруг дома той семейной пары за двадцать минут. От жара и пота мне едва не выжгло глаза. Когда огонь обошел дом, женщина обняла нас и расплакалась. Но времени на отдых не было – огонь никуда не делся. Мы спали прямо на земле по сменам, работа шла круглосуточно.

Пожары в Бел-Эйр-Брентвуде и Санта-Инесе были потушены, но нанесли колоссальный ущерб. От Малибу до каньона Топанга, по всей Долине вплоть до Беверли-Хиллз были уничтожены сотни домов. Берт Ланкастер^[23] и Жа Жа Габор^[24] потеряли дома. Ричард Никсон^[25] разорвал договор аренды, чтобы спасти свое жилье, а потом уехал из страны. Наблюдая за страхом людей и их потерями, я чувствовал себя ближе к ним, чем когда-либо.

Когда пожары потушили, для пожарных организовали праздничный ужин в отеле «Хилтон». Начальник пожарной охраны выделил нашу банду из всего лагеря «Гленн Роки» и похвалил за работу. Богачи Беверли-Хиллз присылали нашему столу бутылки виски. Бригадиры делали вид, что ничего не замечают. Мы очень собой гордились. Возможно, для большинства парней, которые привыкли быть неудачниками, это было первым признанием в жизни. Пятеро из нашей бригады в итоге построили карьеры в лесном хозяйстве.

Самое крутое, что мы получили от этого лагеря – это чувство, что ты можешь быть героем. Мы даже шутили на эту тему, вставали в позу Супермена, упирали руки в боки и изображали фанфары: «Там-там-там!». Борясь с пожарами, мы, малолетние преступники, получили важный урок о том, что такое самоуважение.

В этот раз суд отправил меня на исправительные работы во взрослый природоохранный лагерь в Джеймстауне. Тушение пожара – самый адский физический труд, который только существует. Мы прошли программу физподготовки: бесконечно бегали, отжимались и подтягивались, чтобы прийти в форму. Годы спустя, слушая, как кто-то скулит на съемочной площадке о том, как ему трудно работать, я думал про себя: «Попробуй потушить огонь, мудак. Посмотрим, как ты запоешь, засыпая землей восьмидесятифутовое пламя и выхаркивая при этом камни и грязь».

Из «Джеймстауна» меня отправили в «Конокти», а оттуда – в «Магалию», где я оставался, пока нас не отправили на борьбу с крупным пожаром в национальный заповедник секвой.

Мне нравилось работать на пожарах. Мы расположились в окружении огромных древних деревьев, некоторые из которых были старше пирамид в Гизе. Непередаваемое чувство… У людей и деревьев схожая ДНК. Деревья общаются друг с другом, питают саженцы через корни, заботятся о таких же, как они, помогают другим деревьям и получают помощь взамен. Они очищают воздух, без них нет жизни. Я всегда любил лес.

Пожарные лагеря были не похожи на тюремные клетки, но и в них хватало своих проблем. В «Магалии» был парень, уверенный в своей крутости. В Джеймстауне проводили боксерские матчи, и во время своего пребывания там я успел выиграть чемпионство в легком и полусреднем весе. Тот чувак знал об этом и все равно трещал направо и налево о том, как надерет мне задницу. Однажды он набросился на меня, и я порезал ему лицо совком для мусора. Подключились его дружки, и когда все закончилось, меня и двоих из моей команды, Сонни Риоса и Джорджа Веласкеса, загребли копы.

Так настал конец моей карьере пожарного. Нас перевели в «Сан-Квентин», который в калифорнийской тюремной системе считали домом для смертников. Среди исправительных учреждений он был Гарвардом^[26].

Глава 4. Сан-Квентин, 1966

По ночам массивные стены «Сан-Квентина» светятся в тумане Сан-Франциско. Они как будто высасывают лунный свет и отражают его в промозглую серость. С моста Сан-Рафаэль здание тюрьмы напоминает средневековую крепость, вибрирующую изнутри.

Помню, как ехал в наручниках по туманной дороге на «Сером гусе», тюремном автобусе, и вспоминал, что Джонни Харрис говорил мне о «Сан-Квентине». Он был прав – быстрее меня там оказался только автобус, в котором я сидел.

Я побывал в «Трейси», «Чино», «Вакавилле», лагерях Джеймстауна, Конокти и Магалии, но «Сан-Квентин» не шел с ними ни в какое сравнение. К тому времени, как я туда загремел, «Сан-Квентин» имел столетнюю славу места, где уничтожают все мечты и надежды на будущее.

Я был с двумя корешами из природоохранного лагеря, Сонни Риосом и Джорджем Веласкесом. Автобус въехал на территорию, и нас освободили от цепей.

– Всем раздеться!

Мы послушались. Первое, чему меня научил Гилберт, прежде чем я попал в колонию для несовершеннолетних, это не осматриваться и не медлить, когда тебе говорят: «Раздевайся! Возьмись за член! Подними яйца. Нагнись! Раздвинь жопу!». Нужно просто делать, что говорят. Гилберт научил меня действовать так, словно я делал это так часто, что мне уже наскучило. «Голый обыск» – первая возможность определить, кто станет хищником, а кто жертвой. Чуваки, которые пытаются прикрыться руками или медлят хоть секунду, сразу дают понять не только охранникам, но и будущим сокамерникам, что они мальки – беззащитные и напуганные. При этом парни, которые пытаются спорить или наезжать на охранников, вовсе не обязательно добьются авторитета. Во время обыска они тоже остаются испуганными крольчатами.

Потом мы прошли медобследование (нам просто измерили температуру), а затем нас провели на выдачу роб. Каждый получил трусы, футболку, шорты, штаны и куртку. Если зэк на выдаче считал тебя своим, то выдавал шмотки нужного размера. Если ты производил впечатление слабака, то получал одежду либо больше, либо меньше – просто забавы ради. Одежда на заключенном – первый опознавательный признак того, слабак он или свой. Жребий в тюрьме вытягивают рано.

Потом мы прошли в «Сад красоты» с ухоженными деревьями и розовыми кустами. За садом следил старый зэк, который отсиживал пожизненное за убийство. Ходили слухи, что он замочит всякого, кто рискнет хотя бы плюнуть на его драгоценные клумбы. Мы миновали административное здание и зашли в главный двор. Это место в «Сан-Квентине» специально строили и архитектурно, и психологически так, чтобы трахнуть тебя в мозг.

Через двор, на крыше блока «Север» виднелась тропинка для приговоренных, известная как «Дорога смерти». Над высокой металлической трубой газовой камеры сквозь туман пробивался свет. Он был зеленым, но я уже знал, что когда очередного зэка отравят газом, цвет сменится на красный, и всем придется покинуть двор.

«Сан-Квентин» – это место, в котором существует только «здесь и сейчас». Если хочешь выжить, выбора нет – учись жить в настоящем моменте. Будешь ты жить или умрешь сегодня? Первое, что нужно сделать, когда тебя закрывают, это смириться с этим «здесь и сейчас». Оно никогда не будет тебе другом, но нельзя превращать его во врага, иначе сойдешь с ума. Конечно, определенный уровень безумия может помочь выжить в заключении, но заглядывать за грань нельзя.

«Здесь и сейчас» – это все, что у нас было, но прошлое окружало нас, отвлекающее и опасное. В «Сан-Квентине» обитали призраки всех, кто был заключен, избит или задушен в его стенах, призраки каждого, кто разорвал простынь, обернул ее вокруг своей шеи и спрыгнул со стула, призраки отравленных в газовой комнате, женщин в том числе. Незадолго до того, как я попал сюда, здесь казнили бабу, которая убила свою беременную племянницу. Та же участь настигла двух ее сообщников. Их духи кружили вокруг меня. Я не верил, что они упокоились. Безнадежность моего будущего терзала меня. «Сан-Квентин» олицетворял собой все возможные кошмары, которые мне снились, но если бы кто-то спросил, о чем они, я бы не нашелся с ответом.

«Здесь и сейчас» было настолько тяжелым грузом, что парень из камеры напротив моей не смог его вынести. Он просто задушил носком зэка, стоящего рядом, зная, что после этого его переведут. Куда бы он ни направился потом, там явно было лучше, чем здесь.

До распределения в камеру меня оставили в блоке «Б», где держали всех новичков, пока тюремное начальство определяло твой статус: крыса ли ты, есть ли у тебя враги, особые нужды. Только после тщательного анализа заключенного отправляли в соответствующий тюремный блок.

Блок «Б» – это настоящая психушка. Заключенные содержатся в одиночных камерах, потому что иначе перебьют друг друга. Когда я туда попал с матрасом и одеялом под мышкой, запертые в камерах орали мне всякую дичь. В первую ночь мне подсунули летающего змея (записку на маленьком клочке бумаги), писал мой старый товарищ Тайрон. В записке говорилось, что чувак, которого я как-то поджег на улицах Лос-Анджелеса, сидит в «Сан-Квентине» и трещит направо и налево, что это я его покалечил и теперь пришел по его душу.

В ответ я написал Тайрону: «Не давай мне выходить из камеры, если у меня в руках нет ничего, кроме члена».

Мне нужна была заточка.

Всю первую ночь в блоке «Б» я пропялился в потолок. Трубы водоснабжения остывали и издавали звуки, напоминающие крошечные взрывы. Потом тишину прорезали крики. Кто-то из заключенных сходил с ума, кого-то насиловали. А потом начались настоящие взрывы. В то время зэки мастерили мини-петарды из спичечных головок и бросали их из камер. Приземляясь на бетонный пол яруса, они взрывались и оглушали весь блок. В перерывах между криками и взрывами я думал о том, как мне выжить в «Сан-Квентине», и чувствовал себя, как в горячей точке.

Затем, на один короткий и волшебный момент, блок погрузился в тишину. Крики прекратились, даже трубы перестали чудить.

Мне было двадцать девять лет, и я сказал себе: «Дэнни, здесь-то ты и сдохнешь».

В ту ночь я спал не больше часа.

Жестокость и смерть дрожали в воздухе над «Сан-Квентином», словно марево над дорогой в пустыне. Спустя несколько дней после своего прибытия туда я сидел в блоке «Б» и услышал крики какого-то зэка. За ним бежал охранник, я слышал, как он гремит ботинками и орет: «Стоять! Стоять!». Затем он застрелил заключенного – прямо в коридоре. Раздался хлопок, и все стихло.

Сонни и Джордж в тот момент были со мной. Я в шоке попытался закричать:

– Он его пристрелил!

Но вместо крика из моего горла вырвался слабый писк. Я тут же заткнулся и обратился к парню в соседней клетке:

– Бето, ты это видел?

– Да пошел ты! – отозвался он, а потом изобразил писклявый голос маленькой девочки. – «Он его пристрелил!»

В ту же минуту все заключенные в блоке начали издеваться надо мной, выкрикивая: «Он его пристрелил! Божечки, он его стрельнул!», как прыщавые подростки. Мне повезло, что после этого происшествия мне не дали кличку Пристрелыш.

Я пробыл в блоке «Б» около двадцати дней, а потом меня перевели в южный блок, в камеру С550. В первую ночь там я снова не смог заснуть. Хотя здесь царило не такое безумие, как в блоке «Б», по ночам отовсюду все равно доносились крики и нездоровый смех. Через стенку между блоками «Б» и «Ц» я слышал приглушенные взрывы бомбочек.

Я хорошо помню, что в «Сан-Квентине» постоянно было холодно. Никак не мог там согреться. Из-за цвета стен во дворе всегда было светло, даже в пасмурную погоду, а ночью их свечение выжигало глаза. Я никогда не забуду запах этой тюрьмы. У «Сан-Квентина» он особый – густая, дымная вонь, которую ничем не прикрыть, сколько чистящего средства ни используй.

Мой дружок Тайрон был привлекательным мексиканцем, его матушка назвала его в честь своего любимого актера, Тайрона Пауэра. Тайрон очень щепетильно следил за тем, чтобы его имя произносили правильно. Если кто-то делал ударение на первый слог – ТАЙ-рон, он зверел. Легко выходил из себя и другой мой знакомый из Лос-Анджелеса – Куки. Он тоже был красивым мексиканцем, весил, наверное, не больше пятидесяти килограммов, но обладал репутацией хладнокровного убийцы. Из-за скромных размеров его часто недооценивали и задирали – к собственному несчастью. Однажды Куки зарезал чувака, который ущипнул его за задницу на дискотеке. Было ли это случайностью или попыткой докопаться, уже неважно. Тот мужик совершил последнюю ошибку в своей жизни.

В жизни важно понимать, с кем стоит и с кем не стоит связываться. Если кто-то кидал взгляд на Куки во дворе, тот сразу вставал на дыбы:

– Нарываешься? А, сучонок?

От него тут же отваливали и правильно делали.

Спустя пару дней после моего перевода мы с Тайроном и Куки шли по двору, и тут двое заключенных внезапно выдернули Куки в сторону и шесть или семь раз ткнули его ножом. Я застыл как вкопанный.

– Идем, идем, – очнулся Тайрон. – Надо сваливать.

И он утащил меня к блоку.

Поначалу такая жестокость шокировала меня, но так как в «Сан-Квентине» ни дня не проходило без поножовщины и избиений, я быстро к этому привык. Даже слишком быстро. Больно признаваться, но смотреть на стычки во дворе порой было даже захватывающе. Мы все получали от этих зрелищ эмоции.

Другое дело – казни.

Когда заключенные убивали друг друга – это одна история, но смертная казнь накладывала на «Сан-Квентин» особый отпечаток. Ты мог быть самым крутым авторитетом во дворе, мог состоять в «Ла Эме»^[27], «Нуэстра Фамилия»^[28], «Арийском братстве»^[29] или «Черной партизанской семье»^[30], но сверххищником «Сан-Квентина» всегда оставались надзиратель, охрана и палач.

Охранники называли осужденных, которых сопровождали на встречу с адвокатами или другими посетителями, «ходячими мертвецами». Когда они проходили мимо, мы должны были убраться с дороги и не смотреть им в глаза. Но когда осужденные шли по «Дороге смерти», мы незаметно оборачивались, чтобы глянуть на них. Для обычного мира они не существовали. В нашем же мирке – считались знаменитостями. Обычно осужденный на смерть пытался поймать чей-нибудь взгляд – так они отвлекались от путешествия по «Дороге».

Мы все знаем, что старуха с косой придет за нами, но осужденные на смерть знают это лучше всех. Их день предначертан. Их оденут в подгузник, над ними зажжется красная лампочка, а до этого они проведут сотни дней, похожих один на другой. Мы читали это в их глазах и чуяли от них запах смерти, как от больных волков, которые уходят из стаи умирать в одиночку.

На лицах «Сан-Квентина» вырезана печать обреченности. Кому-то не пишут писем, кого-то не навещают, на других постоянно косо смотрят или, наоборот, шлют воздушные поцелуи. Все заключенные сломаны, и это видно невооруженным глазом.

Помню одного парнишу. Однажды он вырядился, как на праздник, и растрепал всем, кому мог, что к нему приедет шлюха. В день «икс» на территорию тюрьмы заезжал автобус за автобусом, а ее все не было видно. Когда опустел последний, он не смог сдержать своего горя.

Почуяв кровь, мы все накинулись на него.

– Ее сейчас наверняка хорошенько жарит какой-нибудь Санчо, братишка.

– Жаль, дружище, что Педро не отпустил ее к тебе сегодня. Может, разрешит на следующей неделе, если не захочет снова потрахаться.

Чувак не смог этого вынести и в тот же день покончил жизнь самоубийством, спрыгнув с верхнего яруса тюремного блока.

Как-то во дворе Тай сказал, что какой-то майат (оскорбительное слово из мексиканского сленга для чернокожих заключенных) прибыл из «Трейси» и растрепал всем, как я его подставил.

– Этот хрен хочет до тебя добраться.

Что ж, ничего удивительного. В «Трейси» мы подставили немало людей – так было нужно. Скорее всего, я ограбил его и его партнеров.

– Тай, – попросил я. – Достань мне что-нибудь.

Заточки мы обычно доставали через бригаду строителей или мастерили сами из чего-нибудь металлического. Например, из частей своих коек. Спустя годы заключенные станут изобретательнее и начнут плавить заточки из пластика: кружек, бутылок из-под шампуня или геля для волос, зубных щеток. Но металлические заточки моей юности были куда круче. Их надо было обматывать бумагой, картоном или пластиком, а сверху – изолентой. Потому что хранить их можно было только у себя в заднице.

Тай планировал добыть мне настоящую металлическую заточку. В Уилмингтоне жил мексиканец, который мастерил маленькие штуки, похожие на ключи. С их помощью можно было отвинтить светильник в камере и хранить заточку под плафоном. Охрана туда не лазила. План был такой: Тай добывает заточку, кладет ее в свой светильник, а на следующее утро отдает мне.

– Пока не достану, упакуйся.

Он имел в виду, что мне надо обеспечить себе защиту – засунуть в штаны журнальчик, чтобы уберечься от удара ножом. Тогда мы получали журналы с библиотечной тележки. «Нэшнл Джеографик» был толстым, а это было важно, но из-за маленького размера было сложно запихнуть его в штаны и под куртку так, чтобы он держался. «Лук энд Лайф» были получше и покрупнее. Удивительно, какую крутую защиту может обеспечить даже тоненький журнал против заточки.

На следующее утро я захватил «Лук» и пошел искать Тайрона во двор. Я запихнул журнал в шорты, прикрыл его сверху футболкой, затем накинул куртку и застегнул ее на все пуговицы. Я вышел из клетки и едва успел завернуть за угол, как ко мне подскочил черный зэк и дважды ударил меня в живот – бац-бац! Удары были такой силы, что из меня вышибло весь дух.

Опустив глаза, я увидел кровь на куртке. Голова закружилась. Я подумал, что мне конец. Через плечо этого парня я увидел, как ко мне бежит Тай, перепрыгивая через четыре ступеньки за раз. Только черныш повернулся, чтобы убежать, как с его губ сорвались два жутких, нечеловеческих стона «у-у-у-унгх, у-у-у-унгх», и он рухнул на пол. Тайрон стоял за ним, сжимая в руке заточку. Он ударил его прямо в сердце.

– Он достал меня, Тай, – пробормотал я.

– Нет, все нормально.

– Достал.

Тай явно не был настроен вести светскую беседу.

– На тебе его кровь, не твоя. Идем, Дэнни. Пора во двор.

Я скинул свою окровавленную куртку и переступил через труп. Мы как раз приближались ко двору, когда в тюрьме заорали сирены, двери камер начали закрываться.

Как только мы оказались на улице, за нами захлопнулись ворота. Мы были в безопасности. Тай тут же отдал мне свою куртку.

– Черт, братишка, хвала Господу, что ты оказался в нужное время в нужном месте.

– Будешь должен, землячок. По гроб жизни, – ответил Тай.

– Без базара.

– Примем душ вместе?

Нас разобрал смех от абсурдности ситуации и мрачного, извращенного юмора. Однажды я видел, как по двору метался парень, безуспешно пытаясь вытащить из спины нож, который кто-то в него воткнул, а все вокруг хохотали, как безумные. Это было чем-то нереальным. Тогда я подумал: «Это пропащее место».

Хуже всего то, что я и сам смеялся.

Я вытащил из штанов журнал.

– Спасибо, Господи, за журнал «Лук».

Тай ответил мне неожиданно серьезным взглядом, а потом тоненьким, как у девочки-подростка, голосом пропищал:

– Он меня доста-а-а-ал!

Мы так ржали, что чуть не обоссались.

За углом моей камеры валялся труп, а мне было плевать. Он сам это начал и не оставил мне выбора. Тюрьма формирует в тебе новое сознание: жестокое, стремящееся выжить любой ценой, с извращенным чувством юмора и равнодушным отношением к человеческой жизни.

Героином в «Сан-Квентине» заведовал Ричард Берри – дилер, которого я знал еще по Долине. Именно к нему мы с Дэннисом ходили толкать пушки после того, как вмазались в дерево в Северном Голливуде. Ричард был пропащим наркошей. Крошечная куртка висела на нем мешком, но делами он рулил как надо. В «Сан-Квентине» он был самым богатеньким.

Тай и я начали работать на него и собирать долги.

– Дэнни, самоанцы торчат мне бабло, – как-то сказал мне Ричард.

Я нашел должников во дворе и подошел вместе с Таем, Куки и Фрогги, еще одним братишкой из Лос-Анджелеса. Я сел напротив здоровенного парняги и очень вежливо, очень четко сказал:

– Прошу прощения. Здравствуйте, привет. Я хочу, чтобы ты написал своей семье, что, если они не пришлют деньги до вторника, ты сдохнешь.

Он раззявил рот.

– Ага, – продолжил я. – Ты торчишь Ричарду Берри деньжат, а это и мои деньги, которые я хочу вернуть.

Тай, Куки и Фрогги небрежно подошли поближе.

– Если не вернешь долг к следующей неделе, мы поставим тебя на счетчик, а я очень этого не хочу.

– Ладно-ладно, – закивал он.

Два дня спустя меня перехватили самоанцы.

– Дэнни, денег нет, но есть сигареты, девятнадцать пачек. Возьмешь?

Ричарда это предложение заинтересовало. Сигареты были ничем не хуже бабла. В благодарность за работу Ричард отсыпал мне приличный дозняк героина. Я ширнул, сколько смог, а остатки решил продать. Эта сделка опять напомнила мне о деньках, когда мы с Дэннисом поменяли у Ричарда стволы на героин после аварии в Северном Голливуде. В моей голове закрутились шестеренки. Я спросил Ричарда, как его упекли за решетку, и он рассказал об обвале. Я сложил два и два вместе. Я был почти уверен, что Дэннис в итоге подставил не меня одного.

Я наладил свои дела в «Сан-Квентине», работая на Ричарда и выступая на ринге. Еще до своего появления в этой тюрьме у меня была репутация боксера. Я занимался с восьми лет, учил меня дядя Гилберт. Примерно в то же время он сам готовился к любительскому турниру «Золотые перчатки», и я был его партнером по спаррингу. Ему было четырнадцать, мне – восемь, но дрались мы в полную силу. Он швырялся в меня камнями, чтобы я развивал реакцию. Если я вовремя не уклонялся, то получал по башке. Гилберт хоть и говорил, что делает это, чтобы я стал быстрее, но наверняка просто издевался. От камней у меня оставались шишки, но со временем я действительно стал лучше отражать удары.

Гилберт был прекрасным боксером и со временем мог бы стать профессионалом. В армии и в тюрьме он завоевывал титулы, но в итоге я его превзошел. Спустя пару лет наших тренировок я научился не только уклоняться от ударов, но и отвечать на них, наносить молниеносные джебы, держа при этом журнал под мышкой так, что он не падал. Мои выпады были жесткими, прямыми и быстрыми. К десяти я мог провернуть тройную комбинацию: джеб, удар правой, хук. Такую красиво применяет Флойд Мейвезер^[31].